Жила-была Любка. И жила она в таком районе, откуда и люди-то нормальные давно поразъехались. Разбежались, кто в квартиры с телевизорами и ванной, кто в дома с огородами и спутниковой тарелкой. А где жила Любка, там отродясь не было спутниковых тарелок, и назывался тот район Старый Город. От него только и осталось, что несколько облезлых бараков. Кругом пустырь, только версты три от этих бараков, похожие на птичьи скелеты, дрожат и охраняют дорогу карагачи.

Если человек, не знающий особенности местного ландшафта, отправляется от бараков до дороги, в буран, когда тропинка теряется под снегом, то человек этот герой или самоубийца. Потому как опасно: шаг в сторону и провалишься в какой-нибудь колодец или переломаешь ноги о строительный мусор.

Но это простой человек, не местного, как говориться разлива, сломает ноги или провалится. Обитатели же здешних бараков могут с закрытыми глазами пройти этот путь, хоть ползком, хоть кувырком. Или, к примеру, почти не касаясь грешной земли, еще более грешными ногами, пролететь до карагачей, а там до ближайшего магазина. И обратная дорога, не дорога вовсе, а так – порыв воздуха.

Жила Любка в «слепом» бараке. Соседи его так прозвали за фанеру в рамах вместо стекол.

Однажды утром Люба отправилась в Новый Город. Стесняясь ветра, она спрятала лицо под старым платком. Эта барышня вечно кого-то или чего-то стеснялась. Стыдилась своей одежды, например. Любин сын, даже, в школу не ходил. У него тоже не было приличной одежды. А Люба знала, как дети ненавидят, плохо одетых, сверстников. Она любила своего сына больше жизни и ни за что не отдала бы мальчишку на растерзание злым детям. Лучше уж пусть дома сидит и матери помогает. Ей, как-то, один старик рассказывал о войне, и как тогда все неважно одевались. «Не дай Бог», - подумала тогда Любка, - «Не дай Бог».

В тот день ее сыну исполнилось десять лет. Любе хотелось, во что бы то не стало, сделать своему Никитушке настоящий дорогой подарок. Настолько ценный, что можно было бы почувствовать гордость, которую чувствуешь, когда чем-то жертвуешь, например, большими деньгами. Ведь это десять лет – первый юбилей!

В прошлом году Люба принесла корзину яблок. Они тоже, конечно, стоили денег, но это не то. Яблоки что, съел и забыл. Теперь Никита стал взрослым и настоящим помощником. Вчера изо всех сил он старался затолкать тяжелую железку на сани. Замерз, губенки синие, шапка набок, а он пыхтит и толкает. И лицо, такое серьезное. Смешной. Надо непременно подарить, что-нибудь важное. Такое, которое можно будет назвать своим, радоваться этому, сохранить.

Путь предстоял не близкий. Снегу намело от души. Любкин отец, царствие ему небесное, в таких случаях шутил, мол, космонавты забыли холодильник закрыть.

Люба еще не знала, какой подарок она выберет сыну. Кроме того, нужно было достать денег. Приемщики металла в этот день не работали. Собирать бутылки? На хороший подарок не насобираешь. Попрошайничать - тоже время терять. Ломбард?

Вот, странная вещь, этот ломбард. Как это не удивительно звучит, но эта штука для богатых. И это истинная правда. Что отдаст процентщикам, к примеру, Люба? Золото, бытовую технику? А может норковую шубу? Тряпье Любкино никто не примет. Самое дорогостоящее, что у них с Никитой есть – «буржуйка». Но, под каким видом ее сменять на деньги? Под видом «бытовая техника»? Да и жить потом, как?

Одна осталась надежда на сестру покойного мужа. Ни кого больше Люба в городе не знает, да и родня, как никак. Только не любит она Любку. Любка, дескать, дебильная. Пускай ругается, Любка все стерпит, отвернется, и плюйте на спину сколько хотите. Главное, племяннику дайте на подарок, не плюйте в кровь свою родную.

Слава Богу, еда в доме есть: Серега в пятницу принес мяса. Думая про Серегу, Любе всегда виделось рябое почерневшее от ветра и чифиря лицо, черные редкие зубы и выстриженные клочьями волосы. От чего-то становилось смешно, когда приходило в голову, что Серега за ней ухаживает. Может, потому, что покойный муж был симпатичнее, умней, и с ним было интереснее. Водка, проклятая все погубила, она, родимая, глаза ему закрыла и как слепого к смерти подвела. А ведь у мужа было высшее образование, зарплата. И любил он свою семью, как не любит на земле никто. А Серега что? алкаш и алкаш. Но сердце у него доброе. Он, ведь, и Никитку-то читать научил. И быстро, как-то Никита читать научился. Способный у Любки сын. Не в нее пошел. Еще Серега с голоду помереть не дает: нет-нет да принесет чего-нибудь.

До города оставалось совсем немного. Ноги так отяжелели, что повалилась бы сейчас Люба на снег, сняла бы тяжелые валенки и, будь что будет. А что будет? Она иногда размышляла, чего достойна после жизни. Ей нравилось представлять, как стоит у больших ворот Петр, лик его занятый раздумьем. Он стоит в белоснежной сорочке, а в руках тетрадь и перо. Перед ним, как трава, шуршит очередь. Никто громко не разговаривает, все боятся как на экзамене. Люди медленно подходят к воротам, а занятый Петр что-то отмечает в своей тетрадке. И за воротами благодать, такая, что на земле описать ее не чем.

