Документальная романтическая поэма Прорваться в новые миры невозможно. В этом мире нет новых миров. Параллельные миры существуют только в нашем сознании. Ирина Бочоришвили В.П. 1 Ноябрьским золотом реклам скользит, сквозит и исчезает город. И зарево встает над средоточьем огней фальшивых. Миры дрожат и преломляются в асфальте мокром. А где-то, за дождем, за мокрой паутиной шоссе и рельсов, – там, вдали, – лежит деревня, Богом данная, – Богданово. – Так, домов тридцать. Прудик при начале. Еще один - в конце. (По вечерам там в зарослях шуршат ежи.) Сейчас все небо – в тучах. Даже не увидишь простого отраженья звездной сетки. ...Дождь перестал. Туман окутал улицу. Липина тает в серой полумгле. (Языческое дерево веселий, – здесь в старину водили хороводы.) Ее огромный двухсотлетний ствол почти бесплотен в завесях тумана. ...Да, Богом данное Богданово. – Сейчас, в метро, мне даже странно, что где-то есть неторопливые поля, дороги средь холмов и перелесков и тишина лежащих в осени болот. 2 Болото сторожит осеннюю немую тишину. То Нерты озеро – Великой Матери, таинственной богини, скрывающей до времени свой лик, – лишь обреченные на смерть его увидят. То Нерты озеро – такое древнее, как око той земли, которой более уже не будет, – ибо миновали те дни, и миновали боги, и только осень – как тогда. 3 Мне только, только б не забыть: октябрьский, бледно-золотистый, высокий, светлый, долгий день. – Холмы, как задник театральный, своим сфумато оттеняют авансцену. На первом плане – не актер, но Бог. Еще – тот страшный и манящий ночной Сафрыгинский безумный перекресток, к иным мирам ведущий. (Сафрыгинский? – Да нет, Гекаты!) где взлетной полосой – грунтовая дорога через поле, летящая все дальше, все быстрее, белесая в осенней звездной мгле. ...Еще, когда брели обратно, не забыть о теплых, желтых человечьих окнах, о дальнем, мерном прибое новостей ТВ, о людях, думающих, что они спят в безопасности от Нерты, от Гекаты, от всех полей осенних и от нечисти лесной, что к ночи выползает понаблюдать людской, неведомый ей мир. – Да, не забыть бы мне о том, что, в сущности, мы все спим вовсе не в домах, а просто так, – под этим вечным черно-белым небом. И Млечный Путь – лишь отражение дороги через поле, все та же древняя тропа сквозь ночь. 4 На берегу реки Сестры живут русалки. Зелено-серые, почти глухие, вдруг, испугавшись, плюхают хвостом по мелководью. А вокруг них – осень. Солнце садится в тучи. Вдали идет утиная охота. Дикий хмель оплел стволы дерев. А на ветвях... – Нет, лучше не смотреть. ...Но дома, за десять километров, нас ждали печка, торфяной брикет, иконы строгие и честный старый чайник по прозвищу Савелий, и узкая железная кровать. И – предвкушенье следующего утра, когда, окно раскрыв в весьма условный палисадник, весь, до бровей, заросший мощным сорняком, я вновь вдыхала воздух осени и видела такие разноцветно-голубые и простодушные дома напротив, а за ними – поля, поля, а над полями – небо... – Там, в этой деревеньке, все дома – нет, правда! – цвета неба. ...И такие смешные названия лесов окрест: Зверинец, Кочи, Детино, Музайки... И осень, осень – надо всем! 5 Заброшенная церковь в Чернееве. Такая же – в Трехсвятском. Все почернело. Святости не наблюдается. Торжественное запустенье, – но не мерзость, нет. Вороны, совы, призраки здесь прижились. Березы растут на сводах апсид. С осыпавшейся фрески сочувственно глядит Спаситель на скопище бутылок. …Божий дом безлюден, но не пуст. И на закате церковь полыхает, как купина, огнем последней веры. ...И рядом – язычество. Тот самый перекресток. (О нем в деревне говорить не любят.) – Гекатины угодья. Нельзя здесь оставаться слишком долго. Иначе дорога может увести в другое место, время, жизнь... Не вспомнишь больше, кто ты, что ты, – русалкой станешь, Господи спаси... 6 Вечерами ложились долгие туманы, и гасла вдруг лампочка, и начинали шевелиться тени, и исподволь крапива с бурьяном тянулись пробраться в дом... (Я рву ее, топчу, она уже не жжется, отступает, осаду сняв, обратно в палисадник, – но наутро все также жмется у моих дверей.) Мы топим печку торфяным брикетом, дым ест глаза и отдает болотом. ...По кочкам, перепрыгивая, спотыкаясь и чертыхаясь, через густой и непролазный подлесок из ольхи и козьей ивы, вышли – нет, выломились, наконец, – к Нему. Оно казалось россыпью озер, чернеющих средь золота берез и бледно-выцветших серебряных осин. Но – не озера. Окна вглубь, в Ничто застыли в солнечном безмолвье. На их поверхности лежат монеты листьев – оболы, те, что обронил Харон. Болото ждет. Оно незримо нас втягивает, манит, поглощает. Приходят сновиденья наяву... Здесь – царство Нерты. Бойся ее любви. И ненависти бойся. ...