После войны прошло больше шестидесяти лет. И только сейчас обратил внимание на странное, непонятное явление, на то, что она стала намного ближе, и сегодня, когда мне самому уже за шестьдесят, ощущаю себя чуть ли не участником ее. Может это оттого, что родился сразу после войны и сейчас, когда почти все ветераны войны ушли в мир иной, я остался полноправным наследником. А может, по другой причине? Да, я не участвовал в сражениях, но сегодня думается, что войну все-таки захватил. Ведь в детстве не только видел, но и жил среди незалеченных временем следов ее. Следов не только на земле, но самое страшное - в исковерканных, изломанных войной людях. Видел я и хорошо помню обилие калек войны. Меня, ребенка, некоторые сцены потрясли так, что стоят как живые в памяти до сих пор. Сколько же было мужчин без рук, без ног – на деревянных подпорках! Но самое страшное - люди-обрубки, сосем без ног, а порой и с изуродованными руками. Передвигались они, отталкиваясь от земли деревянными колотушками с прибитыми резиновыми полосками, или просто руками, катясь на самодельных деревянных платформочках, углы которых опирались на обычные шариковые подшипники.

Напротив главного продуктового магазина нашего городка продавалось пиво из бочек. Это было место сбора калек войны. Часто со стороны я наблюдал за ними. Казались они мне людьми нездешнего мира. Целый день калеки проводили у этих бочек. Пили, курили и живо общались друг с другом. Порой веселились и даже смеялись, смех был грубым, прокуренным, похожим на кашель. Однажды я видел, как, откатившись на пару метров от компании на своей платформочке, один из калек обильно писал на свои грязные руки. Он старательно мыл их под струей, как под краном, не обращая внимания ни на идущих мимо людей, ни на нас, детей.

Я побаивался их и наблюдал только со стороны. Казалось, что они существуют в другом измерении, в другой жизни, и не очень-то замечают нас, обычных жителей. Сейчас мне ясно, что совсем не казалось, а действительно все у них осталось в прошлом, и они продолжали жить в том времени. Должно быть, потому, что там они были сильными, здоровыми, полноценными, а в этом времени им, таким, места не было. Власть и общество его не предоставило.

Как же сегодня отчаянно жалко этих людей. Хочется встать перед ними на колени и попросить прощения. Они защищали нас, нашу страну, отдавая ради победы жизнь, а получилось так, что отдали часть своего тела. Наверное, человек лишенный частей тела, выглядит некрасиво, а может, и уродливо. Но это ли главное в человеке?

И вдруг они все исчезли. Честно скажу: я тогда не горевал. Живя своей детской жизнью, быстро забыл, как забывается все неприятное. Но вспомнил, вспомнил и сейчас горюю. Сегодня мне стыдно. Коммунистическая власть их собрала, собрала быстро, безжалостно, по приказу, как бездомных собак, и всех отправила доживать в специальные резервации. И никто, никто не попросил у них прощения, и их почти не вспоминают. Помнят только те, кто встречался с ними, кто видел. Вот и я вспомнил. Вспомнил совсем не случайно. Нужно было прожить достаточно много лет на свете, чтобы и война, и калеки войны, и мое детство, и судьба моих родителей, и время сегодняшнее выстроились в четкую причинно-следственную связь. Наверное, такое происходит не со всеми. Со мной произошло так потому, что родился на месте самых страшных боев в войне, родился там, где противостояние фронтов длилось почти три года. До сих пор из земли, по которой я бегал ребенком, ежегодно тысячами выкапывают останки наших солдат. А может и потому, что отец мой из концлагеря немецкого попал сюда, на берега Невы, в концлагерь советский, и уже совсем старым признался, что советский был страшнее и он хотел повеситься, спасло чудо.

