Ах, война, что ж ты, подлая, сделала?!

 

Это поколение , пережившее Отечественную войну и выжившее в ней, имеет общий, один на всех день рождения – 22июня 1941года. Ибо время, прожитое до начала войны, было другой жизнью, той, которую последователи учений о вечности духа сейчас называют прошлой.

... Сонечка встретила начало войны ясным, солнечным недобрым полуднем после выпускного вечера, который продлился до раннего утра. Речь Молотова застала её ещё в постели. Леденящие душу слова наркома резко контрастировали с возвышенным настроением последних дней и с яркими лучами летнего солнца, ворвавшимися через оконце в комнату. Сознание отказывалось принимать эту ужасную правду: только вчера была радость от выпускного бала, волнующая перспектива жизни в большом городе, нежные поцелуи любимого человека и их мечты о жизни рука об руку много лет...

Яша был на год старше своей подружки. Его возраст призывной и со дня на день он ждал повестку из военкомата. Они с другом решили, если повестки не будет в ближайшие дни, проситься добровольцами на фронт: надо как можно быстрее раздолбать эту фашистскую нечисть.

С Сонечкой у Яши случилась любовь ещё в девятом классе. Весь последний год они были неразлучны так, что младшие сестрички Сонечки дразнили их :

- Тили-тили тесто, жених и невеста!

Знавшие давно друг друга родители этой парочки были не против, если бы пророчество ребятишек сбылось.

Последнюю ночь перед явкой в военкомат Сонечка и Яша провели вместе. Это было её решение. Обнимая любимую , Яша сказал:

- Сонечка, я ухожу на фронт. Останусь ли в живых – не знаю. У тебя впереди вся жизнь... Давай дождёмся конца войны?

- Нет, родной мой. Ты будешь жив – моя любовь спасёт тебя. Мне же нужен ты и только ты... И только ты будешь первым и единственным мужчиной в моей жизни!

 

... Яша погиб в первые дни войны и эта печальная весть застала Сонечку в её городке, к которому уже вплотную подошли немцы. В тот же день семнадцатилетняя девушка пошла с заявлением в военкомат и была зачислена добровольцем на краткосрочные курсы медсестёр в тыловом городе, куда новобранцев отправили на следующий день.

В ноябре 1941-го в разгар немецкого наступления Сонечка уже на передовой п передвижном полевом госпитале. Физически развитая, смелая и решительная Соня в кровавом дыму делала то, что потом будет воспето и прославлено. А пока – это смертельно опасная работа под миномётным и автоматным огнём - выносить из боя раненых, почти круглосуточно ассистировать хирургам, видеть страшное кровавое месиво, слушать крики людей от невыносимой боли.

Из числа этих девушек – санитарок в живых оставались единицы. Провидение сохранило в их числе и Сонечку. Вскоре в составе санитарного поезда она уехала в тыл и больше двух лет трудилась медсестрой в тыловом госпитале. Было так же тяжело, как на передовой, по семнадцати часов в сутки метаться в этом средоточии людской боли и горя. Но хотя бы без риска для жизни.

... В один из дней в новой партии в госпиталь привезли тяжело раненого двадцатилетнего еврейского паренька Осика Вугмана (данные Соня вычитала из направления). Чем-то он напомнил ей Яшу. Соня старалась урвать лишнюю минуту, чтобы как-то поддержать этого а идиш кинд»а.

Осику сделали успешную операцию – обошлось без ампутации ноги- и вскоре он пошёл на поправку. Теперь Сонечка посвящает Осику и часть своего, такого дорогого ,свободного времени. Сидя у постели молодого бойца, Сонечка рассказывала ему о довоенной мирной жизни, о друзьях – подругах, напевала довоенные и уже новые военные песни. Чаще других Осик просил спеть только-только написанный, ставший необычно популярным в войсках вальс «В лесу прифронтовом»:

С берёз неслышен, невесом

слетает желтый лист,

старинный вальс «Осенний сон»

играет гармонист.