Закат все ближе. Хмурые германцы готовят Нерте жертвоприношенье. Повозка рдеет под лучом, и бьется на ветру край покрывала… Но сокрытая под ним Богиня сейчас к нам благосклонна. Нет, не страшно. Нет. 7 Леса стояли черно-золотые, – еще зеленые в подлеске (и от листвы, отягощавшей ветви, еще ложились трепетные тени), – с цветами, с птичьим щебетом, с грибами, с густой травой, не верящей, да и не ведающей вовсе, что лета больше нет. Но поздним утром, когда солнце нас пригревало так ласково, и облака пушились так наивно, по-июльски – но поздним этим серебристым утром, пожалуй, даже мы готовы были согласиться с упрямою травой: да, лето не ушло, но просто изменило цвет. 8 Музайки. Березки и малые новорожденные сосенки осваивают осторожно опустошенные мелиорацией поля. Березы – нам по пояс (ну ладно, иногда и по плечо), – такие легкие в веселом синем небе, такие звонко-ярко-нежно-золотые, что хочется смеяться. И поздний одуванчик, и метелки лисохвоста, и маленькие бледные ромашки, – все радовалось солнцу, прозябало и ни за что не собиралось умирать. ...Дорога шла, кружилась, открывались дали, и купола клубились в Рогачеве, опоры ЛЭП – летящий росчерк Родченко – упрямо уходили к горизонту, и полз автобус старый по шоссе, и где-то там, уже на грани зренья, вставал на всхолмье Древний Город Дмитров... И осень, кажется, была такой притихшей, ласковой и летней для нас с тобой. Для нас с тобой одних. 9 Огромный Грязный Луг. – Нет, грязи нет как таковой. Так называется, поскольку нечисто здесь. И где-то в этом месте берет начало речка с названьем Первая. Никто не знает, где ее исток. Но, сколько б этот Луг не осушали, – все тщетно. Бурьян в рост человека. (И выше, много выше.) Доисторический недобрый лес сплетенных сорных трав. Лишь узкая тропа (шаг влево или вправо – беда). Не видно ничего, кроме стеблей дремучих и, временами, неба. "Дети кукурузы". По сторонам вдруг – смятые ложбины, как будто здесь валялись носороги. – Но нет, всего лишь кабаны. (Размером, правда, точно с носорога.) ...Следов людских не видно. Зато во множестве – следы копыт. Идти по этой подозрительной тропе... не очень хочется. В вышине бурьян покачивается, осыпая осенней одурью. И все трудней идти. А Лугу Грязному, как видно, нет конца. Но вот, когда от кочек, рытвин, бурьянов и кабаньих лежек уже мерещатся Карбон, Девон и Юра, – вдруг впереди – просвет. 10 Вступаем в Детский Лес. (На самом деле, вполне нормальный, взрослый. Просто место зовется Детино.) ...Готический, с нервюрным сводом веток, сей Лес похож на отреченный храм, где происходят по ночам такие мессы, что... – Ладно, лучше промолчим. Осины золотом и чернью врезаются в пустые небеса, и бледный бересклет роняет листья-слезы, и папоротники – там, внизу, – почти белесые, сквозные, как древний истончившийся пергамент, или – лоскутья валансьенских кружев, или – как тени полустертых снов... – Как будто здесь никогда не светит солнце. Стволы, как бархат. Другие – старым серебром... И скоро сумерки, все тяжелее своды, все глуше лес, тропы почти что нет... И, под лучом последним, вдруг, повсюду – мозаики и витражи, – Реймс, Шартр, Вестминстер! – Прощальный вихрь безумных, драгоценных листьев, светящихся в предвечной полумгле. 11 Листвой лучезарной нам осень дорогу мостила, под Млечным Путем мы вдвоем в эту осень, как в замок, входили туман нам пути застилал голубым покрывалом, и был тот октябрь Откровеньем, каких не бывало. Средь этих полей и холмов на ночном перекрестке нам были знаменья. Дороже всего мы на свете ценили мгновенья, когда оставались одни в инсталляции звездной, когда мы не знали еще, что уже слишком поздно. Бревенчатый дом, и огонь в очаге, и друг друга мы держим глазами: не выйти, не выпасть из круга. И нам не нужны все рекламные прелести старого рая, – мы просто сидим и глядим на огонь, где последняя осень тысячелетья сгорает. 12 Ноябрьским золотом реклам скользит, сквозит и исчезает город. Отточья фонарей фиксируют закат – желто-холодный, злой, зависший над черною рекой, лениво льющейся под сводами мостов к подножью птичьих гор, где дремлет в вышине лилово-серый древний сталинский колосс. Миры дрожат и преломляются в дожде зеркальном, в сиянье ледяных витрин, в твоих глазах... А где-то, за дождем, за мокрой паутиной шоссе и рельсов, – там, вдали, – лежит деревня, Богом данная, – Богданово. ноябрь 2000 – январь 2001 Примечания автора ЛипИна – в Богданово так называют одно из самых старых и самых почитаемых деревьев, под ним собирались на деревенские праздники. Интересно, что в средневековой немецкой поэзии липа ассоциировалась с майским деревом, вокруг которого пелись любовные песни и водились весенние хороводы. Нерта – у древних германцев – богиня земли и плодородия. "Есть на острове среди Океана священная роща и в ней предназначенная для этой богини и скрытая под покровом из тканей повозка; касаться её разрешено только жрецу". (Тацит, "О происхождении германцев и местоположении Германии"). Cафрыгинский перекресток –– на старой дороге к д.Сафрыгино, по соседству с Богданово Геката – в греческой мифологии богиня мрака, ночных видений и чародейства. Изображение Гекаты помещалось на распутье или перекрестке дорог, где ей обычно приносили жертвы. Харон – в греческой мифологии перевозчик мертвых в Аиде. Харон перевозит умерших по водам подземных рек, получая за это плату в один обол. Обол – медная, серебряная, бронзовая монета в Древней Греции. |