Значительная часть мужчин нашего городка были заключенными этого лагеря. На входных воротах висел транспарант «Светский Союз – самое демократичное государство в мире». Пожалуй, это не менее цинично, чем фашистский лозунг на входных воротах Освенцима – «Труд освобождает». Они были все такие разные, но иногда встречались и с особым доверием много лет относились друг к другу, пока смерть по очереди не забрала их. Удивительно, но смерть не торопилась их забирать. Ощущение, что каждому Господь подарил качественных детей, да еще и добавил годы жизни в компенсацию за неправедные унижения после войны, их героизм и терпимость. Так случилось, что им по разным причинам не удалось выполнить приказ Сталина пустить последнюю пулю себе в лоб. Не выполнивших приказ вождя оказалось почти шесть миллионов, и страшно подумать о последствиях, в случае выполнения его. Ведь в результате больше двух миллионов вернулись живыми и родили четыре миллиона здоровых детей, выросших в полных семьях. Может это как раз то место, куда Бог не пустил беса, и может именно благодаря этому Россия еще держится, а может как раз это поможет ей возродиться в былой красоте и могуществе?

Мы, их дети, дружили. Отцы наши не были добренькими, скорее суровыми, но для нас были самыми лучшими дядьками на свете. Были они спокойными, сильными, трудолюбивыми, неприхотливыми, а самое главное порядочными и честными. Мы не сомневались, что наши отцы владеют каким-то важным сокровенным знанием. Ждали, что придет время, и они поделятся с нами. В период же ожидания доказывали, что как мужики мы тоже чего-то стоим. Когда они ушли, стало ясно, что время пришло, и сокровенной оказалась эта невольная провокация нас на доказательства. А еще их уход заставил внимательно посмотреть на их жизненный путь, на судьбу каждого из них, да и на свою тоже. Стало понятно, почему так трудно мы, россияне, живем, почему с завидным упорством наступаем на одни и те же грабли. Мало, мало правды в жизни нашей! Живем в постоянной чреде каких-то кривых перемен, и то, что осталось позади, никак не хочет фиксироваться и стабилизироваться, а тоже все меняется и меняется. К счастью, сейчас в этом изменении начинают проступать контуры правды. Словно бы под ногами стали появляться маленькие островки, и идти по болоту вперед можно увереннее.

Очевидно, что объединяет нас общая история и общая судьба. У каждого есть еще и своя личная история, связанная с малой родиной, с местом, где родился и вырос. Время прошлое своей идеологией сильно искривило историю общую и так трансформировало у всех личную, что понимание многого приходит только в зрелые годы. Приходит вместе с той правдой, которую открывает время.

Вот и мне, чтобы осознать, в каком удивительном месте родился, пришлось дожить почти до пятидесяти лет. А родился я на левом берегу Невы в рабочем поселке Невдубстрой, расположенном между Синявинскими высотами и Невским пятачком. От поселка всего восемь километров до легендарной крепости Орешек, что находится рядом с не менее известным городом Шлиссельбургом. Во времена моего детства и юности место это было очень неприглядным. Поселок окружали воронки, траншеи и маленькие холмики со скромными пирамидальными памятниками с красной звездочкой наверху. Мы, дети, воспринимали это как естественную часть окружающей нас природы, почти как кусты. Деревья же расти не хотели. Должно быть, земля, израненная бомбами и снарядами, опаленная порохом, перенасыщенная железом и человеческим прахом, была не в состоянии вскормить дерево. Болела она; долго болела – больше тридцати лет. В эпицентре боев, на Пятачке, не поправилась и до сего дня. Подумать только! Целых три года война непрерывно убивала людей, уродовала и землю, и леса, и берега Невы.

В этот, теперь почти лунный пейзаж, с обилием кратеров в виде воронок от снарядов и бомб, неплохо вписывалась электростанция, похожая на громадный страшный темно серый крейсер, надрывавшийся и чадящий черным дымом изо всех своих восьми высоченных труб, в тщетной попытке плыть по суше.

Только после того, как электростанция сожрала почти весь торф с окрестных болот и ее остановили, а земля поправилась и стала вскармливать деревья, открылась удивительная красота места моего рождения. В это же время стало известно количество погибших в наших краях и то, что Пятачок – печальный рекордсмен по числу сложивших головы солдат на единицу площади. На каждый квадратный метр его приходится четыре жизни.

