Расуль Ягудин

 

Мальчик

 

Если б только мальчик был здесь.

Эрнест Хемингуэй. «Старик и море»

 

Утром уже ударили настоящие морозы, разом лишив всех остатков надежды на то, что лето каким-либо образом снова станет летом само по себе, деревья понурились вершинами, одетыми съёжившимися и потемневшими листьями, они стояли в стылом воздухе неподвижно, как замороженные и полузасыпанные инеем люди, и лишь иногда дёргались в сторону и сгибались под порывами ледяного зимнего ветра, с неприятным стуком несущего по обледеневшим тротуарам сухую снежную пыль. Возле бордюров, в густой поросли травы и в углах зданий уже скопился снег, покрывая камень и землю бугристым, спёкшимся белым слоем, и нога скользила на нём при неосторожном шаге.

Гуля мрачно куталась в длинное осеннее пальто, уже совершенно не защищающее её от пронизывающего холода, и старалась не прикасаться голыми руками мечу, сразу обжигающему морозом кожу. Меч теперь уже совершенно открыто висел за спиной, уже словно тысячи бесконечных, морозных и охваченных страхом лет прятать его не было никакой необходимости, поскольку все и так всё знали, и Гуля так и шла по гулким, звенящим под каблуками пустынным мостовым, и меч высился за её спиной, целясь в серое небо набалдашником из какого-то красного драгоценного камня – что это за камень , Гуля так и не удосужилась узнать.

“Ничего, – подумала Гуля, стараясь согреть кисти рук в рукавах пальто, – прорвёмся. Вот завтра убьём аждаху, и всё это дерьмо растает… так, где-то здесь.”

Действительно, где-то здесь, в квартире одного из односельчан жил Малай – не Гуля ли сама приводила к нему муллу для освящения жилища и чтения защитной молитвы, чтобы удержать всю нечисть в отдалении, х-м-м-м-да, кажется молитва не очень помогла, если он связался с этой сукой.

– Ты не меня ищешь? – интимно спросил её сзади нежный девичий голос.

Гуля, уже поворачиваясь, знала, кого увидит перед собой, и с трудом удержалась от порыва сразу выхватить меч – тут был совершенно не тот случай.

Вероника была всё так же прелестна и соблазнительна, и крупные острые соски всё так же задорно торчали сквозь шёлковую комбинацию, видную под расстёгнутой курткой.

– Вообще-то не тебя, – сухо ответила Гуля, – но так даже лучше, давай сначала с тобой.

– Ага, – радостно подтвердила Вероника, – давай сначала со мной, ты со мной уже давненько не это самое, да и в тот раз не кончили, так может, прямо здесь и прямо сейчас? – она уже стояла к Гуле вплотную, и её тяжёлая плотная грудь слегка коснулась груди Гули, в следующее мгновение она самым простым и естественным движением просунула руку к ней под пальто и положила ладонь на туго обтянутую брюками промежность, и Гуля со стыдом и раздражением почувствовала, что её вагина от этого прикосновения сразу согрелась и ожила. – Не болит? – участливо спросила Вероника. – После того раза?

– Ты напрасно стараешься меня разозлить, – сдерживая бешенство, начала Гуля, – никакая дешёвая шлюха не может меня огорчить или потревожить.

– Да-а-а? – восхитилась Вероника. – Да ты у нас просто железная дева и даже немножко Жанна Д’Арк – Орлеанская, ха-ха, немножко девственница, – девственница без девственности – чрезвычайно редкий в научном смысле экземпляр, – она наклонилась к Гуле и нежно поцеловала её в неподвижные замёрзшие губы. – Уж я-то знаю, согласись, что у тебя там бездна, как в космосе, ну просто чёрная дыра, я в прошлый раз думала, что вся там так и утону, начиная с руки – полное отсутствие дна и покрышки, кстати, миленькая темка для философского трактата, почему бы нам совместно не залупить докторскую: я буду эмпирически орально исследовать, а ты философски осмысливать и красиво излагать, сидя за столом с о-ч-ч-чень широко расставленными ногами, только пошире расставляй, ладно, а то я не люблю, когда ляжки ёрзают у меня по ушам, да и вход тогда сжимается – до клитора языком не дотянуться.

– Хватит, – раздражённо огрызнулась Гуля. – Разошлась. Мы не в постели, так что почему бы тебе не угомониться.

– Да, – с самым сокрушённым видом подтвердила Вероника, – мы не в постели, но… зачем нам постель, мы и прямо здесь можем перепихнуться по кайфу, благо все эти бараны попрятались по углам, никто и не увидит, давай быстренько, идём вот сюда…

– Хва-тит, – раздельно повторила Гуля. – Твой голос стал монотонным, так что уймись, пусть у меня отдохнут уши.

– Уши? – с огромным интересом переспросила Вероника. – Хммм, никккккогда не трахалась ушами, а-а-а-аригина-а-а-ально, почти так же оригинально, как мышка в жопе, а может, даже и ещё оригинальнее, ты эту творческую задумку продолжай и развивай, не наступай, так сказать, на клитор собственной лебединой песне.

“Вот зараза”, – беспомощно подумала Гуля и перешла к делу:

– Ты чего к Малаю прилипла?

– А-а-а-х, Ма-а-ала-а-а-ай! – Вероника сладко причмокнула языком и с выражением полного транса закатила глаза кверху. – Гулечка, ах, как он лижет, а язычок-то язычок, этот язычок мне прямо сквозь пизду достаёт до гланд.

– Ты что, сука? Он же ребёнок, – яростно крикнула Гуля.

Вероника с самым философским и сокрушённым видом развела руками так широко, что между ними мог бы поместиться средних размеров экскаватор.