Вздыхают, жалуясь, басы

и, словно в забытьи,

сидят и слушают бойцы,

товарищи мои.

 

Именно благодаря Сонечкиному вниманию, процесс выздоровления проходил вполне успешно. Осик всё больше привязывался к своей спасительнице. Однажды, при очередной встрече, уже оставивший костыли и прогуливающийся с палочкой Ося признался Сонечке в своих чувствах...

 

... Конечно, можно упрекнуть девушку в короткой памяти, в легкомыслии... Но это может сделать тот, кто не представляет чувств человека, смотревшего смерти в глаза, каждый день видевшего ужасные страдания и смерть наяву, испытывающего невероятное желание хотя бы минутки счастья или забвения...

... Медкомиссия признала рядового Вугмана годным лишь к нестроевой службе, что, как минимум, спасало ему жизнь. Его отправили служить в дальний гарнизон где-то за Уралом. Оттуда пришло одно-единственное письмо. Больше писем от Осика Вугмана не было. Сонечка отправила ему несколько писем. Последнее вернулось с пометкой «Адресат не найден...»

 

Между тем, фронт подбирался всё ближе и ближе, и вскоре госпиталь из тылового стал уже прифронтовым. Он был забит ранеными, медперсонал работал до изнеможения; операции шли круглосуточно. Участились налёты вражеской авиации, но на них никто не обращал внимание: надо было спасать людей, а от прямого попадания снаряда или бомбы спасал Бог ...

 

... Военврач хирург майор Сильницкий казался Соне хмурым и неприветливым занудой. Большей частью она его видела в марлевой маске, которую тот приспускал от операции до операции. На самом же деле он оказался добрым и спокойным человеком. Во время одной из пересменок в госпитале (ждали большую партию раненых) Борис Фёдорович и молоденькая медсестрёнка разговорились, и вдруг выяснилось, что хирург тоже из тех мест , что и Соня. Он даже знал участкового врача из их городка.

Ещё раз повторюсь – мы не судьи поступкам людей, проживавших то время. И Сонечке, хлебнувшей за последние полтора года столько ужаса и скверны, сколько иным за десяток жизней не достанется, тоже. Когда у 35-летнего врача и 19-летней медсестры начался «военно-полевой» роман, к Сонечке снова вернулась вера в хорошее, что ждёт её в будущем, несмотря на все жуткие коллизии войны.

Длился этот роман до лета 1944 года, когда находящийся уже в далёком тылу госпиталь был расформирован, и Сонечку разлучили с её любимым, добрым и нежным другом. К тому времени стало известно, что у Бориса на оккупированной территории оставались жена и двое детей. Об их судьбе майор ничего не знал и лишь весной 44-го пришло письмо из освобождённого Красной Армией города с весточкой, что семья уцелела и ждёт отца домой... Всё это поставило Сильницкого перед тяжёлым нравственным выбором. Расформирование госпиталя и вынужденная разлука с Сонечкой предопределили этот выбор...

 

...Судьба приготовила Сонечке ещё одно испытание. К концу войны она снова попадает в полевой госпиталь. И хоть таскать с поля боя раненых ей не пришлось, но взрывы снарядов, свист пуль и осколков она слышала снова. Как в начале войны. Именно один из этих осколков легко, по касательной ранил Сонечку в шею. Шрам от этого лёгкого ранения обезобразил красивую девушку....

С этим ранением война для боевого орденоносца (к тому времени у неё уже были два ордена и три медали) медсестры Сони Арцмайн и закончилась. Пробыв в госпитале уже в качестве пациента больше месяца, уволенная в запас гвардии старший сержант Арцмайн уехала в родные края. К тому времени Соня уже знала, что вся её семья, все родственники, не успевшие эвакуироваться, погибли в фашистском лагере.

Квартира, в которой до войны жили родители, была уже занята многодетной семьёй. Добрые люди потеснились, освободив для Сони крохотную комнатушку. Но жить в своём городе, где всё в отсутствии родных людей казалось чужим, она не смогла.