Пришло понимание, что я родился и жил в центре громадного кладбища, на котором лежит больше полумиллиона наших и тысяч двести немцев. И еще понимание того, что народ после четырех лет страшной войны жил и выживал здесь только потому, что не вспоминал об этой войне, не думал, не говорил о ней и старался не видеть ее следов. Работал инстинкт самосохранения, и память не желала возвращаться в ужасное прошлое. Я дожил до совершеннолетия, а о войне мне за это время рассказали только два человека, хотя все окружающие меня были ее участниками.

Преддверие 9 Мая. Мы, ученики девятого класса средней школы, два дня в неделю, четверг и пятницу, работаем слесарями в механическом цеху электростанции. Работаем мы с сентября, ко всему привыкли, остыли даже по отношению к бесплатному автомату с газированной водой, от которого не отходили первые два месяца работы, устанавливая рекорды по количеству выпитой газировки. К нам тоже привыкли, и уже давно считают за своих.

Восьмое мая – день рабочий, но все выглядят празднично. Больше половины рабочих цеха – фронтовики. Сегодня они важные и торжественные, и почти не матерятся. Мы видим, ощущаем, что война для них событие какой-то исключительной значимости. Цепляемся ко всем по очереди, расскажи да расскажи про войну. Отреагировал на наши приставания один стропальщик Филиппов, невысокий сухонький человек с глубокими морщинами на лице и вечной «беломориной» во рту. Причем отреагировал как-то странно. Молча задрал вверх рабочую куртку. Мы затихли, рассматривая страшное синеватое углубление в боку.

– Осколок. Больше месяца в госпитале. Думал, не выживу, – сказал он. Опустил куртку и пошел по своим делам. Все остальные отмахиваются от нас, и рассказывать ничего не желают, но почти каждый отправляет к токарю Жукову. Говорят, что он – самый главный герой войны, майор, танкист, у него четыре ордена, и он брал Берлин.

Мне все это непонятно. Ну ладно, отец не рассказывает. Был в плену, что здесь интересного расскажешь? А эти закончили войну победителями, и от них тоже ничего не добиться.

К Жукову подходить нам страшновато, уж очень он не такой как все. Не курит, не балагурит, мало с кем общается. Приходит на работу всегда строгим и сосредоточенным и целый день проводит у своего станка. Он единственный из всех токарей работает в комбинезоне. Должно быть, до сих пор ощущает себя танкистом.

Наконец, собирается нас команда человек пять, и, подбадривая друг друга, идем.

Жуков – человек на вид очень простецкий, невысокого роста, плотного телосложения, покатые плечи, лицо круглое с мягкими русскими чертами. И всегда на этом лице присутствует какая-то грусть.

Мы подходим, некоторое время стоим в небольшой растерянности, один из нас, наконец, решается:

– Дядя Леша, расскажите про войну?

Жуков останавливает станок, с полуулыбкой смотрит на нас и говорит:

– Ребята, вы задали вопрос, на который невозможно ответить. Представьте себе, вы задаете вопрос семидесятилетнему старику, мол, расскажи про свою жизнь. Ведь он растеряется. Воевал я, ребята, танкистом; средняя жизнь танкиста на фронте меньше полугода. Дальше – или погиб, или не годен к строевой. Я воевал два года и только на фронте прожил целых четыре жизни. Рад бы, но на ваш вопрос ответить не могу. Спросите что-нибудь конкретное.

Мы обрадовались. Вот он, фронтовик, готовый нам что-то рассказать, и тут же задали следующий вопрос:

– Дядя Леша, а на войне было страшно?

– Конечно, было, и не раз, – ответил Жуков, продолжая доброжелательно смотреть на нас.

– Дядя Леша, а расскажите про самый страшный случай на войне?

