Уссурийск, вокзал. Заколочен на две трети, заставлен лесами. Леса засыпаны снегом, из сугробов торчат доски и штабеля шлакоблоков. Снег выпадал десять дней назад и с тех пор его поверхность нарушалась лишь собачьей мочой и брошенными с дороги бутылками.

Крохотный зал ожидания битком набит китайцами и русскими челночницами, сидящими на полосатых объемных тюках с барахлом на продажу. В окнах касс – очереди. Везде процесс тормозят китайцы, которые с трудом объясняются с кассирами.

На улице мороз. Вечер, снег отливает фиолетом. Через пути идёт грузная женщина в ватнике и валенках, её облаивает стая бродячих псов. Женщина энергично откликается добрым мужским матом.

Электричка приходит вовремя. Первыми туда забираются дурнопахнущие бомжи, которые изначально сидели возле путей. Остальные пассажиры стараются выбрать вагоны, которые миновала сия участь. Не очень получается – бомжи садятся «гнёздами», по принципу «вагон-гнездо».

Кроме трех бомжей в одном вагоне со мной оказываются – два молодых человека с остановившимися глазами и медленными движениями разваренных крабов, четыре женщины пенсионного возраста поодиночке, пожилая пара, мальчик лет десяти со школьным рюкзачком и опрятная молодая женщина с маленькой дочкой – около двух лет. Кроме них в вагон садятся шесть китайцев с тюками и четверо молодых парней-таджиков, в куртках с «олимпийским» узором а-ля рюсс, скорее всего – чернорабочие.

Поезд трогается и в вагоне появляется милиционер. Он спрашивает у бомжей документы, те дружно посылают его по известному адресу Милиционер с очевидной брезгливостью разглядывает потенциальных «клиентов», и, очевидно, не желая марать руки и дубинку, удаляется в другой вагон.

Следом в вагон заходят три контролерши – разбитные бабенки в возрасте между 25 и пятьюдесятью годами, утомленные жизнью и нарзаном. Они проверяют билеты у всех присутствующих по два раза, впрочем, старательно обходя бомжей и наркоманов.

Китайцы занимают отдельный сектор в конце вагона, смеются и играют в карты. Точно так же отдельным сектором садятся таджикские гастарбайтеры, переговариваясь на своем языке.

Через пять минут милиционер возвращается вместе с одной контролершей и они начинают требовать билеты у пожилой пары. Разговор становится громче и громче, и в ходе его выясняется, что старики крепко нетрезвы. Они кроют представителей закона нецензурными словами, те крепятся, но стараются держаться в рамках приличий.

- Нет, ты у меня сейчас пешком по шпалам попрёшься! – ярится контролерша.

Старуха в ответ на это заливается злобным пьяным смехом. Очевидно, что никуда она не пойдёт.

Милиционер, чисто для развлечения, подходит к таджикам и просит их предъявить документы. Те абсолютно готовы к такому повороту дел и с готовностью протягивают ауйвайсы.

В вагоне тепло, под брань граждан и острый запах китайской пищи я засыпаю.

Просыпаюсь от ощущения холода и мерного грохота шагов чего-то монументального. Наверное, в театрах так принято изображать приближение «каменного гостя».

Но это не «каменный гость», а четверо рыбаков, облаченных в традиционные доспехи подлёдного лова – ватники в два слоя, ватные штаны и валенки с галошами. В полупустом вагоне они нарочно садятся поближе к таджикам, при этом бормоча что-то типа «проклятая нерусь развалилась» и устраиваются, загородив ящиками весь проход.

Снова появляется контролерша. Рыбаки все в один голос начинают бормотать, что они ветераны, что билеты им не положены, что их за их заслуги все вообще на руках должны носить. Но тем не менее, какие-то деньги в их руках появляются и перекочевывают в карманы контролерши.

За моей спиной просыпается ребенок и начинает плакать. Мама берет его на руки и начинает укачивать.

Рыбаки достают водку и закусь. Выпивают, после чего один из них подходит к кнопке вызова милиции и просит проверить документы у таджиков.

Милиционер появляется, проводит ритуальную проверку и садится в другом конце вагона.

Я снова пытаюсь заснуть, но рыбаки разговаривают все громче и громче. Они упоминают ученые советы, защиты, какие-то письма в крайком про какого-то Ильичева и я понимаю, что все это – учёные. Советские учёные на пенсии. Не знаю каковы они были в то время, когда выполняли свою научную работу. Но сейчас они вздорны, склочны и неряшливы.

Время от времени они отпускают в адрес «проклятых чурок рассевшихся» злобные реплики. Забавно, что они никак не оскорбляют китайцев – видимо, потому, что таджики хоть что-то понимают по-русски, а китайцы уж точно ничего не понимают.

Под угрюмое бормотание учёных-рыбаков я снова засыпаю.

Просыпаюсь я от множества разных причин. Поезд остановился среди долины ровныя и стоит, похоже, уже полчаса. Милиционер снова, по требованию ветеранов науки, проверяет документы таджиков. Все смеются – и милиционер и таджики, только ветераны хранят неодобрительное молчание. Очевидно, что сразу по приезду они напишут на милиционера донос в подпольный крайком партии.

В этом бедламе есть всего два островка спокойствия. Мальчик разложил на скамейке терадку и пишет какое-то домашнее задание. А молодая мама что-то рассказывает ребёночку, и тот внимательно её слушает.

Тем временем ситуация накаляется.

Нетрезвая женщина звонит кому-то по телефону, обзывая своего собеседника гомосексуалистом пассивной ориентации, которого сношают в анус собаки. Звонит очень громко, милиционер отрывается от проверки документов и делает женщине замечание.

Учёные-рыбаки вступаются за женщину. В это время один наркоман хватает другого за шею и начинает бить лицом о скамейку.

Китайцы в своём углу продолжают играть в карты и громко смеяться.

- Чтобы вы все сдохли нахер, - высказывает милиционер пожелание, которое повисает в вагоне неким проклятием всем присутствующим. Чувствуется. Что сказано – искренне.

В довершение ко всему в остановившемся поезде гаснет свет.

Все разом замолкают, и я слышу за спиной лишь один мягкий женский голос.

 

Вот пес без хвоста,

Который за шиворот треплет кота,

Который пугает и ловит синицу,

Которая часто ворует пшеницу,

Которая в темном чулане хранится

В доме,

Который построил Джек.

А это корова безрогая,

Лягнувшая старого пса без хвоста…

 

Молодая мама наизусть читает своей дочке сказку.

 

Эдакая метафора российской жизни...