– Нуууу, – протянула она, – как сказал бы на моём месте Владимир Семёнович, царствие ему небесное, “Ведьмы мы али не ведьмы, мы патриётки али нет?”, кстати, четырнадцать Малаю уже есть, всё по закону, так что Остап Ибрагимович был бы мною доволен: я чту уголовный кодекс, – внезапно она наклонилась к Гуле и доверительно сообщила ей полушёпотом прямо в ухо: – Он, я имею в виду Малая, а не Владимира Семёновича и не Остапа Ибрагимовича, лижет намного лучше, чем ты.

Гуля обомлела.

– Ты что несёшь, сука? – неуверенно сказал она. – Когда это я у тебя лизала, мы видимся-то во второй раз в жизни?

Вероника тут же с удовольствием состряпала жалостливо-испуганно-брезгливое лицо, словно увидела лишаистую кошку, и попыталась погладить Гулю по тут же дёрнувшейся в сторону голове.

– Бедняжка, – с невыразимым состраданием нараспев начала она, – глупенькая ты моя, полоумненькая, убогонькая ты моя, Господи, помилуй её, тронутую, – она вновь наклонилась к её лицу и вновь нежно прошептала: – ты что ж, идиотка, до сих пор думаешь, что всё то самое, в двенадцатилетнем возрасте, тебе приснилось!!!? – ведьма выпрямилась и улыбнулась, слегка презрительно и с торжеством. – А кайфно мы с тобой тогда покувыркались, а, согласись? А волосики-то у тебя на лобке были такие мягенькие и нежненькие, и они только-только начали прорастать.

Гуля с совершенно белым, сразу заострившимся лицом в упор смотрела на Веронику.

– Хлопнуть тебя, что ли? – хрипло произнесла она наконец.

– Да ла-а-адно, – подкупающе и страшно убедительно протянула Вероника, – ты что ж, хочешь устранить бывшую любовницу, чтобы лишнего не болтала?, так я и так никому не скажу, – она привычно наклонилась к уху Гули опять, – это будет нашим с тобой интимным женским секретом, и мы обе, как партизанки, унесём его с собой в могилу, – она снова, на сей раз с явным облегчением выпрямилась и с каким-то новым интересом уставилась на Гулю. – Или, может, ты опасаешься от меня родить человечка с не совсем такой голубой кровью, как у тебя?, хм-м-м, прямо по Геббельсу: “Я не против, чтобы вы спали с русской девкой, но вы обязаны тут же, своей рукой, пристрелить её”, кстати, из всей гитлеровской шайки Геббельс был в постели лучше всех.

Гуля молчала и продолжала смотреть на неё.

– Хлопнуть тебя, что ли? – вновь сказала она.

– Ты это уже говорила, – тут же с большой охотой напомнила ей Вероника и неожиданно стала серьёзной. – А убить меня ты не можешь, поскольку я – всего лишь отражение твоих скрытых пороков, что толку разбивать зеркало, этим же не изменишь реальность и не устранишь тёмную половину своей души, и, кстати, если уж на то пошло, таков был замысел Господен – создать человека, раздирамого противоречиями внутри него самого, помнишь, как говорил один персонаж в первой части “Омена”?: “Светлому всегда противопоставлено нечистое – в этом суть искушения” – и именно в борьбе с нечистым именно внутри себя человек должен совершенствоваться и тем самым шаг за шагом приближаться к Господу, а не кастрироваться с перепугу, как некоторые древние монахи из числа тех, что под меня попадали, – ведьма сделала полшага вперёд и заглянула Гуле в глаза с близкого расстояния холодно, жестко и прямо, взгляд был настолько пронизывающ и раскалённ, что Гуля невольно опустила глаза. – И запомни, ёбаная святоша, что меня от всего вашего скрытого в глубинах сознания и подсознания дерьма тошнит уже несколько тысячелетий, я по горло стою в экскрементах вашей больной ппсихики, я знаю о вас то, что вы скрываете от самих себя, я исполняю те ваши желания, в которых вы сами себе боялись признаться, и вы мне отвратительны с тех пор, как я миллионы лет назад была рождена из зловонной пены ваших душ!!! – при последних словах Вероника почти сорвалась на крик.

Повисло тяжёлое молчание.

– Ты всё-таки лучше отстань от Малая – дам тебе такой дружеский совет, – с напряжением и болью в душе от страшной правды только что прозвучавших слов наконец с трудом сказала Гуля.

– Заткнись! – отрезала ведьма. – Малай давно уже не мальчик, но муж, просто очень юный годами, и ему не нужна такая дерьмовая нянька-сучка с постоянной течкой и снами о сексуальных оргиях в облаках у Бога за пазухой под мышкой в полной безопасности.

– Это всего лишь сны, – негромко ответила Гуля. – Ты же сама минуту назад говорила, что по самому замыслу Господню человек должен приближаться к нему в непрестанной борьбе с жалкими желаниями своего тела: естественно, эта борьба длительна и тяжела, но тем достойнее путь к истинной святости. Дьявол, владеющей частью моей души, как и частью души любого человека, пытается искушать меня тем немногочисленным фуфлом, которое он может мне предложить – трах-тарарах, да поплясать, да винишко да прочья хуетень, в основном, в минуты сна, когда я не могу этому воспротивиться, но вот приходит утро, и я не испытываю ничего, кроме отвращения и стыда, хотя, в принципе, мне нечего стыдиться, ибо как истинная храбрость суть преодоление страха, так и истинное целомудрие суть преодоление похоти, а вовсе не фригидность у женщин или импотенция у мужччин, не ты ли только что мне впаривала насчёт кастрировавших себя монахов, а?

