- Костя! Товарищ младший сержант!

В тусклом свете ночника дежурный показывает мне на часы.

- Понял.

Я сажусь, ищу ногами тапочки.

- А Меркурий?

- Ждет.

- Что-то у тебя холодно, - говорю.

- Костя, - дежурный замялся.

- Что еще?

- Мне докладывать, если можно, быстрее.

- Быстрее, - говорю, - нельзя.

Я иду в умывальник, открываю кран, смотрюсь в зеркало: опухший, бледный, с мешками под глазами, довольно мерзкие рыжеватые усики. Еще тот защитничек. Может, сбрить? И тут же слышу, как скрипит дверь умывальника, и в зеркале появляется жалостливое лицо дежурного:

- Товарищ младший сержант, я первый раз дежурю, доложил, что вы ушли, а вы не ушли, придет Лысюк, а вы не ушли.

Значит, местным девушкам придется подождать.

- Из-за тебя я теряю привлекательность, - говорю дежурному, - Что нового?

Дежурный оживляется:

- В пять Дунька заходила.

- Так рано?

- Она сегодня на первом КПП ...

- Понятно.

Дунька была местной дурочкой, плодом, как говорили, пьяной любви секретарши из штаба и заезжего майора ревизионного управления. Ей было лет двадцать пять, днями и ночами она бродила по городку, залезая то под одного, то под другого оголодавшего солдата.

Я иду в спальню, одеваюсь. Меркурий с бушлатами ждет меня на крыльце.

Конец августа. Прохладно. Ночью шел дождь. Мы идем в столовую, завтракаем, Меркурий аккуратно прячет в карман два законных воскресных яйца и кричит повару:

- Женька, дай еще. Целый день жрать не будем.

- Своих что ли мало, отвали, а?

 

На первом КПП ефрейтор Ерин поит Дуньку чифиром.

- Ты сдурел, ей же нельзя, - говорю.

- Все ей можно, нормальная девка, придуряется больше.

Дунька зашевелилась:

- Вы куда мальчики?

- На кудыкину гору.

- На артсклад мы, - поправляет Меркурий.

- Я с вами.

- Отставить! Ефрейтор, доложи в штаб, что мы ушли. Дай глотнуть, тьфу, ладно, не надо.

Ерин нажимает на селектор и громко говорит:

- Наряд на свал... то есть, дальний артсклад покинул пределы части.

- Пошли, - говорю я Меркурию.

За воротами, кутаясь в бушлаты, мы выходим на бетонную дорогу, по которой бредем вдоль леса мимо офицерского городка, а потом еще дальше - к городской свалке, прозванной когда-то ради приезжего начальства, дальним артскладом, где и будем торчать целый день неизвестно для чего, предоставленные сами себе, связанные с гарнизоном только телефоном, который, как нам сообщил дежурный по городку, уже полтора месяца не работает.

 

Сыро, холодно. От мусора идет не то пар, не то дым. Местами чадит неубитый ночным дождем огонь. Из старых кроватей, досок, фанеры кто-то заботливо сколотил времянку, в глубине которой притаился лежак, на стене молчит телефон.

Мокрое небо спрятало боязливое солнце, отчего у края леса небо светлее. После обеда солнце переползет на другую сторону дороги, где к вечеру зацепится за край леса, а затем спрячется за него так ни разу не показавшись из пелены. Тогда мы пойдем обратно.

А пока мы привыкаем к новой для себя обстановке - вне роты.

- Еще две-три таких недели и – домой, - говорю я.

- Что делать будем? - спрашивает Меркурий.

- Спать.

- Эх, пожрать бы.

- Ты можешь говорить о чем - ни будь, кроме еды.

- Конечно. Помню, батя рассказывал: у них мужик в селе на две недели к брату уехал. Пришла депеша от брата: «Приезжай срочно, маме плохо». А брат был министр какой-то республики. Проходят две недели - мужика нет. А лето, работы невпроворот. Шлют телеграмму: дескать, уборная, страда, надо хлеб убирать. В ответ приходит пакет весь в гербовых печатях: сообщаем, что товарищ такой-то находится на сложном амбулаторном лечении, заболел. А сами еще две недели самогон квасят, ну и жрачка местная, разумеется. Все обильно.

