Александр Миронов.

Твист.

Рассказ. 19.2тзн.

 

Тимофей Карпук вернулся в родное село. Внешне он был таким же, как и до войны: высоким, плечистым, сильным, но поседевшим и с дышащей ямой над правым глазом - пролом черепа, - отчего глаз при волнении воспалялся, багровел.

- Вот здесь, - остановилась старуха Марфа, указав палкой на едва заметный бугорок, и вздохнула.

Могучие плечи солдата поникли, и сухие желваки застыли на скулах. Соседка поднесла конец старенького платка к губам, глядя на него сочувствующе, и, пришамкивая беззубым ртом, говорила:

-Свирька Гурко пристрелил её. На сносях уж была. Шла по воду, а он с ихними ахфицерами ей навстречу. Сказал им, шо она учителка и шо мужик у ей партейный. Они ему: гут, гут. Тот, антихрист, возьми да и пульни ей прямо в живот. Ох, и мучилась... Убил бы сразу, так нет, покуражился. Павушка ему перед смертью сказала, что ты за нее отомстишь...

- Отомщу, бабушка.

- Эх-хе. Ихде ж ты ево теперь сыщешь, милок? Умёлся вместе с фрицугами. Поди, в Германии сховался.

- Такую нечисть они с собой не возьмут. В Союзе он. Мать должна знать. Или будет знать, даст ей весточку. Жива она?

- Анисья? Шо с ней станет? Ни голода, ни холода не знавала.

Над распадком стояло солнце. Поля цвели разнотравьем, средь которых чернели еще неубранные орудия, танки и воронки. Село, некогда цветущее, утопавшее в садах, теперь стояло обугленное, нежилое. И солнце, как бы весело не светило, не могло скрыть грустной картины послевоенного разорения, запущенности и бедности.

- Что же не с людьми похоронили?

- Так никак нельзя было. Никого не подпускали. Да и боялись мы идтить к ней. Ночью, уж мертвую, утащили сюда, тут и схоронили.

Солдат понимающе кивал головой, не стесняясь скупых слез.

В прошлом армейский разведчик, Тимофей Семенович Карпук, Герой Советского Союза, остался в родном селе на Смоленщине, возглавил колхоз и приступил к восстановлению разрушенного войной хозяйства.

* * *

Из Березовки в Сураново, что находятся в южных районах Кемеровской области, ехали на председательской одноосной бричке Мирон Прокопович Суранов и Иван Гуськов. Поскольку Мирону Прокоповичу нужно было проезжать деревню Теплую, он и прихватил в Березовке попутчика. Иван, или по-деревенски – Гусь, был человеком разговорчивым, а поскольку ехать было не ближний свет, почти восемь километров, то такой попутчик был кстати. И рассказчиком он был своеобразным, не болтливым, но если поднималась какая тема, то обсасывал ее со всех сторон, доходил до самого донышка. Поэтому с ним в дороге не было скучно, и Мирон Прокопьевич много чего узнал из жизни соседей. И когда он спросил о Гуркове:

- Так что там случилось со Степаном?

Гусь с удивлением повернул к нему голову на длинной шее и сам спросил, как крякнул:

- А ты чо, не в курсе разе?

- Да так, в общих чертах.

Гусь достал пачку с папиросами, одну папиросу подал председателю, другую сунул себе в рот. Закурили.

- Тут, знашь, Мирон Прокопыч, в двух слова не перескажешь.

- А куда нам торопиться? Дорога дальняя, говори да говори.

- Ну ты Гуркова знашь?

- Конечно. Не раз встречались по-соседски. Да и в районе, на районных собраниях, партийных, да и в райкоме партии на докладах. Встречались, как же. Ничего мужик, толковый.

- Толковый-то, толковый… Да бедовый.

Гусь помолчал, как бы собираясь с духом, с мыслями, потом сказал:

- Ну так слушай, да не перебивай. У меня от етого мысля становится корявой.

- Хорошо, не буду.