Вероника молчала и, не прерывая, слушала Гулю с самым неподдельным интересом. Затем она несколько секунд неподвижно стояла с видом человека, которому есть над чем подумать, старательно сморщив юный лоб, причмокивая, шевеля нежными точёными губками из стороны в сторону, словно пробуя каждое слово гулиной речи на вкус; в задумчивости подпирая подбородок кулачком, как и полагается почти роденовскому почти мыслителю, с выражением лица, совершенно не поддающемуся описанию любыми художественными средствами, и затем, наконец, искренне заявила:

– Неплохо, сучка. Это был почти эталон защитной речи подсудимого. Тут есть о чём поспорить, но в целом, неплохо, учитывая, что ты тёлка тупая и необразованная. Так что иди, можешь поговорить с Малаем, хотя могу тебя заверить, что это ничего не даст, Малай, как я уже упоминала, – не мальчик, но муж, и если он примет решение избавиться от меня и уйти с вами в эти ёбаные Уральские горы, то это решение он примет сам, и никакие словесные выкрутасы дурочки-святоши с железякой в ножнах на его решение не повлияют.

Гуля поднималась по лестнице, тяжело и устало переступая со ступеньки на ступеньку и ощущая, как меч за спиной всё свинцовеет и тяжелеет с каждым шагом к третьему этажу и холодит ей спину прямо сквозь пальто. Она не хуже Вероники осознавала всю бессмысленность предстоящего разговора – как ни мало они с Малаем успели пообщаться, а узнала она его достаточно, чтобы признать правоту Вероники. Это был совершенно пустой заход, но… даже не попытаться и так и оставить во власти ведьмы-суккубы на произвол судьбы самого юного и, возможно, именно по этой причине самого яростно храброго и самоотверженного бойца было совершенно невозможно. Она должна была попытаться, о, Аллах, подумала Гуля, дай мне сил.

Малай открыл перед ней дверь и коротко взглянул ей в глаза снизу и сбоку бритвенным режущим взглядом – это был единственный миг, когда их взгляды соприкоснулись, и больше Гуля, как ни старалась, так и не смогла поймать его взгляд.

– Где твой меч, кретин? – неожиданно почувствовав закипающую злость, холодно осведомилась Гуля. – Ты что, перековал его на член и туда же напихал все свои мозги прямо в головку, и теперь будешь думать членом вместо головы?

Малай продолжал хранить молчание и по-блатному, без всякого выражения, смотрел прямо перед собой тёмными непроницаемыми глазами.

– Ладно, Малай, – устало продолжила Гуля. – Я с тобой долго тереть не буду. Я тебе одно скажу: это они тебя таким способом убивают, ещё никто не ушёл от суккубы живым, не было такого случая в истории человечества, они не смогли убить тебя в бою, и вот – подослали сучку. Король Артур перед самой смертью сказал: “Воля Господа осуществляется разными путями”. Точно так и же и силы тьмы стремятся к вариантности – убивают не ножом, так соблазном. Мне Расуль Ягудин как-то спьяну выдал, что все великие державы в конечном итоге гибли по причине морального разложения общества, и что любые серьезные образования, включая Святую инквизицию и Советский Союз, совсем не случайно резко отрицательно относились к сексуальному распутству, так как именно в распутстве человек особенно легко и быстро превращается в животное и, утратив человеческую душу, становится беззащитным перед лицом любого агрессора, имеющего некоторое преимущество в весе. Очнись, приди в себя или тебе конец. Конечно, нельзя отрицать, что и в бою с аждахой ты можешь погибнуть, но разница в том, что тогда ты погибнешь за всех нас. За людей и во имя Аллаха.

Малай всё так же молчал и ничем не показал, что расслышал хоть одно слово.

 

Они вышли ранним холодным утром, как только посерели морозные узоры на стёклах домов, и сразу пошли в сторону Инорса ритмичным размеренным шагом в клубах пара от собственного дыхания, вертикально перечёркнутые линиями мечей и дружно стуча подошвами по замёрзшей мостовой, и оставляя за спинами высящуюся в небе ещё вполне отчётливо различимую круглую луну. Путь был не близок, и нужно было успеть, а никакой транспорт в парализованном ужасом городе уже не ходил, Фаю же на её тачке они решили не брать просто потому, что в “девятку” всемером они бы не поместились, а разбивать силы было нельзя, так что оставался лишь один способ достичь Уральских гор достаточно быстро – быстрее перебирать ногами. Теперь их было, правда, не семеро, а шестеро, но в “девятку” они не поместились бы и вшестером, так что это ничего не меняло. Насчёт Малая никто ничего не говорил, никто о нём не вспоминал, как не вспоминают на войне об убитых в спину и безнадёжно оставшихся позади, и никто не задавал Гуле никаких вопросов, лишь Март в самом начале пути поравнялся с ней и вопросительно взглянул ей в глаза, в ответ Гуля коротко и отрицательно качнула головой, и в глазах Марта появились горечь и боль, но ни единого слова на эту тему не было сказано вслух, ждать же нового седьмого ведуна уже не было возможности, мрак и ужас затопили Уфу, и нужно было спешить, и вот – они уходили в страшные Уральские горы в неполном составе – вшестером, твёрдым солдатским шагом идя мимо тёмных равнодушных окон домов, к которым на всём протяжении их пути сквозь город прилипали белые и невыразительные, словно безглазые, как у гипсовых облезлых скульптур, лица.

