Закат на рассвете 1 - Пашкя! Паашкя, ирод! Иде ты? Тега-тега!.. Паашкяя! В конопляных джунглях, обнявших берег деревенского озерца, мелькнула антрацитовая Пашкина голова. Молчок. Излови его теперь. - Ну, обожди, выродок цыганский, приди только домой!.. Теега-тега!.. Дородная Аграфена Матвеевна подманила беспризорных гусей, брошенных на выпасе внуком Пашкой, и погнала прутом домой. Там бабку встретили весело: - Цоб-цобээ! Цоб-цобээ! - заливался с завалинки пьяненький дробненький КалЁня - Калинин Лёнька - муж Матвеевны и Пашкин дед. Гусиный вожак, услышав вкусное "цоб-цобэ", страшно взволновался, заспешил, даже подпрыгнул - лететь к алюминиевой миске, где, знал он, ждала его тюря из хлеба и бражки. Но взмыть ожиревшему красавцу не вышло. Он безобразно загоготал, растопырил крылья и помчал к божественному харчу пешком. Семь гусынь переглянулись, хором гакнули "гааа!", и непонятно было, что выражалось этим "гааа!": осуждение повелителя-алкоголика или восхищение его молодечеством. Аграфена же Матвеевна, зыркнув на Калёню, высказалась ясно: - Успееел, нализааался! Алкаш!! "Тяф! Тяф! Ррртяф!!" - заподхалимничала хозяйке Шельма. - Цыть, шалашовка! - дед пристукнул на сучонку бадажком. Собачка шмыгнула в конуру и принялась бранить преступного Калёню оттуда. - Кода ж ты захлебнёсси ею, змей! - начала заводиться Матвеевна. - И ведь отыскал же! Не лень было под куфайками в сарае рыть. На минуту вышла! (бабки не было час). - Груушенька... Кружечку. В честь праздничка. День торговли сёдни. - Ты-то каким боком к торговле прилип? Всю жись скотником. - А сельпо в шестьдесят первом? По молодости Калёня обокрал деревенский лабаз: махнул оттуда сорок целковых новыми, пятилитровую жестянку сгущенки и четыре бутылки водки. За то и отсидел два года. - Ворюга! - А сгущенку трескала. - Да знала б, на голову тебе вылила! Всю банку. Оой, мамынька ты моя рОдная! Да на чёрта ж я пошла за тебя, за урку! Ссильничал, злыдень, а я, дура, забоялась заявить! Матвеевна приврала. В лагере Лёнька пробыл мужиком, уркой не стал, и сдалась Груша ему - медовому - без боя, в первую же вольную ночь. - Ждала? - Ждала, (приникла) - От тебя тюрьмой пахнет. И только камыш прибрежный видел, как поладили влюбленные, и всё утро нашептывал о том речке. Когда это было? И с ними ли?.. Нет, те двое - не они. Те - молодые, красивые... Ээхх!.. Груша еще - туда-сюда: охает, жалуется на печёнки, на ноги, а то и вовсе помирать засобирается, но шаперится помаленьку, ведёт дом. А дед сдал. Позапрошлой зимою разбил ему левую сторону паралич. Год не пил, не курил - выкарабкивался. Говорить и ходить чуть не наново учился. Ковыляет теперь с бадажком: на руке варежка, на ноге пим, даже в жару. Такой вот урка. Но духом не сник. "Приму" поменял на "Новость" (фильтр откусывает), приворовывает у жены бражку, и всё шутит, и всё травит, успевай только уши развешивать. И лишь ему ведома цена той беспечали. - На что бражка поставлена, вражИна?! Федя вот-вот ослобонится, чем гостей принимать? С чего гнать, когда ты всё вылакал? Федя - Пашкин отец. Матери у Пашки нет, она померла в лагерной больничке от скоротечной чахотки. На двоих Феде и Заринке отвешали пятилетку. Ему - три года, остальные - ей - цыганке, подбившей мужа фарцевать в городе шмотками. Влипни они годом позже, выкрутились бы, сжалился бы суд над малолетним дитём, а вот попали же аккурат под андроповские молотки и отхватили по полной. - Да чего я там вылакал-то, смех один (на круг смех тянул четверть фляги), водки прикупим. - На вши? Федя пишет: тапочки, мол, высылайте. Надо слать, и так не бАлуем. "Выслать тапочки" означало подогреть сидельца денежкой. Под каблук дерматиновых шлёпанцев