 

...Михаил Иванович наш, Вымятнин, - начал свой рассказ Гусь, - когда возвращался с фронта домой, по доброте душевной накупил три чемодана и вещмешок подарочного барахлишка и маялся с ними на станции Тайга, что на перепутье между Москвой, Владивостоком и Томском. Война кончилась, мужик на радостях домой едет, ну и как тут родных не порадовать гостинцем. А родни у него, почитай, вся наша деревня Тёплая. Одних только детей, не считая своих троих, десятков ...надцать наберется. Взрослых - на пальцах не перечтешь. Так что каждый чемодан пуда по два будет. Солдаты, грит, ехавшие с ним по пути домой, помогли выгрузиться из эшелона, а дальше - как знаешь. Связал себя ими, не хуже пут. Тут надо билеты брать до разъезда Сураново, да на Томскую ветку перебираться, ан, не отойти. Одно понесешь ты, другое кто-то, да не к твоим воротам. Хоть бы знакомых, грит, кого встретить?..

Стоит наш Михал Иваныч у дверей привокзальных, думу думает: как бы это сноровиться, да как бы ухитриться? Тут видит, сержант сидит на скамейке, смотрит задумчиво под ноги и будто бы никуда не торопится. Тут Михал Иваныч к нему и подкатывает.

- Здравия желаем!

Тот.

- Здравия желаем!

Сержант сутуловатый, на вид крепкий мужичок, густые рыжеватые брови, широкий рот. Ну ты, Мирон Прокопыч, знашь, каков он обличьем? Да еще при двух, грит, орденах и медалях - бывалый вояка. Ну а нашему Михайлу Ивановичу перед ним тоже краснеть не приходится: выше него ростом, взгляд, знашь, всегда живой, приветливый, да и грудь в немалых наградах и на плечах офицерские звезды - лейтенант и при том старшой.

Разговор меж фронтовиками известный: откуда, где воевал и так далее. Когда же речь зашла - кто и куда направляется? - сержант посмурнел.

- Родом из Смоленщины, грит, да немила мне родная сторона. Родителей, жену фашисты расстреляли, и подался я, куда глаза глядят. Вот и прикатил в Сибирь. Возьмешь с собой, так и с тобой поеду.

От такой милой навязчивости Михал Иваныча чуть слеза не прошибла. К горю-то чужому мы, теплинцы, завсегда чуткие. Порой и про свои болячки забываем. Так что Михал Иваныч был вдвойне рад: человеку пособит и тот, ненароком, ему поможет.

Вечером, когда с полей возвращались колхозники домой, им повстречалась подвода груженная вещами, мужичок-возницы нанятый на разъезде Сураново за приличный куш и два бравых воина. Михайла-то Ивановича мы сразу признали и с радостью. На другого подглядывали - ненашенский.

В тот же вечер у Вымятнинских ворот была настоящая ярмарка. Сбежались все, и кто хотел увидеть вернувшихся с фронта, и кто желал получить даровые подарки. В одночасье Михал Иваныч остался при пустых чемоданах и при своих интересах. Но зато гуляла Тёплая от души и всем миром.

Вот так и появился в нашей деревеньке Степан Данилович Гурков. Стал жить да поживать и в меру сил трудиться. Смекалистый, а потому пришелся колхозу ко двору, и в тот же год был введен в правление, где занял место скромное, но уважаемое - учетчика. А поскольку был он человеком партейным, то и тут ему была оказана знатная честь - предложили в секретари парторганизации. Но Степан Данилыч оказался человеком скромным и от столь высокого поста себя отговорил; дескать, он человек тут новый и на первых порах ему не помешает и в замах походить.

Не женился он долго, года два, однако. Немало находилось ему невест: и вдов, и незамужних девок. Но горе, тисками сжавшее сердце солдата, никак не позволяло решиться на повторный брак. И только, когда Михал Иваныч, уже будучи в должности председателя колхоза, сам взялся за сватовство, подтаял в душе Степан Данилыча ледок. Не стал супротивиться другу. Всем колхозом срубили Гурковым дом пятистенок, помогли обзавестись домашностью, скотиной. За что Степан Данилович и его молодая жена Фаина Михайловна были весьма благодарны народу и исправно трудились, выплачивая колхозу ссуженную им сумму. Да и у самого Степана Данилыча, похоже, кое-какие сбережения имелись. Может, еще с войны подкопил, поднаскреб в трудах непосильных? Так что, домик им не в тягость пришелся.

Потом у них появились детки: Игнат, Анисья, Иван и Маняша. Дети, хоть и не грибы, а при достатке да при родительском догляде шибко растут красиво. Посмотреть на них со стороны - одно удовольствие.