“Бараны, – тоскливо подумал Март. – Попрятались, бля, давно бы уж толпой вышли и заломали всю братву – были же люди, которые побеждали даже французских королей и отрубали им головы посредством революционной гильотины на эшафоте.” Он шёл по приказу Риты с правого фланга, ближе к домам, и ему лучше остальных были видны эти белые слепые пятна лиц, на миг гнев захлестнул его сознание красноватым удушающим облаком, и Март с усилием стряхнул его с себя – всю ярость следовало приберечь для основного.

– Март, – неожиданно окликнула его Гуля, когда они уже прошли Шакшу и свернули на жутко пустынную трассу в сторону Аши, – почитай что-нибудь своё... – она помолчала. – Что-нибудь не о крови.

“Нет настроения.” – хотел ответить Март, но вместо этого вдруг услышал cвой голос, читающий нараспев:

 

Я дотянулся до руки,

когда качнулся вверх автобус.

Духами пахшие виски

дугой перечертили глобус.

Где вы пропали после трёх,

когда декабрь темнеет рано?

Был поцелуй похож на вздох.

И тень в окне была, как рана.

Фонарь провис над пустотой,

блистая острыми дождями.

И снег змеился над плитой,

перекосившейся на яме.

И ты,

опять не позвонив,

мне снишься холодом у шеи.

И ветер в окнах говорлив,

как та пурга на той аллее.

Ну что же ты не смотришь вдаль

из-под меня,

из-под объятья?

Ты ту пургу,

как ту вуаль,

забыла в тёплых складках платья.

А телефон молчит,

крича,

на жёлтом столике у края.

А телефон…

И горяча

струя зимы в апрель из мая.

 

Ведуны некоторое время шли молча.

– А о чём это стихотворение? – наконец, осторожно спросил Ходжа. Но ответила ему Дина:

– О любви, – произнесла она бесцветным голосом, глядя в даль прямо перед собой и неожиданной для её крупного тела лёгкой походкой продолжая идти вперёд на левом фланге.

Все опять некоторое время помолчали.

– Немножко непонятно, – наконец, смущённо сказал Ходжа.

– А такие стихи не надо понимать, – ответила ему опять же Дина, – их следует чувствовать, воспринимать сердцем. Твоя душа должна функционировать в тех же резонантных частотах, что и душа поэта, тогда тебе будет без объяснений понятна и душа его поэзии.

Ральф повернул голову и с каким-то новым интересом взглянул на Дину. Затем он неожиданно обратился к Марту:

– Третья и четвёртая строки первой строфы сырые, – твёрдо сказал он. – Получилось слишком рвано, на помешало бы доработать.

– Слушай его, Март, – поддержала Гуля. – Он всё-таки бывший школьный учитель литературы. Представляешь, каким он, наверное, в школе был занудой – в короткой юбке не ходи, то да сё, счастье, что мне у такого учиться не пришлось, я бы с ним постоянно ругалась.

Ральф улыбнулся:

– Со мной девочки действительно всё время ругались. Я не был любимцем среди учеников и особенно учениц.

– Да уж надо полагать, – ухмыльнулась Гуля, и все тоже дружно засмеялись, и почему-то сразу стало легче идти.

Первой что-то неладное заметила Рита. Она вдруг напряглась спиной и словно заострилась плечами, наклоняя их вперёд.

– Март, – учащённо задышав, прошептала Гуля, глядя матери в натянутую, словно струна, спину.

– Да-да, я понял, – торопливо ответил Март и слегка оглянулся, обшарив цепким взглядом пустынные окрестности.

Ведуны притихли и зашуршали, поправляя за спинами мечи и рассредотачиваясь цепью поперёк тракта. Ещё несколько мгновений всё было, как прежде, ведуны в полном молчании, упруго переступая обутыми в мягкую гибкую обувь ногами, продолжали идти вперёд, чутко улавливая малейший звук или малейшее движение вокруг, и прямая, как стрела, дорога, масляно поблёскивая асфальтом, уходила вперёд, к напоминающей грозовые тучи еле видимой далёкой горной гряде на горизонте.

– То ли иней на ресницах, то ли правда что-то есть, – наконец, сказал Ходжа.

– Любишь Твардовского? – удивился Ральф, разминая правую руку.

Ходжа сделал вялый жест рукой:

– Не очень, – ответил он и потянул за свисающий конец чалмы, закрывая себе лицо. – Мне стихотворение Марта больше понравилось.

Теперь уже всё было видно отчётливо. К ним навстречу шли люди. Их тоже было шестеро, и среди них не было ни демонов, ни волков с красными глазами, и никакие летающие драконы не прикрывали их с воздуха. Шли обычные люди, растянувшись по всей ширине дороги, словно зеркальное чёрное отражение ведунов. У них за спинами высились мечи, и их рукава были закатаны, открывая запястья и мускулистые нижние предплечья, увитые сетками вен и жил. Женщина чуть впереди была в чёрном балахоне с изображениями странных букв и значков, и её распущенные волосы с боков наполовину закрывали её лицо.

– Хммм-бля! – неожиданно высказался Ральф и недовольно сморщил лоб.

Они уже были в десятке метров друг от друга, когда женщина подняла руку, останавливая своих. Ведуны тоже остановились в полном ошеломлении и тоске.

– Возвращайтесь, – звучным глубоким голосом провозгласила женщина. – Вы опоздали. Вам её уже не остановить.

– Может, мы её об этом и спросим? – невыразительно поинтересовалась Рита и слегка переступила ногами, придавая себе устойчивость на полотне.

– Не базарь! – отрезала женщина. – Грядёт новая эпоха в развитии человечества, приходит время, когда человек будет существовать по естественным законам. Так что идите домой – ваше время уже ушло.