Соня переехала на жительство в небольшой посёлок вокруг узловой железнодорожной станции. Там ей как заслуженному фронтовику удалось устроиться на работу продавцом в пристанционном буфете. Работа по тем временам, прямо скажем, хлебная. Это позволило ей снять просторную с отдельным входом комнату в одной еврейской семье. Началась новая уже мирная жизнь...

 

,,, «Бодливой корове Бог рогов не даёт». Судьба Сонечки Арцмайн в полной мере подтверждала справедливость этой поговорки. Красивую, нежную, верную в глубине своей души; созданную любить и быть любимой, Сонечку в течение её ещё короткой жизни ожидали одни разочарования.

Работа буфетчицы сама по себе предполагает общительность. А в сочетании с весёлым и смелым нравом Сони – вдвойне. Крепко сбитая, с рельефной фигуркой молодая женщина пользовалась успехом, но до времени избегала знаков внимания досужих посетителей.

Пока не появился Он. Красивый лет тридцати с небольшим брюнет, с мягкой ненавязчивой манерой ухаживания рассказал буфетчице свою судьбу, очень схожую с её собственной. Его родные тоже погибли во время войны, и он так же перекатиполем ищет своё место в сложном послевоенном мире...

Георгий перебрался жить к Соне. Ей показалось, что судьба, наконец, вознаградила её за прошлые беды и переживания. Жора был внимателен, предупредителен, нежен. Он ещё не работал, так что все дела по дому лежали на нём. Георгий смастерил мебель, сделал небольшой ремонт, соорудил скамеечку на крыльце. Даже кухонные дела он взял на себя и готовил еду не хуже иной хозяйки.

... Прошло три месяца, но Георгий так и не устроился на работу. Соня не торопила – её (чистая душа!) устраивало и такое бытие. Ближе к лету Жора внезапно исчез. Вместе с ним исчезли золотые часики, пара колец и серебряный столовый набор, оставшийся от родных. Других вещей совестливый Георгий не взял.

Вскоре Сонечку вызвали в доротдел милиции, и строгий следователь из самой Одессы снял с гражданки Арцмайн свидетельские показания. Народный умелец, обаятельный Жора оказался матёрым мошенником, коих в ту пору было хоть пруд пруди. За ним тянулся шлейф афёр и краж, а гостеприимный Сонечкин кров пришелся авантюристу удобным местом, чтобы пересидеть преследования наступавшей ему на хвост милиции.

 

Столкнувшись впервые с откровенным обманом (все предыдущие встречи и расставания всё же имели свою логику и причины), Сонечка растерялась. А затем ожесточилась. Всё последующее время она отвергала всякие попытки ухаживаний и стала настоящей грозой подвыпивших мужиков.

А потом природа взяла своё. Мужчины в её жизни заняли подобающее место. Вот только доверия к ним у Сонечки не было: редкий роман длился больше месяца; совместного проживания с избранниками она последовательно избегала.

 

Ах, злые языки страшнее пистолета!

 

Годы шли, люди старились. Не минула чаша сия и Соню Арцмайн. Ей уже было около сорока, что для поколения ушедших на фронт в семнадцать означало приближение старости. Душа же фронтовички оставалась молодой: со своими подругами – официантками она посещала танцы в поселковом клубе. Из-за отсутствия кавалеров женщинам приходилось танцевать в парах. Сонечка по-прежнему была обладательницей красивой фигуры, упругого тела, крепких ножек в модных тогда с меховой оборкой сапожках. Вот только лицо, а вернее, шея Сони изменилась самым нелицеприятным (да простится автору каламбур) образом. Из-за оставшегося после ранения шрама с возрастом шея и подбородок покрылись уродующими их складками, а кожа стала морщинистой и некрасивой. Попытки спрятать это убожество под слоем пудры ещё больше усиливали эстетическую несообразность...