Степан Данилович редко выезжал из Тёплой. Да и куда? Были бы где родные. Правда, Фаина Михайловна как-то заикнулась, дескать, может, съездим к тебе на родину? Так Степан Данилыч аж с лица сменился. Фая язычок прикусила - зачем разворошила человеку рану? Прости, Степушка, не подумала.

Но раз в год или в два он все же выезжал в район, а то в область, может и еще куда, ведь дела бывают и дальше родной поскотины забрасывают. Поотсутствует с недельку, а то и две, и домой возвертается. Подарков разных понавезет, гостинцев: радуйтесь детки, радуйся жинка. Семьянин, куда с добром. Да и умел жить. Пожалуй, в их дворе у первых появился мотоцикл, не говоря уж про радио. Телевизор, во-о-от с такусеньким экранчиком, как зеркольце на сунтучке, - тоже у них. Первое время от ребятни им отбоя не было - диковинка, кино на дому! Гармошка, аккордеон. Степан Данилыч сам немного умел пиликать и обучал детей. А этот самый, который рок-н-ролл, шейк, твист мотает, магнитофон, тоже из их двора первым заголосил. Диковинные вещи все через них до нас доходили. Если бы не Гурковы, так бы и была наша деревня темней сеней.

Степана Даниловича всякий встречает с почтением. Со всяким он может побеседовать, присоветовать, обнадежить. И все за так просто, из уважения. Но пьяных сильно не уважал. Ну, просто не перенашивал лютой нетерпимостью. Как завидит, что кто-то, да не дай Бог, в рабочее время, в страду ли в особенности, пьяный по деревне шатается - не сдобровать. Как хватит за шиворот и давай под бока ширять, у бедолаги аж пена изо рта, а то, бывает, и красная. Умело бьёт, с понятием, и молча. На себе раз прочувствовал, думал, не оклемаюсь. Паразит. И попробуй, пожалься. Пытались было мужики его приловить, отомстить значит, да не тут-то было. Михал Иваныч на его сторону стал. Пусть только, грит, с его головы хоть один волосок упадет - небо в овчинку покажется. Да и понять его можно, все ж таки друг, человек, которого он к нормальной жизни вернул, в горе помог, оженил, кумом ему и отцом крестным евонным деткам стал. И сейчас не оставляет его без внимания. Уважает. Да и как не уважать? Был учетчиком, кончил сельскохозяйственный техникум, стал главным экономистом. Весь колхоз, можно сказать, на себе тянул и у председателя за правую руку. Так что, если Степан Данилыч когда и почешет об кого кулаки, так уж не обессудь. Не шали, брат, в будни, не буди в человеке зверя, гуляй, когда на это время дозволяет. Праведник, святой человек был, наш Степан Данилович.

А ты знашь, хорошо у нас праздники проходят. Взять Октябрьские, Майские.

Митинг, как всегда. Оркестр наш деревенский, под гармонь и две трубы. Председатель речь толкет. Парторг, то есть Степан Данилович. Раньше он не был охочим до речей, до митингов. Все в сторонке, в публике. А как стал на большую должность, то мало-помалу на людях, на публике выступать начал. Да так бывало скажет, что прежним ораторам и выступать не надо. Словом, что гребешком, душеньку пригладит. Так и повелось потом, где какое торжество, там и Степан Данилович, его яркая речь. Дал же Господь человеку способности, во всем проявляются.

В 65 году, аккурат на 20-летие Победы, такое вдруг у нас стряслось, что как будто от мины, только замедленного действия - отдалось аж эвон когда. И где? - за четыре тыщи верст от Смоленщины…

А день начался, как всегда. С утра праздничное настроение, празднично одетые люди. Фронтовики к одиннадцати часам к клубу сходятся. При орденах, а кто и в военной форме. Важные, торжественные. Ждут команда. А командует у нас всем парадом опять-таки сам Михайл Иванович. Он по званию старше, капитан, грят, уже. Строит колонну не по званиям и не по росту, а по наградам, по заслуженности значит. И как всегда Степан Данилович впереди - кавалер, любо посмотреть! Всем строем проходят мимо односельчан - и в клуб, на торжественный митинг. Народу набивается - шишке кедровой упасть негде. Бывает, к такому дню приезжают люди из военкомата, из района. Приглашаем для солидности и особенности случая. Слово им первым предоставляется, места в президиуме. Всё, честь честью. И на этот раз приглашали, да у них и без нас нонче хлопот, видно, много - все ж таки не рядовой день, юбилейный! Ко всем не поспеть.

