Одним бомжом пятерых вампиров не насытишь, и не удовлетворишь, и не порадуешь. Разве что бомж попадется совершенно невообразимых габаритов, как тот старый меломан, который работал одновременно мастером художественной формовки и руководителем художественной самодеятельности на электролитном заводе, что в зареченском районе, сразу за железнодорожным переездом. Весил тот бомж, которого при жизни, кстати, звали Одих-мать-евичем, а после безвременной кончины от наших рабочих органов – зубов стали звать Сухостоичем, порядка ста восьмидесяти мокрых килограммов. Мокрых, потому, что сухого остатка в нем было килограммов девяносто, не более… Да и тех друзьям некрофилам хватило и свадьбу специфическую справить и на стол накрыть на помин души. В конце, так сказать, брачного периода. А, поскольку та теплая кампания обладает и весьма оригинальным чувством эстетизма, то разделывать его перед подачей на стол они не стали, а обожрали целиком, стараясь сохранить общую кинематическую схему скелетной организации. И хранится теперь Сухостоич, в соответствии с новым прозвищем, в запаснике местного краеведческо-палеонтологического музея имени двухсотсемидесятипятилетия победоносной высадки старика Ноя на склон Арарата. Хранится в тесном ящике c застекленной крышкой и надписью – «Мумия любимого мажордома его преосвещенства фараона Автандила Абрамовича Укусисобако-Оглы в процессе ритуального клизмирования водами священного грязевого источника Шабаш-Кирдык».

Но такие радости гастрономического разврата происходят далеко не каждый день и даже не каждую неделю. Потому как на всех радостей, понятное дело, не хватает. Потому и приходится прибегать порой к самому запростецкому сексуально-гастрономическому извращению, типа того, когда, например, прелестное дитя Гангрены Стрихниновны и Катаракта Инсультовича Эмфизема, которой к тому времени уже перевалило за семнадцать десятков и которая могла похвастать не полным набором зубов и ушей, но могла похвастать третьей отросшей в области копчика рукой, начинала интимное присасывание к шейной артерии того же Глобалидзе, который, в свою очередь присасывался к ее подколенной артерии. Вдвоем они образовывали замкнутую кровеносно-кровососную систему и нахально тащились от такого экстаза, вызывая у окружающих нездоровое чувство здоровой зависти, которая приводила, порой, к неприятным последствиям в виде вульгарного мордобоя и последующего отпаивания пострадавших фирменной вампирской отравой «Кровавая Мери» (пол стакана физраствора, пол стакана гематогена и запить спиртовым настоем валерианы).

Вот и сейчас она подходила ко мне с явным намерением сделать какую-то гадость. То ли извращениями заняться, то ли денег в долг попросить. Я, разумеется, стал морально готовиться для противодействия ее малоэстетическим поползновениям, так как знаю несколько заклинаний, которые с особой силой воздействуют именно на вампирок-извращенок. По крайней мере, на тех, кто при жизни имел пятую группу крови. И думал о том, что подпускать ее к трепыхающемуся еще в наших руках бомжу как минимум нецелесообразно, поскольку, как я уже говорил, одним бомжом пятерых не насытишь, а у меня аппетит рассчитан как раз на четверых, поэтому пятый в ее лице (и зубах) мной явно отторгался. И отторжение это готовилось наступить в виде мощного плевка ядовитой слюной в ее пока еще не до конца вытекший левый глаз, который, в отличие от правого, давно завернутого внутрь глазницы, еще как-то пытался глядеть. Страсть страстью, личные отношения – отношениями, а вот продукты питания, извините, поврозь. Нас внутри меня и так четверо и все не жрамши уже который день, по причине общей алкоголизации и наркоманизации крови всего окрестного населения, из-за которой приходится отлавливать отставших от стаи одиноких бомжей, которые просто не имеют финансовых ресурсов для введения в свою кровь всякой гадости.

…И тут она мне сказала, что всю жизнь любила того самого плешивого некрофила Пафнутия, который был ее лет на тридцать семь младше, до сорока лет писался в штаны, поскольку не успевал их снять в момент осознания позывов к дезурии, но продолжавший гордо их снимать и размахивать ими над головой сразу после того, как процесс облегчения завершался. Я посмотрел на Пафнутия и восхитился силой ее чувства, не взирающего на противоречие с ним засаленных лацканов пиджачных рукавов, надетых на Пафнутия, широко раскинутых по узким его плечам пышных остатков немного облезшего от волнения скальпа и чистой слезой умиления ее словами, ползущей из слезящегося глаза Пафнутия и со шмыганием пропадавшей в его сопливом носу…

-Эмфизема Катарактовна, - воскликнул Пафнутий, - голубушка! Век буду за вас бога молить! – и опрокинулся навзничь, не в силах сдержать рвущуюся из перекошенного рта эмоцию в виде вчера выпитого самогона с кефиром и подсолнечным маслом для вкусу.

Она кинулась к Пафнутию и нежным размахом разгоряченного тела широко вытерла его запачканную мордашку своим любимым носовым платком, заскорузлым от долгих бессонных переживаний невинного сердца стосемидесятивосьмилетней юной прелестницы. Тронутый таким ее вниманием и заботой за самое чувствительное место (за нос), Пафнутий засмущался, и, не зная, как выразить всю глубину охватившего его возвышенного поведения, робко полез за пазуху, долго копошился где-то подмышкой волосатой ручонкой, но, наконец достал и протянул Эмфиземе небольшой пропахший чесноком и фиалками узелок.

- Извольте угоститься, - пробормотал он, - Для себя берег, но уж так угодить восхотелось. И он вынул и попытался впихнуть в пасть своей аманте вынутую из узелка плохо прокопченную и уже несколько раз надкушенную старушечью ручонку с криво подпиленными и плохо наманикюренными ногтями.

Эмфизема попыталась заглотить гостинчик целиком, но он, непостижимым образом изогнувшись и растопырившись, умудрился самым паскудным образом перекоситься по пути к ее глотке и наимерзейше застрял аккурат между дальней оконечностью зубов и вспучившимся от столь беспардонного вторжения кадыком.

Ее стан изогнулся от напряжения, как трехметрового диаметра железная труба под напором урагана «Иван Грозный» на калифорнийском побережье. Ее алые от волнения глаза, изящно поблескивая в свете коптящей лампады, непринужденно выкатывались из орбит все дальше и дальше, и, внезапно изменив вектор смещения траектории, один из них как-то беззащитно повернулся в мою сторону и я увидел блеснувший в нем отдаленной зарницей след былой ко мне страсти.

Что-то огромное, как протухший гамбургер, и щемящее, как попавшая в медвежий капкан нога, внезапно зашевелилось во мне и пробудило к воспоминанием ту часть моего я, которая уже успела, как казалось мне, не только умереть в душе, но и разложиться до полного распада и порождения трех поколений опарыша. Я говорю о возвышенном, как облетевшая в мороз макушка баобаба, чувстве прекрасного.

Тут я расплакался чистыми слезами незамутненного восторга, подобными охреневшей струе лопнувшего в мороз водопровода, в подмосковной деревне Кирдыкино в канун празднования восемьдесят шестой годовщины поджога церкви пьяным дьяконом Запупыриным, напившемся по поводу рождения в его семье семнадцатой дочери от колхозного конюха Кондрата Окочурина, вступавшего в интимную связь с попадьей в моменты, когда упомянутый дьякон служил панихиды по умершим от чрезмерной дозы алкоголя председателям сельсовета, сменявшимся на своем посту с завидной регулярностью не реже двух раз в месяц…