– Чьё это “наше”? – вежливо удивилась Дина и слегка передвинулась левее, заметив, что линия врагов стала выдвигаться вперёд полукругом, пытаясь взять их в полукольцо.

– Время тупых гуманистов, – яростно заорала женшина. – Это вы по жизни тормозили прогресс, взваливая на здоровых особей обязанность заботиться о балласте, камнем повисшем на шее человечества. Но теперь идёт Она, аждаха. И теперь каждому воздастся по делам его, ибо грядёт время высшей справедливости, когда достигать успеха будет сильнейший, а не всякие пигмеи, придумавшие всё фуфло, ибо нет Бога, кроме непознаваемого, и Герберт Спенсер – пророк его, а закон естественного отбора более честен и справедлив, чем любые человеческие законы, и гений Чарльза Дарвина ещё никто не опроверг.

– Ну и каша, – ошеломлённо выдавил из себя Ходжа. – Тут тебе и библия, тут тебе и Джек Лондон, тут тебе и Чарльз Дарвин, и только Герберт Спенсер тут, строго говоря, ни при чём, кстати, фраза насчёт Бога-непознаваемого и Герберта Спенсера была придумана и затем постоянно использовалась его идейными противниками в качестве насмешки.

– Возвращайтесь, – уже не слушая, снова заорала женщина. – Возвращайтесь и не противьтесь приходу нового мира нового добра и нового, настоящего равенства. Мир будет жить по другим законам, по законам естественного отбора, по которым испокон веку и до сегодня живёт весь живой мир, кроме слюнявого человечества.

– Можёт, весь живой мир, кроме слюнявого человечества, потому-то до сих пор и ходит на четвереньках? – негромко предположил Март. – Весь этот когтистый, клыкастый и естественно отобранный живой мир – раком перед слюнявым человечеством?

– Не вешай мне гавно!!! – взвизгнула женщина. – Валите, бля, уроем!!!

– Вот теперь она заговорила на более привычном для неё языке, – подытожила Гуля. – Заметно, да?, сразу речь полилась свободней.

– Да уж, – подтвердил Март, – лучше бы Вероника сюда пришла, она хоть и сука, а базар у неё прикольный.

– Как ты много знаешь о Веронике, – нежно промурлыкала Гуля и с любопытством сбоку посмотрела на него, не спеша и с мелодичным звуком вытягивая из ножен меч.

– О ней по-моему все много чего знают, вплоть до цвета волос в промежности, – засмеялся Март, тоже обнажая оружие.

– Хватит пошлить! – в конце концов не выдержала Рита. – Я вашу Веронику сроду в глаза не видела, так что избегайте, пожалуйста, глобальных обобщений.

– Эй! – тут же взвизгнула тронутая. – Мы-то ещё здесь.

Рита тоже потянула из-за спины меч и равнодушно ответила:

– Это ненадолго.

– Подождите, – неожиданно подал голос Ральф. Он шагнул к женщине и мягко произнёс: – Матильда. Успокойся и освободи дорогу. Ты же понимаешь – мы пришли совсем не для того, чтобы вернуться. Не проливай лишнюю кровь – человеческую кровь, пусть даже это кровь тупых упырей из вашей тупой сатанинской секты – таких, как ты.

– Закройся!!! – брызжа пеной, заорала женщина вновь. – Ренегат!!!

Ральф вздохнул и вынул меч.

– Я рад, что ты за двенадцать лет выучила новое слово, – подвёл он итог переговорам.