Но нам зато с другим гостем энтот раз повезло. Герой Советского Союза к нам на торжества припожаловал. Вот ведь честь какая - небывалая! Правда, призапозднился чуток, к концу собрания подъехал. Но не беда, праздник только начинается.

Заходить в клуб уж не стал, чтоб не ломать репертуар праздника, видно. Курил и под окном клуба стоял, слушал ораторов наших, доморощенных. А произносил речь аккурат Степан Данилович. О войне, о боях и сражениях, о гибели миллионов ни в чем неповинных людей, о жестокости фашистских гадов сказывает наш вития. Складно так, речисто, как вода по голышкам катится. Тут и камень подточит. И гостя нашего проняло. Курит часто, подкашливает.

После митинга: художественная самодеятельность, танцы, гулянья объявили, - и народ повалил из клуба на перекур. Зашумел, ожил зеленеющий сквер. Ребятня забегала…

За селянами фронтовики выходят, взволнованные, угощают друг дружку куревом.

Тут и товарищ Герой к крылечку подался. Росту он большого с нашими мужиками, однако, ни с кем не сравнить, и в плечах косая сажень. Глаза у него пошто-то каки-то разные, белый и красный. И волосы не ём белые, седые. Стоит, весь белый и еще побледнел поштой-то. Хотя понятно, волнение от всеобщего внимания.

Все, кто выходит из клуба, с любопытством посматривают на гостя, дивятся: в наших-то краях да живой Герой - невидаль! Сторонятся, старички да старушки кланяются, и он к ним с почтением.

А когда Степан Данилыч на крылечко выступил, так он сам к нему подался, - к корешку, видать, долгожданному. Мы даж порадовались, ну и Степан Данилыч, смотри-ка, каких друзей имеет! Поди, товарищ фронтовой, однополчанин дорогой, и помалкивал.

А товарищ Герой дружка дорогого за костюмчик этак берет и к себе притягивает, на ушко чего-то шепчет, приветствует, надо полагать. Только от его "здрасте" Степан Данилыч поштой-то с лица сменился, головой закрутил, словно в петлю попал.

При клубе тумба стояла, пустая, уж сколькой год. Статуйка на ней когда-то была, товарища Сталина. Так сбросили. Осиротилась.

Так вот, товарищ Герой за поясной ремешок да за грудочки берет Степан Данилыча да подтаскивает его к тумбе. Видать, дружка примерить к ней вздумал. А пошто бы и нет? Пущай ради такого дня на ней статуем покрасуется. Есть за что, сами знаем-уважаем. Такому человеку в живье памятники ставить надо.

А товарищ Герой Степан Даниловича кверху вдруг подкидывает, и на тумбу - хоп! Да, видать, маху дал, зацепил лишь об нее евонным задом. Со второй попытки опять - хоп! И опять смазал! Да пошто так-то? – очумели мы. Совсем Герой, видать, прицельность потерял! Што не попытка, то мимо. Не то решил дух из Степан Данилыча вышибить?!. А с третей попытки у Степан Даниловича совсем голова на бок и руки врозь, плетьми повисли…

Люд стоит, зрит, как наш Степан Данилыч от тумбы кирпичики откалывает и ни с места. Онемел будто.

Гостенёк тем временем управился. Сбросил товарища Гуркова в палисадник, как куклу, и отошел опять к клубу. Отпыхивается. Глядит на нас разноцветными глазами, белым да красным и сам белый - ну сущий лешак! Тут еще Витька-кинщик - дернула нелегкая! Он-то не видел, что во дворе клуба деется, репродуктор включил да на всю-то мощюшку: треск, вой стоит, как гром по ясному небушку, да еще с музыкой. Настоящее светопреставление!

Тут Михал Иваныч из клуба выбежал и к незнакомцу, тоже было к нему за грудки потянулся: мол, что это за такое?!. Это как прикажете понимать?.. Тот ему что-то ответил – да из-за шума на дворе разве разберешь? - с председателем дурно сделалось, за сердце схватился. Валентина Сергеевна, наша фершалица, его вместе со Степан Данилычем в больничку к себе свезла. А оттуда в район. Тут и вовсе нам стало не по себе. Что за катастрофа? Что за представление? Пока народ очухался, пришел в себя, гостя в амбар свели - участковый не растерялся. Вот и пойми, что к чему?..

