Иван с омерзением вытирал кровь с правой руки платком.

«Господи! Что же это я творю?» взрывалось у него в голове. «До чего же это я докатился?»

На полу лежал его подследственный. На него было жалко смотреть. Порванная одежда едва скрывала худощавую фигуру. Лицо было все разбито. Человек с надрывом дышал, не открывая глаз.

Иван подошел к нему и, подхватив под руки, приподнял и усадил на стул, стоящий посередине кабинета следователя ГубЧК.

- Спасибо, гражданин… кх… кх… следователь, - прошептал пленник.

- Не за что, гражданин Суриков, - ответил Иван. Он протянул офицеру платок, уже изрядно пропитанный кровью. – Утритесь…

Тот взял платок и с трудом промокнул им разбитую губу, слегка сморщившись от боли. Потом взглянул Ивана.

Следователю стало не по себе от такого взгляда. Нет, в нем не было ненависти, не было злобы. Была только… грусть.

- Я могу написать признание во всем, что вы мне скажете, - сказал он. – Я прекрасно понимаю, что вы все равно меня расстреляете. Но вам, может быть, зачтется. Вы, даже, можете получить повышение по службе за прекрасно проведенное расследование.

- Замолчите! - выкрикнул Иван. Его просто трясло от того, что этот, уже получеловек, думает сейчас не о себе, не о своей судьбе, а о нем – его мучителе и палаче.

Офицер молчал, все так же грустно глядя на следователя.

Иван налил в стакан воды и протянул пленнику. Тот рывками проглотил живительную влагу и вернул стакан.

- Благодарю вас.

«Он благодарит? За что? За то, что его жестоко избивали в этих застенках только из-за того, что он – белогвардейский офицер? Белая гвардия… Красная гвардия… Почему большевики не погнушались самим словом «гвардия»? Ведь оно же – царского происхождения! Красногвардейцы! А, что, в этом есть вполне определенный смысл. Сами же говорят, что красный цвет – цвет крови. Так вот она – на лице простого русского (русского!) офицера. А он, Иван Наскоков, красногвардеец и чекист, пустил эту самую кровь из врага революции.

Врага? Что такого вражеского он сделал? Ему, Ивану? Тысячам русских мужиков, которые честно выращивали хлеб, являющийся экспортным товаром процветающей царской империи по имени Россия? Наверное, вражеского-то ничего и не сделали. Кто, как не они – белая гвардия – пытались защитить этих трудолюбивых мужиков, составляющих провинциальную мощь российского государства? От кого? Так от своих же односельчан – бездельников и пьяниц, которые не хотели трудиться на земле-матушке. Да и зачем? Проще отнять у богатенького и зажиточного. Так, ладно бы, для пользы дела. А то…»

Иван вспомнил, что видел, проезжая по селам Черноземья. От бывших особняков помещиков и дворян остались одни обгорелые стены с мертвыми, зияющими пустотой оконными проемами. А на месте домов бывших кулаков остались только следы от разобранных на дрова. Прибавилось ли благосостояние тех, кто творил это беззаконие? Где та скотина и птица, которую экспроприировали эти, так называемые, экспроприаторы? Не видел он что-то ни птиц, ни скотины. Нищенские дворы так и остались нищенскими. А живность успокоилась в желудках запойных экспроприаторов.

- Господин следователь, - прервал размышления Ивана офицер, - так что писать-то мне?

Иван вздрогнул. Его размышления совсем увели от реальной действительности.

- А вы пока отдохните, господин Суриков. Успеете еще…

Суриков странно посмотрел на следователя, но от комментариев воздержался.

«А сам-то ты кто, запамятовал?»

Иван вздрогнул и оглянулся. Кто это задал вопрос? Офицер сидел, закрыв глаза и явно наслаждаясь передышкой в допросе. Не он, но кто?

«Твоя совесть…»

Вот, дожился. Галлюцинации начались. А, впрочем… Кто он на самом деле?

«Запамятовал, господин Иоанн Набоков».