Как это может быть, что и описать не чем, Люба не понимала. Ведь, что-то, обязательно на что-то похоже. Море, например, казалось ей должно быть похоже на болото, что возле дома, только больше раз в десять. Вода, она везде вода. Или джунгли, к примеру… Когда-то очень давно, отец возил маленькую Любу в Сибирь, где она видела тайгу. Люба понимала, что деревья в джунглях другие, но все же это деревья. Такой же непролазный лес, только в джунглях вечное лето и змеи кругом и мошкара.

Ветер постепенно терял силу. За мыслями Люба не заметила, как шагнула на городскую улицу. Плешивый ее платок с головы, как змея, метнулся под пальто. Голова осталась непокрытой, а чтобы уши на морозе не отвалились, Люба распустила волосы.

Жужжат машины, пыхтят автобусы, кругом шум. Спокойно улицу не перейдешь. В городе считать ворон нельзя. Зазеваешься, и раздавят тебя как муху.

В свое время у них с мужем был дом с огородом. Никитке было шесть лет, когда его отца сбила машина. Перелом ключицы и внутренние разрывы. Два дня еще жил Никиткин папа. Два дня ревела Люба. Голос охрип, веки открыть не могла. Сказали тогда, что муж сам виноват, пьяный на машину бросился. И нужно ему было на машину бросаться? Но за машину деньги надо отдать. Ребята приехали в кожаных куртках, такие ухоженные, красивые. Она понимала, что парни богаче и умнее ее во сто миллионов раз. И понимала она еще, что никто ей не посоветует и не заступится за нее. Эти парни что-то убедительно говорили. Они объясняли, что желают добра. Машина эта, мол, очень дорогая и нужно ее ремонтировать. Ничего Люба понять не могла. Как это очень дорогая? для нее все машины очень дорогие. Но разве может железка быть дороже жизни. Однако ее убедили, что может. Потом их с Никитой выселили.

Вот он золовки дом. Восьмой этаж. Но Люба не любит лифты, не доверяет этим коробкам. Слышала она: кто-то задохнулся в застрявшем лифте. Тяжело, конечно, в валенках подыматься, но помереть в лифте…

В дверях стоял Виктор, муж золовки, большой и красный, как экскаватор. Его улыбка сияла, как сорочка на святом Петре. Халат на нем был такой же, как январский полдень, мягкий, чистый. Виктор сказал, что жена уехала с детьми в санаторий, и пригласил на кухню согреться чаем. Поначалу, когда Люба узнала, что золовку не увидит, хотелось завыть так, чтобы на небесах услышали ее горе. Но от уюта и горячего чая немного закружилась голова и смелые, но пугающие мысли поплыли как воск. Виктору скоро пятьдесят, а она, Люба тридцатилетняя баба, пусть и худая, но все-таки младше золовки лет на десять. Одежда поношена, да краски на лице нет, но все говорят, что мужикам одно только и надо. К тому же, это не беззубый и синий от наколок Серега. У Виктора гладкий подбородок и могучая шея. Морщинки на лбу шепчут о возрасте, но здоровенные плечи заливаются песней.

На кухне вкусно пахло колбасой и хлебом. Чтобы утолить голод, Люба спросила еще чаю. И ей в тот момент показалось, что Виктор почти незаметно вздрогнул, как вздрагивают от неприятной новости. Здесь ей не место! Ощутила она себя лишней, как насекомое на теле. Люба попрощалась и вышла на улицу.

Она шла по тротуарам и слезы текли по щекам. Все казалось ей не настоящим. Врала улыбка Виктора. Люди в машинах были не настоящие, пустые. За всех ей было обидно, и за людей и за себя. И мясо дома не настоящее, собачье.

 

Совсем стемнело, когда Люба, озябшая, несмело вошла в супермаркет. Здесь как в пекарне разливался аромат свежей выпечки. Только бы откусить у хлебушка кусок, мягкий и белый. За это, Люба готова была упасть на колени и целовать ботинки охраннику, который плелся за спиной. И словно с небес послышался ей голос,такой тонкий, приятный:

- Зачем ты, Любонька, вошла сюда, без денег?

- Холодно.

- Иди сюда, поторопись.

- А где ты?

- Здесь, здесь. В третьем ряду, возле подсвечников. Видишь?

 

На полке среди подсвечников, словно в кустах сидел на корточках фарфоровый малыш-ангелочек. Лица его было не видно, потому что уткнулся он печально в свои колени. Кожа его гладкая и беззащитная отражала серебро канделябров.

 

- Почему ты здесь?- спросила Люба.

- Не для добра люди меня сюда поставили. Потому мне холодно и одиноко. Спаси меня, Люба, забери.

- Хочешь, я отнесу тебя к такому, как ты? Вы обязательно подружитесь, вот увидишь, обязательно. Он добрый мальчик, и у него сегодня день рождение. Спрячься в мой платок…

 

Когда охранники, довольные добычей, пытались разжать Любкины руки, она была в тысячу раз сильнее любого самого жуткого охранника. Она не могла отдать им настоящего и важного подарка, который, как нельзя лучше, годился для Никиты.