клался мудрёно сложенный червончик, каблук приклеивался и - "привет из N-ска!" - Копейки за душой нет! (снова слукавила Матвеева; за божничкой - в тряпочке - сто двадцать целковых трёшками скоплено). - Птицу придется резать. Гусь поднял голову от миски. То ли спьяну не поглянулось ему старушечье нытьё, то ли взбесило намерение хозяйки пустить под нож гарем, а возьми он, да и цапни бабку сквозь рейтузы за толстую изболевшуюся икру. Да были б рейтузы, а то - видимость одна, исстиранная худая. - Ой! Оой!! Гусь укусил вдругорядь, шибче. - Маттушки! Сбеленилси, съест! "Шшшш!!!" - нетвердая поступь, бойцовски выгнутая шея. Матвеевна, отбиваясь прутом, отступала к завалинке, где давился смехом Калёня. - Я те поскалюсь! - озлилась старуха. И, не целясь, хлестанула лозиной куда попало. Удар вышел есаульский - с оттяжкой - такой, что на Калёниной шее сейчас же напух рубец. Гусь свалился замертво, будто ожгли его, а не деда, Матвеевна обмерла, прут выпал из рук, а Калёня, по-черепашьи втянув голову в ворот Фединого дембельского ПШ, удивленно и больно силился понять, что с ним стряслось. - Лёня! Лёнечка! Да что ж это я... оссподи!.. - и уже на коленях, ноги мужнины обняв: - Иииии! Прости, за-ради Христа! Прости, миленький! Лёёнечкаа!.. Всё было в этом растяжном "Лёёнечкаа!.." Всё уместилось туда. Вся их корявенькая жизнь, которую проволокли они трудно и честно бок о бок; жизнь, прожитая просто, без злобы, без вреда, серо, в нуждишке, с несходящими мозолями, тельным нытьём, с давно поселившемся страхом: двое старших сынов прибрались по болезни в проклятом городе один за другим. И за это, и за то, и за когда-либо просыпанную ругань, за дьявольский гнев, толкнувший её нынче под руку, за всё, за всё вымаливала Аграфена прощения. - Висит груша, нельзя скушать. - А?.. - глаза - мокрые, отмякшие, родные - на Калёню. - Загадку тебе загадал. Висит груша, нельзя скушать. - Дык... лампочка. - Не. Это тётя Груша повесилась. Не ты, другая... в Африке. А вот еще: в глазах тоска, под бородой доска, крючок на дверИ, попробуй заори. - ??? - Калёня твой в сортире в очко провалился. - Эхх... Калёня ты Калёня... Может, бражечки тебе? - Поднеси, милая. А я тебе песенку спою. Бабка поднялась, обошла гуся, дрыхнувшего на боку как собака, перешагнула прут, которым хотела построжиться над цыганским выродком Пашкой, и уткой поплелась в избу. ...Скоро, минуя устланный одуванчиками и подорожником двор, сквозь кособокий плетень, по вершинам древних черёмух, навстречу речке - притихшей, изготовившейся обласкать близкий уже закат, потекла старинная лагерная песнь: "Искры в камине горят как рубины, И улетают дымком голубым. Из молодого, красивого, сильного, Стал я угрюмым, больным и седым..." 2 Шестилетний Пашка слышал бабкины вопли, но из метровой конопли высунуться не мог. В ароматных куширях заканчивался медосмотр Пахомовой Маньки, и отправляться под прут, когда сейчас вот начнется самое-самое, Пашка не собирался. Игру в больницу затеял Боборыкин Витька, Манькин сосед-первоклашка - рыжий неугомонный выдумщик, частенько расплачивающийся тощей задницей за свои делишки. Он пришел на озеро с Марусей, с кошкой, завернутой в тряпку, и резиновой грушею. - Дрищет, зараза, - сходу объявил Боборыкин. - Половик в дому обосрала. - Манька? - Дымка. Я сёдни плотвы в мордушку наловил, а она ею обожралась. Нужно клизму ставить. С марганцовкой. Поможешь? - И еще в калошу евоному тяте наблювала, - ввернула тонюсенькая, как тростиночка, белобрысая Маруся. - Он пока не знает. Што буудиит... - пятилетка по-старушечьи приложила к замурзанной щечке ладошку. Пашка шибко боялся Боборыкина-отца. Ветеринар был могуч, мохнат, звероват, казался