Он едва успел договорить, как женщина, вздымая обнажённый клинок над головой, сорвалась с места с такой скоростью и такой яростной силой, что из под её ног вылетели невесть откуда взявшиеся на асфальте мелкие камушки, словно из-под лап крупного атакующего зверя, Ральф несколько мгновений с горечью смотрел на её искажённое, приближающееся лицо, затем легким движением вывел правую ногу вперёд, полусогнул колени и приподнял под углом от пояса клинок, становясь в правостороннюю стойку. Он отбил удар в голову пятой защитой и, окутанный снопом посыпавшихся искр, тут же повёл клинком полукругом сверху вниз, пытаясь выполнить боковой рубящий в левый бок, их клинки вновь столкнулись, когда он напоролся на её первую защиту, и вновь издали мелодичный звон, эхом повторившийся с обеих сторон, где тоже десятью острыми лучами заплясали мечи, отбрасывая блики на холодные сосредоточенные лица, руку Матильды с мечом отбросило ударом слегка в сторону, и Матильда тут же использовала инерцию движения, согнув руку в локте и поведя оружие на рипост круговым рубящим Ральфу в голову, и Ральф подумал, вновь взбросив меч в пятый блок и затем, после удара, тоже используя отброс оружия назад и тоже выполнив верхний рубящий, что Матильда так же банальна, как и двенадцать лет назад, но только сегодня это совсем не спарринг и ей из-за её банальности мышления сегодня придётся умереть… он не успел додумать эту мысль, как Матильда прямо из шестой защиты головы, удерживая кисть руки ладонью вверх, с молниеносной скоростью выпрямила локоть и плечо – остриё её меча, словно заострённая головка атакующей змеи, прянуло в нижнюю часть его туловища, Ральф, отчаянно заспешив, вывел клинок в круговую линию с такой быстротой, что тот словно размазался в одну сплошную закругляющуюся полосу, их клинки вновь с рёвом столкнулись, когда ему удалось в самый последний миг отбить укол, и Ральфу даже прямо сквозь брюки почудился ледяной ветерок от отброшенного в сторону и пролетевшего в волоске от его паха лезвия, бритвенно сверкающего в сумеречном свете мёртвого дня, “вот сука”, разом вспотев, подумал Ральф, приставил правую ногу почти вплотную обратно к левой ноге, вернувшись в стандартную боевую стойку, и слегка приподнял туловише, готовясь к репризу – по глазам Матильды он понял, что она раскусила его намерение, и всё-таки выполнил реприз, тут же снова алой пламенной полосой с рёвом рванулся к нему её меч, отбив… атака… отбив… опять атака, теперь колющим в грудь, вот снова серия вражеского меча, Ральф передвинул локоть чуть ниже, провёл первый упреждающий и тут же выполнил ремиз, краем глаза он увидел, как Рита пружиной распрямила всё тело вперёд, и её меч вызвал хруст, проламывая насквозь грудь рыжеватого, на вид вполне обыкновенного парня, Ральф снова вышел рипостом, ведя колющий Матильлде в живот, и вновь быстро кинул взгляд в сторону Риты как раз в тот момент, когда она стремительно подлетела к какому-то мелкому хрену с узковатым мечом, больше похожим на широковатую шпагу, легко теснящему Дину, и без малейшей заминки всадила ему в спину стальную полосу своего оружия, затем, кувыркаясь в воздухе и разбрасывая вокруг крупные капли крови, пролетела мимо голова ещё одного врага, только Ральф не успел заметить, кто его обезглавил, в этот момент локоть Матильды сделал едва заметное пружинящее движение – сначала к себе, затем от себя – затем, лезвием отбив его удар, снова пылающей полосой огня пришёл в движение её меч, стремясь прервать его жизнь, Ральф снова выполнил отбив и мельком заметил, как забилось и затрепетало чьё-то тело на до половины ушедшем в его грудь клинке ятагана Ходжи, Матильда снова с визгливом криком дернулась всем телом в выпад с уколом, грамотно выведя правую ногу перед собой, и тогда он неожиданно для себя впервые за всё время боя с болью заглянул в некогда такое близкое, а сейчас чужое и серое, полубезумное лицо, и подумал, что вся её стилистика фехтования противоречит тому, что она только что наговорила о вреде гуманизма, поскольку стиль её банален и традиционен, а все банальные человеческие традиции строятся на идеалах чести, порядочности и гуманизма, и она до последнего мига жизни на земле, мига, от которого её отделяют лишь секунды, не будет знать, что именно та жестокая, нечеловеческая чушь, затянувшая её сознание пеленой, словно саваном – лицо трупа, послужит причиной её смерти от его, Ральфа, руки, чушь, изначально отрицающая все традиции и запреты и моральные нормы, и даже такой запрет, как запрет бить женщину по лицу, чем бы то ни было, особенно мечом – Ральф как раз додумывал эту мысль до конца, когда вышел из итальянского “демисеркля” прямым уколом с выпадом, и у неё не нашлось от этого движения защиты, ибо вопреки всей выкрикнутой ею несколькими минутами назад ахинее она не ожидала от мужчины укола в лицо – клинок вошёл ей в голову прямо посередине чуть ниже лба, череп женщины треснул идеально ровной прямой линией с мгновенно запузырившимся в лобной доле сероватым мозговым веществом, линия прочертила сверху донизу её лицо, и две половинки головы начали медленно-медленно, как в страшном горячечном сне, разваливаться в две стороны, расширяя в серёдке брешь, мгновенно набухающую тугой, на глазах густеющей кровью, мёртвые глаза, не затронутые клинком, всё ещё оставались целы, и они словно долгие бесконечные столетья прощально смотрели Ральфу в самую душу, всё клонясь и клонясь, и клонясь в разные стороны вместе с половинками раздвоившегося черепа и начиная падать внешними уголками к земле, сухие и пристальные, так и не успевшие в последний раз наполниться слезами – до самого последнего мига, когда Матильда наконец-то повалилась разрубленным лицом вперёд, и

– Ты этого хотела, – посеревшими губами чуть слышно, так, чтобы никто, кроме них двоих, не услышал его последнего “прости”, прошептал Ральф и наконец-то опустил окровавленный меч.

Ральф парил в чёрных клубах тумана посреди бесконечной пустоты, и он чувствовал, как холод бездны ложится крохотными кристалликами на его глазные яблоки, медленно покрывая зрачки тонким изысканным морозным узором, словно серое утреннее окно. Кто бы знал, как он измучен, подумал Ральф, и зябко сжался всем телом, стараясь сохранить возле сердца тепло,…

…у неё была высокая, не очень большая грудь, и упругие нежные соски не очень вязались своим розовым цветом с темными тонами их первого зала для первых сатанинских месс, огни светильников пляшущими язычками отражались в её тёмных счастливых глазах – тогда, двенадцать лет назад, она была на двенадцать лет моложе, и тёмный туман безумия сатанинских игрищ ещё не заволок ей удушливым облаком душу и мозг, она в то время была постоянно весела и частенько устраивала в постели подушечный бой, а рот её был мягким и нежным и слегка пресноватым на вкус. Матильда, да, это он, Ральф, дал ей эту ёбаную кличку двенадцать лет назад, в годы этой ёбаной перестройки, когда в моду вошёл сатанизм и именно он, Ральф, создал первую в Башкирии сатанинскую секту, именно он втянул чудесную девочку во всё это дерьмо, а потом, когда игры внезапно и бесповоротно зашли очень далеко и на сатанинских балах запахло настоящей человеческой кровью, и чёрные мессы огласились криками человеческих жертв и насилуемых детей, когда первые почему-то неприятные для кого-то люди стали загадочно умирать как мухи после их заклинаниий в душном чаду едко горящих чужих беспокойных трав, уже не смог остановить ни её, ни весь собравшийся вокруг неё сброд, – к тому моменту уже все, кроме него, во главе с Матильдой с лёгкостью и спокойствием безумия переступили грань, из-за которой не было к людям возврата… Господи, это он, Ральф, втянул в дерьмо милую добрую девочку, Господи, прости, велико и безгранично милосердие Твоё, прости меня, Господи, Господи, прости…

– Ральф, – мягко сказала ему в ухо Гуля, – очнись. Уже всё. Мы уходим. Пойдём.