Я залезаю в шалаш, сворачиваю под голову бушлат, задумываюсь.

Господи! Неужели мне меньше месяца осталось служить, неужели я поеду домой, и когда выйду на родном перроне, блесну значками, тогда все таксисты моими будут, потому, что они знают - приехал дембель, а дембель денег не пожалеет, только вези, шеф, вези. Все, Меркурий, оттрубил я свое, понимаешь, а тебе еще, как до Китая пешком и даже обратно можно вернуться, а служба твоя все равно не кончится. Но не унывай: «дед» служил - не тужил и ты служи, а только неправда, что не тужил, ох, как тужил, и днем, и, особенно, ночью, когда глаза закроешь - дом стоит, откроешь - кругом казарма, и так тяжело становится, хоть плачь, да и плакал, Меркурий, было...

И «старики» были такие, не то что мы, постель за него заправь, в наряд за него сходи, пол помой, а что не так, поднимут с кровати ночью, нет, бить не будут, зачем? учить присягу, отжимаясь, заставят:

- Я...

Отжался.

- ...гражданин...

Отжался.

- Союза...

Отжался.

А кому пожалуешься? офицеру? так он тут же, рядышком, стоит, смеется, сигаретку в руках разминает и легонечко так подцепит в бок носочком начищенных сапог - отжимайся, дескать, лучше, задницу не отклянчивай, и «старику» пачку протягивает:

- Закуривай.

 

- Смирно! Товарищ майор, за время моего дежурства...

- Спите, мать вашу! Где второй?

Оказывается, я заснул. Я поднимаюсь и вижу дежурного коменданта майора Лысюка.

- Здесь я.

- А дембель, мать вашу! Ремень на яйцах, сапогу в гармошку!

- Ну, понесло козла в огород капусту сторожить, завелся. - Донеслось из «газика». Я опешил. Из-за спины майора выскочил полуголый, в одних трусах и накинутой плащ-палатке прапорщик Шлык. - Вашу мать пришла - матерков принесла! Мужики, не в службу! Понимаете, жена - дура, одежду выкинула. Духами от меня пахнет! Я ей объясняю: водки не было, пили «Шахрезаду», духи. Не верит. Говорит, блядую. Ну, какой из меня блядун?

Про Шлыка по части ходило масса анекдотов. Однажды Шлык бросил пить. Командование части подумывало о повышении звания. Дали квартиру. Жизнь начала складываться. Шлыки обживали новую жилплощадь. Как-то прапорщик спустился вынести мусор. На крыльце встретилась жена командира части.

- С новосельем вас, прапорщик. Лиза дома?

- Так точно.

- Кстати, муж говорил о вашем повышении. Я рада за вас. Вы совсем другой человек, когда не пьете.

- Спасибо.

Шлык расцвел. Старший прапорщик - это не только прибавка к жалованию, это новая должность, перспективы. Он вернулся домой. Зашел в ванную, сполоснул ведро. За шторкой журчала вода. Жена, видимо, решила принять душ, - ласково подумал прапорщик.

Шлык протянул руку за шторку, нащупал мокрое женское тело:

- Ух, вы кудряшечки мои родименькие, сегодня ночью побалуемся.

И вышел.

- Леш, ты пришел? Хочешь есть, я пожарила кильки, сладкоежка мой.

Шлык замер. Жена кричала из кухни:

- Ты в ванную не заходи, там Тамара Николаевна моется.

- Кто!?

- Жена командира части. У них что-то с водой.

Шлык заколотил в дверь:

- Тамара Николаевна, простите, я же не думал...

- Все нормально, - ответила командирская жена.

От расстройства Шлык ушел в запой, звания, конечно, не получил, про то, что на два месяца завязывал, говорил философски: организму иногда надо устраивать встряску - не пить.

 

- Сегодня мусор привозили? - спрашивает Шлык.

- Да, вон там куча.

- Ради бога, поищите вещи, мужики, там документы, а главное – талоны на водку.

- Хорошо.

- Я через час позвоню, узнаю.

- Телефон у нас не работает.

- Тогда заеду.

«Газик» фыркает и увозит дежурного майора с полуголым прапорщиком в сторону офицерского городка. Я возвращаюсь во времянку.

- Меркурий, поковыряйся, может, талоны найдешь.

 

- О-о! Кто к нам пришел.