 

...Здесь надо рассказать о стороне Сонечкиной жизни, которая наряду с описанными выше событиями причиняла ей боль и обиду. Центр железнодорожного посёлка был заселен еврейской диаспорой и именовался местечком. Жили в местечке сотни три семей. Патриархальная община дым штейтл сначала настороженно отнеслась к чужаку - приезжей Соне Арцмайн. Свободный нрав молодой женщины, заслуженной фронтовички и станционной буфетчицы противоречил ханжеским устоям провинциальных приц (мадонн). Как бы их мужики – Фимы, Сёма, Ёськи, Мойши – не клюнули на эту наживку.

И стала Соня изгоем в еврейской среде. Страшные истории о её похождениях тиражировались из уст в уста, обрастая дичайшими подробностями.

Мужская часть местечка, пока Сонечка была в соку и в хорошей форме, более снисходительно, чем их жёны, воспринимала буфетчицу. Но когда неотвратимо надвинулись годы, когда лицо и шею Сони обезобразили последствия ранения, скверна обывательской жестокости обрушилась на бедную женщину.

 

Остряки из парикмахерской, что находилась на привокзальной площади, «изобрели» прозвище, бьющее человека наотмашь. Вернее, его сказанул известный хойзекмахер Боря Прак, а вся весёлая братия подхватила и разнесла «крылатые» слова по всей округе.

«Кирзовая шейка» - так Сонечку с этого времени будет называть стар и млад, забыв настоящее имя достойного человека (кирза – это такой морщинистый со складками кожезаменитель – материал для солдатских сапог). Прозвище било «в десятку» и оттого выглядело ещё более омерзительным, циничным и жестоким.

Встречавшая много раз смерть в бою, защитившая мирный покой родного края, с измотанными от жизненных передряг нервами Сонечка в ответ на презрительные реплики местечковых ханжей срывалась на крик и скандалы, тем самым вызывая ещё большую нетерпимость клейнштейтелдыкер (мелкопоместной) публики...

 

Справедливости ради надо сказать, что Соня Арцмайн не жила в полной изоляции. Общалась она со многими людьми: как всякая буфетчица, Соня пользовалась благосклонностью начальства, которому умела вовремя угодить; были у неё и подруги из станционных служащих, среди коллег общепита. Самые близкие отношения у Сони сложились с такой же одинокой, воспитывающей сына солдаткой Олей Буц.

Частенько в уютной комнате у Сони собирался «девишник». Девчата пили водочку, закусывая щедрыми для того времени яствами из дорресторана. И, конечно же, пели песни. Модными тогда уже были песенки, которые пришли в Союз с великолепной Лолитой Торрес, невероятно популярные «шлягеры» Утёсова и Бернеса, песни Руслановой и, конечно же, опалённые боем военные песни. Неизменным было исполнение грустного вальса, песни её фронтовой любви, «осеннего сна» Сонечкиной юности:

С берёз неслышен, невесом слетает желтый лист...

И вот он снова прозвучал в лесу прифронтовом...

Пели они с Олей в два голоса так, что все присутствующие, каждый думая о своём, сморкались и утирали светлые слёзы...

 

...Сонечка завидовала Оле. Она сама любила детей и когда-то страстно мечтала иметь многодетную семью. Но, вы помните, «бодливой корове...». Первая (как потом оказалось и последняя) беременность случилась в 1942 году. От Бориса Фёдоровича. Тогда было не до родов. Военврач 2-го ранга Сильницкий сделал аборт ночью в операционной, в стерильной обстановке. Всё прошло благополучно, лишь маленькая неувязка: Сонечка уже никогда не сможет иметь детей...

Бывало подруги засиживались допоздна за бутылочкой «белого», изливая друг другу души. Только Ольге, одной в мире, Соня могла рассказать всё, о чём мечтала, чем жила и что мучило её в эти сложные дни развернувшейся к закату нескладной жизни:

- Посмотри, Оля. Я – коммунистка, фронтовичка, в Бога не верю – так нас воспитали. Но иногда я думаю, что Бог есть. И он нас за что-то хвалит и за что-то наказывает. Иначе, чем объяснить, что люди, которых я любила всей душой или погибли, или трусливо спрятались? Что чувство материнства, о котором я мечтала всю жизнь, мне недоступно; что все мои родные погибли и я осталась одна... Но он же, Бог, спас меня в боях, где в живых оставались единицы; он подарил мне встречи с людьми, которых я любила и которые любили меня...