Ральф медленно и тяжело повёл вокруг затянутыми чем-то серым полуслепыми глазами. Во рту был странный солоноватый вкус, и кожа на его лице горела и была непривычно стянутой, он машинально провёл ладонями по лицу, разминая лицевые мышцы, как делают, когда произносят “аминь”, и увидел, что ладони стали мокрыми от чего-то… от слёз?

Гуля вновь подошла к нему с выражением усталости и муки на лице.

– Пойдём, – повторила она, – уже время, – и она снова, как десятки раз прежде, миллионы лет назад, ещё когда не ударили все эти морозы, по-детски подлезла под его руку и прижалась теплым и хрупким угловатым плечом к его груди, Ральф тяжело опёрся на её другое плечо ладонью и сделал первый шаг, и тут грудь его дёрнулась и на миг конвульсивно сократилась гортань, и он понял, что только что всхлипнул.

 

Малай полулежал на подушке, глядя Веронике в обнажённую спину, совершенно тёмную на фоне жёлтого, раскалённого луною окна. Вероника стояла совершенно безмолвно и, не отрываясь, смотрела сверху на пустынный город, заваленный вперемежку ломаными кубами красно-золотистого лунного света и угловатыми, вытянутыми провалами тёмно-синей бездонной мглы, словно какое-то ублюдочное великанское блюдо – разноцветными кусочками желе. Она стояла так уже около часа и за этот час не сделала ни движения, ни заметного вздоха, она была неподвижна, словно каменный идол-истукан, и её, словно оставшаяся единственной в мире округлая человеческая тень медленно сползала в сторону, то и дело пересекаясь с острыми прямыми границами теней от прямоугольных предметов, и точно так же неподвижно и упорно смотрел ей в спину Малай. Он смотрел и смотрел, не отрываясь и стараясь на прощание запомнить каждую чёрточку её нежного, всегда такого послушного тела, и всё молчал, не начиная последнего разговора, хотя и знал, что прервать паузу придётся все-таки ему. Малай чуть пошевелился, делая перед началом разговора более глубокий, чем раньше, вдох, и бесшумно нащупал под матрацем небольшой изогнутый нож, мать сказала ему, вручая этот нож, что он очень удобен для отрезания головы поверженному монстру, а сейчас нож мог пригодиться для того, чтобы отрезать голову ведьме, мальчик плавным движением извлёк его, удерживая за посеребрённую рукоять, и даже это лёгкое движение заставило его поморщиться от боли в члене – член был истёрт почти до крови, распух и ныл, и малейший намёк на эрекцию сразу начинал по все длине ствола давить в бока члена тупой ломкой болью.

– Я пойду, – сказал он с мягким шепотливым башкирским акцентом и помолчал, всё так же глядя Веронике в спину. – Мне пора., а то они не смогут. А они ещё вчера ушли. Утром.

Вероника молчала столь долго, что в любом другом случае Малай подумал бы просто, что она спит, но сейчас он терпеливо ждал, сжимая в кулаке рукоять.

Наконец она пошевелилась всем телом, и тень от шкафа сломалась на её ноге, словно чёрная бумажная плёнка.

– Да, – сказала она. – Уже время.

Она повернулась с тонким стонущим звуком, вдруг вырвавшимся из глубины её груди, и взглянула пылающими красными глазами сквозь призрачную тёмную комнату прямо на него.

– Твой ятаган в кладовке, – с мукой и дрожью в хриплом голосе произнесла она. – Я обернула его полиэтиленом, чтобы влага не попортила сталь. Давай, Малай, ты ещё успеешь. А без тебя им конец – они, дебилы, об этом даже не подозревают, все, кроме Риты, лишь она одна знает, что пошла умирать. Аждаха – это не шутки, им не справиться вшестером, и тогда – всё, её не остановишь, она придёт на миллионы лет, – Вероника снова умолкла и, храня безмолвие, долго смотрела Малаю в глаза. – На хер она здесь нужна?! – внезапно, так что Малай слегка вздрогнул, как от озноба, выкрикнула ла она с коротким и резким вдохом. – А то гавна тут, на хер, мало, – ведьма вновь отвернулась и вновь уставилась в окно, но теперь она, слегка запрокинув голову, в упор смотрела на круглую жирную луну. – Я даже там, у них стараюсь лишнего не бывать, – снова начала она после паузы. – Нет там ни хера хорошего. Только плохое. И скука такая, какой тебе не понять. Вечный холод и мрак, даже, мне, ведьме, это неприятно, и – скука, скука, не доступная человеческому пониманию, скука, которая, словно антарктический лёд, копится и нарастает пластами день за днём, неделя за неделей, тысячелетие за тысячелетием, – Вероника издала серию каких-то звуков, и Малаю показалось, что она плачет, но тут она вновь повернулась к нему лицом, и он увидел, что в действительности она смеётся. – Эти сучки и лохи, главное, всё чего куролесят, шампа-а-а-анского!, бля, всё чего-то друг друга ебут, всё хлебают кровь из шей друг у друга, натужно веселятся, изображают счастливые хари, делают вид, что им по жизни заебись… кретины…, а вокруг все так же холодно и пустынно, и безмолвно, как в сундуке, и только по бесконечным ледяным равнинам иногда скользят огоньки мертвецов, иногда у курганов мелькают красные глаза упырей, и в бесконечных сырых пещерах, где продолжается бесконечное веселье, бесконечно горят светильники и костры… как у дикарей каменного века, но только без прекрасных наскальных рисунков и прекрасных древних песен долгими ночами на луну. И вот они сюда придут. НА-ХЕР-НА-ДО???!!! Раньше я от них удирала к людям, а теперь куда? Они же будут здесь, вокруг, со своей еблей, со своим пьянством, со своими ужимками и прыжками, со своими тупыми базарами ни о чём. Даже такая тривиальная проблема становится неразрешимой – с кем мне общаться, с ними, что ли, с этими кусками дерьма?, которые никогда не слышали никакой музыки, кроме криков летучих мышей, не читали и не писали никакой литературы и не видели и не создавали никакой живописи, кроме надписей и рисунков в общественных сортирах, которые за миллионы лет ни разу не произнесли ни одной фразы в рифму, и которые не отличают Тамерлана от Талейрана… Они же почти ничем не отличаются от животных и живут по их законам, естественный отбор и прочая херня, разве что знают наизусть словечек тридцать, как Эллочка-людоедка: “конкретно” да “реально”, да “всё нормально”, да “поздняк метаться”, да “это-слышь”… Вставай, Малай. Вставай и одевайся, хватит прыгать тут на мне. Теоретически ты ещё должен успеть, если… если тебе в пути помогут, и… не стесняйся просить помощи у людей.