«Запамятовал», признался сам себе Иван, «есть такой грех». Он со стыдом начал вспоминать…

 

Вспомнил маленький городок Н-ск, в котором он появился на свет в семье помещика Набокова. Отец гордился тем, что родился мальчик – значит, будет, кому наследовать родовое поместье и дело – ткацкую фабрику, Она давала работу основному взрослому населению городка. А те, кому не довелось работать на фабрике, трудились в поле, выращивая хлеб. Благо земли у Набоковых было не пять гектаров.

Все было замечательно до тех пор, пока не пришла эта самая революция. Отец, понимая, что все это добром не кончится, отправил Иоанна (которого, кстати, назвал в честь крестителя Христа) с нянькой в соседнюю губернию к сестре. Но и там было смутно. Тетя Ася быстро сообразила, что надо было Иоанна спасать, потому что и до нее когда-нибудь доберутся. Через знакомую она справила новоиспеченному Ивану паспорт на фамилию Наскоков. С этого момента у Ивана началась новая жизнь. Тетя категорически запретила ему общаться с ней. И, вообще, забыть, что она есть на белом свете.

Восемнадцатилетний Иван оказался один одинешенек, брошенным в эту смутную реку под названием великая октябрьская социалистическая революция. И ему пришлось заново открывать этот чужой и разрушающий все вокруг себя мир, эту кровавую действительность. Он устроился разнорабочим на завод, где быстро продвигался по службе, памятуя наставления тети Аси.

«Не гнушайся их принципами, Ваня. Твоя задача – выжить и сохранить свое родовое имя. И неважно, что сейчас оно у тебя иное. Главное - в душе твоей. Молю Господа, чтобы пришел такой день, чтобы ты смог сказать с гордостью «Я – Иоанн Набоков, сын Вениамина Набокова – русского фабриканта и помещика. И это не вызовет ни у кого никаких эмоций, кроме уважения».

Как он ни старался, но его все время тянуло к дому тети. И однажды он решился пройти хотя бы мимо. И он увидел… пепелище! Это был такой шок, что он, придя в общежитие, упал на кровать и прорыдал целый час. Благо никого из соседей не было в комнате, все были на смене. Если так обошлись с его родной тетей, то что же стало с отцом и мамой? Нет! Лучше об этом и не думать…

А потом его направили в ЧК на пополнение рядов. Потом была жестокая школа, в которой учили, как выбивать признания из врагов революции. Потом была командировка с группой «товарищей» в М-ск, где с их помощью было жестоко подавлено восстание крестьян, за что он, в числе прочих, получил из рук «железного Феликса» именной кольт...

Как Иван ни старался, но обстановка его поглощала и воспитывала в своем духе. Но он никогда не мог поднять руку на человека. Никогда, кроме этого самого случая. Сурикова ему привели уже изрядно отработанного. Но с первого же вопроса Ивана, вдруг, взбесила самоуверенность и спокойствие этого офицера. И он не сдержался. Теперь на него нахлынула волна раскаяния. Раскаяния и понимания безысходности данной ситуации, как для него, так и для допрашиваемого. Да и всей его не сложившейся жизни. Он уже знал из сводок ЧК, что отец с мамой погибли от рук нищенствующей революционной рвани.

Что делать? Как поступить сейчас? Неожиданно, он понял, как. Иван достал из ящика стола подарок Феликса. Спокойно вынул из барабана четыре патрона и взвел курок. Взглянув на Сурикова, подполковника белой гвардии, он понял еще одно – белый цвет чист. И лицо офицера было чисто и бело, несмотря на ссадины и раны. Суриков улыбнулся.

- Спасибо, господин Наскоков, - сказал офицер. – Я знал, что вы достойный человек и поступите правильно. Мне не хочется смотреть в глаза вашим коллегам, стоя у стенки в подвале ЧК.

- Не Наскоков, господин подполковник. Набоков Иоанн, наследственный дворянин, сын Вениаминов к вашим услугам, - поправил его Иван.

- Тем более.

Курок сделал свое неумолимое движение… Потом еще раз…