Мне часто снится один и тот же сон, что я - невеста в белой фате - иду рядом с Яшей расписываться в ЗАГС. Нас окружают все родные и близкие. В ЗАГСе молодожёнам подают обручальные кольца. Я надеваю кольцо на палец любимого, смотрю ему в глаза... Но рядом со мной стоит уже Борис в красивом тёмном костюме. Он надевает мне кольцо и тихо шепчет:

- Сонечка, я всегда был с тобой и ни на минутку тебя не забывал...

Затем Борис Федорович начинает отдаляться, а я отчаянно кричу:

- Боря, не уходи, не исчезай больше! Мне без тебя так плохо!!

Он медленно поворачивается, и я вижу лицо Жоры. Тот грустно улыбается, и до меня доносится его голос:

- Сонечка, прости – так получилось. Но я тебя действительно любил, хорошая моя...

Оленька, я просыпаюсь вся в слезах. Даже во сне мне не удаётся до конца сносить белую фату – светлую мечту ушедшей навсегда юности и молодости!

 

Фатум

 

В последнее время стало подводить здоровье. Болели суставы от полученного в снегах и болотах ревматизма, пошаливало сердечко, сводило подагрой руки... Хуже всего докучал хронический бронхит, постепенно переросший в жестокую астму. Если днём в рабочей суете, на людях Сонечка забывала о своих болезнях, то по ночам, одна, она полностью отдавалась боли и удушью, которым не было лекарств. Во время тяжелых приступов астмы Сонечке нехватало воздуха, поэтому даже в холодные зимние ночи она настежь открывала окно, чтобы хоть как-то пополнить недостаток кислорода.

Той трагической ночью Сонечке стало совсем худо. Коварная и беспощадная хворь душила Соню Арцмайн. Медсестрёнке Сонечке, которая на своих хрупких девичьих плечах вытащила, вырвала, вынесла из боя, из - под свинцовой пурги десятки бойцов, спасла десятки молодых жизней – ей некому было помочь, подставить плечо в смертельной схватке с удушающей болезнью в мирное время. Эхо войны не спасло Соню...

 

,,, На похороны Сонечки пришли все станционные и всё местечко. Гроб покоился на двух табуретках прямо во дворе возле крыльца со скамеечкой. Подруги одели покойную в любимую Соней пару – белую шёлковую блузу и черную из шерстяной ткани юбку. Подстеленная белоснежная марля обрамляла Сонечкино чело, словно фата. Сокровенная мечта Сонечки Арцмайн быть невестой сбылась, когда она уже покинула этот мир.

На третьей табуретке, у изголовья, на вышитой подушечке поблескивали рубинами и серебром боевые награды гвардии старшего сержанта Сони Марковны Арцмайн. Стоявший среди местечковых записной остряк Борька Прак, сам бывалый фронтовик, смахнул слезу:

- Об а лэхтекн гинейвн, майн арц...(пусть тебе будет царство небесное, моё сердечко) – снова скаламбурил на имени Сони неугомонный Борька и снова попал в самую «десятку». - Прости, сестрёнка...

 

Похоронный оркестр начал готовить свои трубы к печальному маршу. Оля Буц подошла к капельмейстеру дяде Лёве и что-то ему сказала. Тот согласно кивнул головой. Лёва взмахнул рукой и вверх, к лёгким весенним облакам полилась нежная мелодия, которую нисколько не портила фальшь оркестрантов.

С берёз неслышен, невесом

слетает жёлтый лист,

старинный вальс «Осенний сон»

играет гармонист...

Четверо крепких мужиков из числа частых посетителей станционного буфета бережно подняли Сонечку. Она лежала непривычно строгая и красивая. На выступающей в прорези блузы шее не было видно ни складок, ни единой морщинки...