«Вчера, знаете ли, знатно старушенцию одну прикончил, – поздоровался Федор Михайлович, – Студента с топором к ней послал и – в мясо! Увлекся и – в мясо! Сам от себя не ожидал. Просто чудо, как хорошо! А вы, господа? Есть чем похвалиться?»

 

Лев Николаевич раздраженно буркнул: «Молодежь! Нет уж, мы – по старинке, на рельсы, безо всякой жестокости. Вжик! – голова в одну сторону, тело – в другую!

 

«Эх, господа! Опять над дамами измываетесь! Вот, незабвенный Александр Сергеевич, как Вам это? Уж то ли дело – мы с Вами? Дуэль. Все по-мужски. Пуля в башку, мозги по березам, и делу конец!»

 

«Так, Михаил Юрьевич, так! Даму залюбить до смерти – еще куда ни шло, а чтобы этак вот…! Образованные люди! Когда я усадьбу у Троекуровых палил, даже дворовые девки убежать успели, …кажется. А Вы что же молчите, сударь? Уж раз в наш клуб вхожи, причина есть, стало быть? Да и представьтесь заодно, не сидите бирюком совершенным.

 

«Иван Сергеевич. Я по собачкам в общем-то. Вот дичи пострелять, иное что – с превеликим удовольствием, а люди пока слабовато получаются».

 

«Ничего, дело наживное! – подал голос Алексей Константинович, – Я тоже поначалу определиться не мог, а потом нашел стезю: вурдалаки, господин хороший! Пишите про упырей и вурдалаков! Кровищи – море, колы осиновые в сердца, тишина кладбищенская…. Хорошо! И соригинальничать есть где. Николай Васильевич, коллега, помните, как у Вас с Брутом складно получилось?»

 

«А все же, Алексей Константинович, я предпочитаю костерок под ноги, казацкой саблей по шее или свинец в сыновью грудь, – Николай Васильевич лихо блеснул глазами и добавил, – Но и другие способы имеют право на осуществление. Вот в наших местах паровозы, как у Льва Николаевича не ходили, а то бы и под колеса кого загнать – за милую душу».

 

«Пунш, господа!» Некто в черной с золотом ливрее, со жгучим взглядом и с бородкой клинышком вкатил в гостиную изряднейших размеров емкость с пуншем из красного французского вина и наполнил бокалы.

 

«Тост! Тост! – загомонили члены клуба, – Лев Николаевич, уж Вы, как «зеркало», просим!»

 

Лев Николаевич огладил широкой, мозолистой, совсем не графской ладонью бороду и пробасил: «За литературу, господа! За великую Российскую словесность!»