Я выскакиваю наружу. С дороги к нам спускается Дунька.

- Костя, у нас гости.

- Тебе чего?

- Я обиделась.

Я пожимаю плечами. Меркурий ведет Дуньку вдоль куч, по-хозяйски размахивая руками. Минут через десять заглядывает в шалаш.

- Костя, пусти на лежак...

- На хрена?

- Я Дуньку раскрутил...

- Она же больная, чокнутая?!

- Она - баба!

- Здесь помойка, Меркурий, побойся!

- Сержант, не надо, ты через месяц баб наковыряешь больше, чем изюма в булочке. А мне еще полтора года Маньку Рукавишникову по ночам под одеялом гонять.

- Разговорчики. Рядовой Меркуриев, смирно!

- Ну, Костян, бога ради, будь человеком! Там же баба готовая. Я до армии только раз палку спьяну кинул, так ничего не понял, почти мальчик. Стерву одну любил, десять лет с ней за ручку ходил, ни разу не целовал. Письма писал...

Одно письмо Меркурия я читал:

«Я помню все: середину проспекта в ночь перед отъездом на базу отдыха (вместе!), когда я сжимал твою руку. Помню лес, поляну, залитую одуванчиками, мы гуляли вдвоем, и так хотелось тебя поцеловать. Моя ладонь еще помнит твою руку, если долго держать, ладони потеют, но я боялся тебя отпустить.

Помню терзания по телефону, напрасные свидания (придет - не придет?). Я много что помню.

В моей жизни, так или иначе, все сильные чувства связаны с тобой - любовь, ревность, радость, огорчения, злость.

Всех девушек мне хочется называть твоим именем.

Я боюсь приглашать тебя в гости. Мне трудно будет возвращаться в свой дом, - из которого ты ушла. По той же причине я не храню у себя твои фотографии. Это какая-то глухая стена - твоя нелюбовь».

 

- Смирно, я говорю!

Меркурий прищуривает глаза: «Есть такой тип людей. Им говоришь: - Шеф, за пятерку до Маяковки довезешь? А они:

- Че? За пятерку? Не ну ты, парень, даешь. - А потом: Ладно, поехали».

Я думаю: «Господи, что происходит».

Меркурий хватает обрезок трубы:

- Отойди, сержант.

Ты ли это, Меркурий. Тот самый Меркурий, который за дембелей чистит сапоги, застилает кровати, безропотно убирает туалеты, получает тычки, спокойно сносит все оскорбления и унижения, а тут? Что с ним случилось?

Неужели все дело в этой неумной представительнице женского пола или что-то другое?

Я отступаю на шаг и расстегиваю ремень: бляха свинцовая, в лоб, если прилетит - быка свалит.

- Ну, будь человеком, мужик ты или кто? - Меркурий почти плачет.

Я молчу. Молодой парень хочет удовлетворить естественную потребность, что тут особенного, заняться, так сказать, поступательными движениями мышцами живота с представительницей противоположного пола, причем представительница не против, чтобы с ней занялись подобными движениями. Все нормально. Я представляю: вот Меркурий торопится: Ну, раздевайся, давай, моя хорошая, ляжь пониже... вот так... скрипит лежак. И говорю:

- Сифак подцепишь.

- Мне же лучше: в госпиталь отвезут. Ну, Костян, ну человечище.

Я плюю и поднимаюсь на дорогу. Пусть делает, что хочет. В конце концов, мне через две недели домой.

 

- Ну что, полегчало с палки чая?

Дунька, распустив волосы, в накинутом на голое тело бушлате сидит на кровати. В глазах появилась мысль, сквозь расстегнутые полы бушлата виднеется грудь. Сейчас ее можно назвать даже красивой. Меркурий домовито шурует палкой в костре.

- Да у вас прямо семья.

- Костя, не смейся. Клянусь, со мной такого еще не было. Я три раза кончил, пока она разошлась. Не баба - паровоз. Картошку будешь?

- Откуда?

- Старики через дорогу копали, я помог. - Меркурий выкатывает из огня запеченный клубень.

- Костя!

- Что?

- А ей можно замуж?

- Что!?

- Жалко ее.

- Ты бы лучше шмотки прапора нашел.

- Сейчас найду. Два солдата из стройбата заменяют экскаватор.