Тут Жуков несколько помрачнел и на некоторое время задумался. С полминуты мы молчали, наконец, он начал рассказывать:

– Было это в Пруссии. Командовал я тогда танком. Вызывает нас командир полка и объясняет задачу. Окружили наши войска группировку власовцев. Это самые страшные враги Советской страны. Немцев Гитлер обманул, и они воюют с нами по недоразумению, а власовцы сознательные наши враги, ненавидящие Советскую власть и нас. Поэтому приказ мой такой, в плен никого не брать, уничтожить всех. И чтобы я ни слышал ни одного выстрела, давить гусеницами.

Жуков замолчал.

– Так что же здесь страшного? – спросил кто-то из нас.

– Страшно всё. Все страшно ребята… Страшно было отмывать машину от человеческой крови, страшно было вынимать человеческие руки и ноги из траков… Страшно ребята, что люди иногда хуже зверей... Если мне снится что-то страшное, то снится это.

Он снова замолчал, задумавшись, и вдруг встрепенулся:

– Ребята, не берите никогда чужого. Я не могу этого объяснить, но за это будет обязательно наказание и наказание жестокое. Я же вам сказал, что прожил на фронте четыре жизни и наблюдал странную закономерность – гибли те, кто брал чужое. Кто не брал, выживали. Ведь мы, танкисты, – первые мародеры. Мы первые входили в города. А европейские города богатые, вы даже не представляете, ребята, какие богатые. Старики всегда предупреждают новобранцев, но мало кому удается устоять от соблазнов. Думаю, что я выжил только потому, что сразу поверил старикам и устоял. Привез я из Германии только одну вещь, красивый перламутровый аккордеон.… Ведь я немного играю. И достался он мне случайно, да и то после объявления Победы.

Мы вежливо поблагодарили и пошли. Странно, но рассказ в тот момент не произвел на меня особого впечатления, но в душу запал. Может, необычностью, а может, тем, что не поверить дяде Леше было невозможно. Однако тогда нам и понять было невозможно, что самым страшным на войне может оказаться, когда убиваешь ты, а не тебя.

Действительно, в том возрасте впечатление на нас производила только пафосная информация, где четко видно было разделение на черное и белое, на своих и чужих. То, что мир устроен очень непросто, то, что в нем много относительного, то, что даже добро и зло не абсолютны и люди не контрастны по отношению друг другу, а где-то вообще в полутонах, нам тогда это было, конечно, неведомо.

Видно, у человека в сознании и подсознании много разных уровней, и вся информация, накопленная в жизни, совершенно неосознанно распределяется по этим уровням. Приходит время и всплывает какой-то уровень, и расшифровывается информация, хранящаяся в нем.

Многое из того времени ушло в дымку небытия, а этот рассказ Жукова с годами все больше и больше проявляется.

Ленинград готовился отпраздновать двадцать лет со дня снятия блокады, 1964 год, начало января. Нашей учительнице литературы пришла в голову интересная мысль – своеобразно отметить праздник. Она попросила нас, учеников 10-го класса, взять интервью у ветеранов войны и написать очерки. Надо сказать, что в то время большинство взрослого мужского населения нашего города Кировска, расположенного в зоне прорыва блокады, были участниками войны, и поэтому каждый получил своего ветерана, пока в виде половины тетрадного листочка с необходимой информацией. Мне повезло, я держал в руках адрес человека, который участвовал в прорыве блокады и форсировал Неву именно здесь, рядом с Кировском в районе деревни Марьино. Это главный врач кировской городской больницы Маслов.

Город наш небольшой и дом, в котором живет главврач, я знал. Вечером следующего дня уже подхожу к типовому четырехэтажному кирпичному дому, нахожу нужный подъезд и по бумажке сверяю номер квартиры. Некоторое время мнусь в нерешительности на крыльце и, наконец, решаюсь: быстро поднимаюсь на второй этаж и, испытывая волнение и неловкость, все-таки иду к главному врачу районной больницы, нажимаю на звонок. Дверь открыла пожилая женщина. Представился. Она так хорошо мне улыбнулась и так любезно пригласила пройти в квартиру, что волнение сразу прошло. Снимаю пальто, а женщина громким веселым голосом говорит:

– Вася! Это к тебе. Корреспондент пришел.