Но худая весть по ветру катится, ни за что не цепляется, и до нас вскорости докатилась. Внесла, значит, ясность, то есть - навела тень на плетень, будь она неладна. А что оказалось?.. А то, что в нашей Тёплой, поверишь - нет, предатель, и при том - каратель! - пригрелся! И вовсе он не Степан Данилович, а Свирька Гурко. А тот, кто его к тумбе прилаживал, был из тех мест, землячок его, Тимофеем прозывают, Карпуком. Евонную жинку эта сволота убил и натворил еще немало бед. Об этом, обо всем нам доложил Михал Иванович, когда съездил на суд.

Только это, не осудили предателя - не подошел он под него по состоянию здоровья. А Карпук ничего, подошел - дали три года за самосуд. Тоже, сказывал Михаил Иваныч, председателем колхоза там-ка на Смоленщине работал.

На этом и закончилась бы вся эта история. Поохали, поахали, да над Михал Иванычем поязвили бы: пригрел, мол, оборотня! Хотя, если рассудить, он-то тут причем? Мы ведь тоже не разглядели, вовнутрь не заглянешь, а на лбу не написано. Стало быть - все олухи, и одного и того же царя.

Да вот же ж, посмотри, какая живучая бестия этот Свирид Гурко оказалась. Через год опять объявился в Тёплой. Как блоха припрыгал. И кто его звал?..

Фаина Михайловна к тому времени уже вместе с детьми от стыда и позора уехали, и предатель обосновался в заброшенной баньке на краю деревни. Деревня-то потихоньку рушится, разъезжается народ. Так вот в старой баньке и приглядел он себе квартирку. Банька была во мху, старая, перекошенная, ну ни дать ни взять - подстать своему квартиросъемщику. Свиридка высох, головка трясется, того гляди, сломится с тоненького комелечка; нижняя челюсть отвисла и слюнявый язык лежит в ней, как вареник. Ходит бочком, и ступает, будто бревно перешагивает. Страхолюдина. И волосищами оброс, ну сущий упырь.

Жил предатель одинёшенько, тихохонько. Это уж через год-полтора вкруг него стали сбираться бабки богомолки-баптистки, к тому времени набожным черт стал, молитвенники стал почитывать... Приспособился делать забавные игрушки из сучков и корешков и менял их на хлеб, на яйца, когда фартило и на деньги. Любопытные пацаны подглядывали за ним. Сказывали, что перед тем, как справить нужду, он будто бы целый танцевальный ритуал исполнял, невообразимо выгибаясь и раскорячиваясь. Кипятит, грят, в ржавых банках травку, коренья.

Когда он появлялся в деревне, детвора провожала его веселым улюлюканьем.

- Твист, Твист идет!.. – кричат.

В него кидали зимой снежками, летом гнилыми помидорами, тухлыми яйцами. Озорство детей пресекалось, конешно: кто бы он не был, какой скотиной, а самим-то к чему звереть?

Так он и жил, себе в наказание и нам в тягость.

Среди молодежи танцы в то время появились диковинные: рок-н-ролл, шейк, твист. На танцплощадке, чего только не насмотришься: кривляются, дергаются друг перед другом, как припадочные. Может танцы эти сами-то по себе и неплохие, так кто ж им обучит? Твист разве? Кличку, слышь, такую предателю прилепили - без музыки подобные кренделя выписывает, паразит. Смеялись люди над танцорами: мол, предатель трясется - жизнь заставляет, а вас-то что? Мода, говорят.

Твист прожил у нас без малого пять лет. Может быть, Господь его еще бы потерпел, да бык помог. Поддел Твиста на рога - и дух из него вон. Люди меж собой поговаривали: мол, не снёс бычок столь долгого существования предателя, исполнил затянувшийся приговор.

 

- Вот такой, значит, у нас товарищ Гурков проживал.

- Черт он, а не товарищ, - выругался Мирон Прокопович. И спросил: - И где он раньше был?

- Кто?

- Да бык ваш. Давно пора было укатать Твиста этого. На земле чище стало бы и на душе светлее…

- Да и мы об том же, Мирон Прокопыч.

- Н-но! Соколёнок, не спи! Поторапливайся… - хлопнул Суранов вожжой меринка.