- Без меня.

 

С дороги сигналит машина. Приехал Шлык на «газике».

- Ну что, нашли?

- Нет пока.

- Помоги, сержант, вещи одной дамочке перевезти. Потом выпьем. Привыкай к гражданской жизни.

- Не хочу.

- Я приказываю!

- Водку пить?

Прапорщик понимает, что дал маху.

- Ну, давай, сержант. Там хозяйка незамужняя, после института к нам приехала, что-то насчет головы. Ты, надеюсь, не евнух?

- Ладно. Поехали.

 

Как положено, хозяйка сбегала за водкой. В общем, перевезли, сели на кухне на узлы, разлили. Нас четверо. Хозяйку зовут Надя, ее подруга Татьяна режет на газете колбасу. Шлык говорит:

- Для нормальной работы организму нужны жиры, спирты, углеводы. Колбаса и водка дает все необходимое нашему организму. Может, в карты сыграем? В тысячу?

Мы выпиваем, в голове плывет.

Шлык сдает карты:

- Берите, я на прикупе. Эта баба такая здоровая, мужа все время колотит.

- Какая баба? – спрашивает Надя.

- Соседка. Да что мужа. Она бегемота сама скрутит. Возьмет за рога и скрутит.

Первым заказывает прапорщик:

- Сто двадцать.

- Тогда, я пас, - говорит Таня.

- И я, - повторяет Надя.

- А я бы на вашем месте играл, - говорю я, глядя в прикуп. – У бегемота нет рог.

- С чем играть-то? - Надя показывает мне карты. - У нас в общежитии такие вещи творились, что я никогда бы не поверила, если бы сама в них не участвовала.

- Сто двадцать я набираю в легкую, - Шлык бросает карты на стол, - Такая стервозная баба, клянусь, с ней даже тараканы не живут. Туз и «хваленка» черви.

- Ну что, играем? - спрашивает Таня.

- Время уже много, - говорит Надя.

- Я бы играл, - говорю я.

- Вы мне хоть объясняйте, о чем речь, - спрашивает Таня. - А вчера мы так хорошо посидели. Были помидоры.

- Хорошо, играем, - говорит прапорщик и бросает туза, - скиньте по штучке, теперь - Она!

И бросает червовую даму. Черви стали козырями.

- Ну, что я говорил?

- Я вашу даму беру, - говорит Надя и скидывает на стол крестовую даму, - тоже - Она!

Теперь крести стали козырными.

- Ч-черт! - ругается Шлык.

Считаем очки. У прапорщика сто десять.

- То-то я смотрю, - объясняет он, - туз и «хваленка» есть, но этого мало, «десятки» то - нет.

Разливаем еще по одной. Наступает тупость. Таня пододвигается ближе к прапорщику, Надя доверчиво мне рассказывает:

- Мы такие приезжаем, все: «Ах!»

Речь, оказывается, идет о психологическом форуме. Сплошные сплетни, интриги.

Мне становится скучно.

- Между прочим, первое впечатление обо мне обманчиво, - неожиданно добавляет Надя, - какая-то душная квартира!

И выходит. Я разливаю по стаканам остатки водки. В голове уже гудит, пить не хочется. Я спрашиваю:

- На посошок?

Из комнаты кричит Надя:

- Без меня не пейте!

Она возвращается в накинутом свитере, из которого бледнеют стройные ножки.

- На дорожку!

Мы выпиваем, начинаем собираться.

Надя говорит:

- Вы можете ко мне заходить.

И внезапно сильно прижимается ко мне.

Я обнимаю девушку, краем глаза замечаю, как Татьяна с товарищем прапорщиком деликатно скользнули в коридор.

Хлопает дверь.

Под свитером у нее ничего не оказалось. Я удивляюсь, но Надя, закрыв глаза, уже обмякла и висит у меня на руке. Я двигаюсь к дивану. «Вот тебе и наряд по свалке», только и успеваю подумать...

 

...Телевизор в комнате что-то рассказывает про заседания Верховного Совета.

У нее стройное тело, хорошенькая маленькая грудь. Надя в позе удовлетворенной самки лежит рядом, разглядывая меня.

«Пойдем в душ», - предлагает она. Мне не хочется: «Холодно». «Между прочим, я обижусь», - говорит Надя. «Пошли».