строже бабки, строже ихней собачищи Греты и, стало быть, Дымку ожидала жуткая выволочка или даже смерть, ежели не прекратит она гадить в половики и калоши. И Пашка подрядился пособить полезному делу. - Держите ее задом ко мне. Хвост подымите, - распорядился Витька. - Быстро управимся, я трубку салом натёр. Дымка, которая до того лишь смирно мявкала, попав в чужие руки начала орать и пятиться из тряпки, и сама налезла на наконечник. Боборыкин трошки наддал, сдавил грушу, кошка взвыла, вырвалась, свалилась в траву и, по-жеребячьи взбрыкивая задницей, где увязла груша, ускакала прочь. - Прибьет тебя тятя за клизму, - пообещала Манька, - не отыщешь теперь. Витька длинно сплюнул, раздумчиво покопался пальцем в лопушистом ухе, и вывел: - Не... Глубоко вошло. Не должно до дому выпасть. Счас приду. Скоро он вернулся. - Нашлась? - спросил Пашка. - Во дворе валялась. Ее Грета в клочья порвала. - Дымку?! - Клизму. Вся морда в марганцовке. А кошка пропала. Нет ее нигде. Хочешь в больницу поиграть? - Как это? - Ты и Манька заболеете, а я вас стану лечить. Я умею, у меня папка коровий врач. - И уколы будешь ставить? - выпучила глазенки девчушка. - НебОльные. После них пропишу гематоген. Бедовый Витька был прирожденным педиатром. Лазарет устроили в зарослях конопли. Доктор выудил из кармана рубашонки очковую оправу без стекол, надел и сказал басом: - Раздевайтесь, стелитесь и укладывайтесь. - А трусы снимать? - поинтересовалась Маруся. - Потом. От этих слов у Витьки почему-то сделалось холодно в брюхе. "Обманет, поди, с гематогеном, леший!" - нашептывала малышка себе под нос, стягивая платьице. - Тэк-с, тэк-с, тэк-с, - присел над голенькими тельцами врач. - На что жалуетесь? У Пашки жалоб не было. Но, опять же, гематоген... даром его не выдадут. - Инсульт болит, - вспомнил он хорошее слово. - Ломит, гадство, мочи нету. Особенно ночью. Тройным одеколоном только и спасаюсь. Витька с уважением глянул на приятеля: - Пьёшь? - Да. То есть... нет... Натираюсь. - Нужно принимать внутрь. Разводить сто к одному с фракцией, и по стакану после еды. А сейчас укол. - В жопу? - забоялся больной. - Куда ж еще. Витька вынул из-за пояса, точно кинжал, здоровенный шприц. Шприц поблескивал стеклом и никелем так нехорошо, что у Пашки со страху заныли все зубы разом. - Ай! - пискнула Манька, - зарежет, идол! - и подхватилась удрать. - Лежи не боись! Я же понарошку, иглы-то нет. Действительно, адская машина была без жала. ...Покуда Пашка, получив укол, притворно стонал (ему понравился фарс), Боборыкин допытывался у пациентки: - Где ещё болит? Та молчала, хлопая на лекаря пшеничными ресничками. Две болячки - "зубки" и "вавки на коленках" - были заявлены, других недугов она еще не нажила. - Тут больно? - Витька ткнул пальцем ей в пуп. - Ой! - Радикулит. Снимай трусы. Девчушка заелозила по траве змейкой, стягивая трусики. "Паашкя! Паашкя, ирод!" "Гуси!!" - ожгло Пашку. Он привскочил, но, глянув на Маньку, забыл и гусей, и неминуемую взбучку, и как его зовут, и... про всё, про всё на свете забыл он, даже про гематоген. Такого Пашка еще не видел! Его сердечко воробышком порхнуло в горло, перебило дыхание, потом свалилось в живот, и из носа вышла здоровенная сопля. Врач Боборыкин был таков же: распахнутый рот, сопля, и взгляд, примагниченный сквозь дырявую оправу очков к величайшему на свете чуду. А Машенька лежала, доверчиво и спокойно позволяя дивиться на маленькое свое девчачество, и где-то в кошмарной глуби ее существа проклюнулся росток той вселенской силищи, которая призвана непременно созреть, и властвовать над всем и вся на Земле ныне, и присно, и во веки веков. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