Захожу в гостиную. В кресле напротив двери сидит хозяин с журналом в руках и поверх очков смотрит на меня. Я поздоровался и сбивчиво попытался объяснить причину моего появления. Маслов улыбнулся, сказал, что в курсе дела и предложил сесть в кресло напротив себя. Немного волнуясь, я открыл тетрадь, которую принес с собой, достал из кармана ручку и попросил его что-нибудь рассказать из своей фронтовой биографии. Маслов, подумав, сказал, что о себе говорить не будет, а расскажет о своем лучшем фронтовом друге. Здесь он запнулся, опустил голову, как-то ушел в себя и довольно долго молчал. Я же в это время его бесцеремонно рассматривал, и отметил, что главврач плотный, коренастый, круглолицый и с острыми, командирскими чертами лица.

Наконец, не поднимая головы, он начал говорить:

- Сразу после переправы на левый берег Невы в районе деревни Марьино фронтовой госпиталь, которым я командовал, вынужден был идти вплотную за наступающими частями. Фашисты ожесточенно сопротивлялись, и было слишком много убитых и раненных. В какой-то момент в районе Синявинских высот наступление приостановилось. Идущая впереди часть уперлась в мощный укрепрайон немцев под названием высота «Огуречик». Шквал огня косил наших бойцов. Три раза поднимались солдаты в атаку, и каждый раз вынуждены были отступать. Потери были такими, что еще одна неудачная атака – и на этом участке фронта наступать было бы не с кем.

Меня вызвал командир полка и сказал, что силы на исходе, но мы возьмем высоту, если бойцов поднимут в атаку служащие госпиталя и будут в белых халатах с красными санитарными крестами бежать первой цепью. Я вернулся в часть, вызвал своего заместителя, капитана медицинской службы Олейника, приказал ему взять санитаров и поднять бойцов в атаку. Олейник немного побледнел, он понял, что это почти верная смерть, но четко ответил:

-Есть поднять бойцов в атаку.

На душе было очень тяжело, я вынужден был подвергнуть смертельной опасности своего друга, с которым вместе воевал целых два года. Олейник был сильным, смелым человеком и имел непререкаемый авторитет в госпитале, в нем я был уверен.

Атака развивалась успешно. Бойцам стало стыдно, что в первой цепи бегут служащие госпиталя, и скоро они обогнали санитаров, но Олейник продолжал бежать впереди всех, пули щадили его некоторое время. Он упал, не добежав метров двадцать до огневой точки немцев.

Пять пулевых ранений в грудь. Олейник умер на моих руках. Там же мы его и похоронили.

Место я заметил. В первый же год после войны нашел место захоронения и поставил памятник. Каждый год два-три раза бываю на могиле. Сижу, вспоминаю друга, вспоминаю этот самый страшный и кровопролитный день и бой за всю войну…. Вообще, нас, медиков на фронте берегли. Это был единственный случай, когда нам приказали идти в атаку….

Короткая встреча, короткий рассказ о войне, и в душе что-то произошло. Что – я в то время понять не мог. После этой встречи стал другими глазами смотреть на памятники со звездочками, которые в изобилии окружали город Кировск. Памятники вдруг ожили, я стал видеть под каждым из них смелого и героического человека, похожего на капитана Олейника. А ведь с детства они воспринимались почти как часть природы, как приложение к кустам и траве.

Слушая живой, пахнущий порохом рассказ, я представлял себя на месте Олейника. Теперь эти могилы стали родными и близкими.

А еще сейчас я понимаю, почему Маслов рассказал не о себе, а о своем друге, и глаза у него во время рассказа были подозрительно влажные. Совесть мучила его. Война определила этому человеку всю жизнь нести такой тяжелый крест.