В душе темно. «Лампочки еще нет» - говорит Надя.

- Так даже лучше - полумрак возбуждает, - говорю я без энтузиазма.

Холодные струйки падают на плечи. Мурашки бегут по коже.

- Может лучше в кровать?

Надя обижается:

- Я хочу тебя здесь!

Внезапно звенит телефон. «Подожди!». Она выскакивает из душа и бежит, оставляя на полу мокрые следы, склоняется над аппаратом:

- Алло!

В открытую дверь я вижу, как меняется ее лицо, становится озабоченным, она спрашивает:

- Сейчас?

На другом конце провода ей, видимо, сказали «Да». Надя бросает трубку.

- Ты должен уйти!

Стоя в темном холодном душе, я наблюдаю, как Надя собирает мои вещи. Затем все аккуратно запихивает в целлофановый пакет и выбрасывает в коридор. Звякает ремень.

- Если тебя здесь увидят - убьют!

Я все еще не верю в происходящее.

- Надя, это шутка?

- Да уходи же!

Надя хватает меня за руку и выталкивает в коридор. Штаны, вывалившись из пакета, валяются на цементном полу. Я натягиваю их на мокрое тело. Потом звоню в дверь.

- Это ты?

- Часы оставил.

Она уходит. Проходит минуты три. Я разглядываю стену. Рядом с дверью кто-то нацарапал «Меняйте дозы и позы!»

Я звоню снова.

- Ну что тебе? Потом встретимся, все будет потом.

- Часы.

- Слушай, вынеси мусор.

- Часы.

- Господи! Какой ты нудный!

Я выхожу на улицу. На скамейки сидит Меркурий.

- Я думал, ночевать будешь? Шлык заезжал, сказал, что ты здесь.

- Пошли в часть, - говорю я, и в голове мелькает:

«До дома осталось на один день меньше».

 

Из рассказа «Так надо» младшего сержанта Соколова, напечатанного в окружной газете «Красный воин»:

 

«Мы возвращались с дальнего артсклада, где вдвоем с рядовым Меркурьевым целый день, выполняя приказ, грузили тяжелые ящики с какими-то важными приборами.

Устали.

Вечер был поздний, моросило. Мы давно и жестоко опаздывали в свою часть на поверку и на разрешенную дежурным по части очередную серию «Спрута», а за два километра пешего хода наши бушлаты окончательно промокли, набухли, не грели. И впереди еще мерить до части пятикилометровую трассу.

Мы шли и громко ругали крепкими выражениями зав склада прапорщика Шлыка, который, увезти-то нас утром увез, а вот с обедом и транспортом под вечер где-то потерялся. Мы шли и ругали также проезжающие мимо машины и заверяли друг друга, что на их, шоферов, месте, мы обязательно подвезли бы до части двух мокрых и грязных солдат, хотя позже я начал в этом сомневаться.

Затем мы начали замерзать и чтобы как-то согреться, толкали друг друга, а, разогревшись, орали дурными голосами солдатские марши. Потом Меркурий разошелся и прочитал стихи о своей девушке - красивые и нежные стихи.

- Ты сам написал это? - спросил я.

- Да?

- Почему перестал?

- Я просто не знал, что с этим делать. - Ответил Меркурий, утонченная натура, студент филфака, - Потому что, если даже есть рифма, то это еще не поэзия. Стихи рождали какие-то странные ассоциации, а во что они выльются, я не знал. Теперь я понимаю, что надо писать о том, волнует - армия, служба, защита Родины.

Мы уже не торопились в часть - часы показывали, что поверка давно прошла, закончилась и четвертая серия фильма. Мы просто шли и были возбуждены этой ночью. Холод уже как-то отошел, моросить перестало. В небе сквозь тучи сделалось окно, и в него смотрелись одинокие звезды. Меркурий читал отрывки своих стихов.

- Ты поэт, - сказал я Меркурию, - напиши стихи про армию.

- Хорошо.

Он был необычайно вдохновлен своим чтением.

Потом мы пришли в часть, доложили дежурному и завалились спать.

Укладываясь, я еще раз попросил Меркурия:

- Обязательно напиши стихи про нас, нашу службу, про армию.

Меркурий еще раз пообещал:

- Я понимаю, так надо».

 

5 ноября 1998 г