– Гуля-апай сказала, что никто и никогда не уходил от суккубы живым, – осторожно напомнил Малай, удерживая нож мягким обволакивающим хватом.

Вероника вновь медленно отвернулась и вновь бесконечно долго смотрела в окно.

– Значит, ты будешь первым, – ответила она наконец.

Она вдруг резко повернулась, стремительно, словно сверкающая белая тень, пролетела сквозь всю комнату к Малаю и, не обращая никакого внимания на нож, осторожно обняла его за голову, прижимая его щёку и ухо к своей голой груди, от бархатистого тёплого касания её упругой плоти к лицу член Малая снова начал вставать, и Малай поморщился от боли.

– Малай, – тихо прошептала она, прижимаясь губами к волосам на его макушке. – Аждаха завтра выходит из земли. Нагони друзей – всемером вы сможете её остановить. Но только всемером – все вместе… ах, бляа-а-а-а-а, как могло всё так далеко зайти? Такого раньше никогда не случалось. В жизни бы не подумала, что настанет день, когда всё завяжется на семёрку долбаных придурков, от которых вдруг станет зависеть ВСЕ, и вот – всё так и сложилось и, главное, как-то так… неожиданно, ещё вчера мы все были в полном порядке, а уже завтра придёт аждаха и всему конец. Видимо, люди слишком много веселились, а избыток веселья – всегда начало конца. Мне из всего, что написал и прочитал мне вслух Омарик, больше всего нравится одна рубайа:

Шёл я трезвый – веселья искал и вина.

Вижу – мёртвая роза, суха и черна.

– О, несчастная, в чём ты была виновата?

– Я была чересчур весела и пьяна.

 

Малай вышел из подьезда и огляделся вокруг с видом потерявшейся собаки. Луна сверкала в зените, вокруг не было ни единой живой души, и ему на какой-то кошмарный миг показалось, что уже погибли и исчезли все люди, теперь он, Малай, последний человек на земле, а завтра аждаха выходит, и некому будет её остановить – никогда он ещё так остро не ощущал своё одиночество, как сейчас, когда его друзья погибали в горах, а детские игры в родительском ауле остались в прошлом. Малай осторожно коснулся рукояти ятагана за спиной, это прикосновение дало ему крохотную уверенность в себе и крохотное ощущение силы, и он двинулся в путь, каким-то необъяснимым чутьём угадывая путь на Восток, в сторону Уральских гор, оставляя за спиной садящуюся за уфимскую гору похабно жирную и круглую, лоснящуюся луну. Он шел спокойным экономным шагом, не выпрямляя ноги до конца, как и полагается опытному ходоку, умеющему беречь силы, и прошёл уже два квартала, когда прислушался к своим внутренним часам и понял, что идя с такой скоростью, не успеет, и как раз собирался перейти на лёгкий бег, когда в холодной ночной мгле неподалёку раздался быстрый и частый дробный стук чьих-то бегущих ног. Малай слегка повернул голову в сторону нового звука и даже не прикоснулся к оружию, уже поняв по звуку, что бежит ребёнок, и тут же небольшая девочка со старушечьим лицом выскользнула, словно оборотень, из тени поникших в холоде тополей. Она быстро поравнялась с ним и пошла, торопливо переступая ногами, рядом, – она была сантиметров на двадцать ниже него и на пару-тройку лет младше, и только лицо, сморщенное, недетское и злое, делало её похожим на крохотную ведьму возрастом в пару миллионов лет.

– Малай, – её голос эхом метнулся по всей длине пустого асфальтового пути, – вышли сатанисты. Их оказалось очень много, большинство. Их намного больше, чем нас. Они нас смяли. Вокзалы и выходы из города перекрыты, теперь так просто не пройти, ведуны как-то пробились, а тебе надо обойти их по косой. Сейчас тебя подвезёт Файка, – девочка-старушка кивнула в сторону “девятки”, молчаливо белеющей в темноте, – до “Гастелло”, оттуда ты через парк пройдешь к железнодорожным путям, а там тебя будут ждать наши, – она повернула голову и взглянула Малаю в глаза снизу ввверх. – Не парься, Малай, прорвёмся, это всего лишь зверь.

– Я не парюсь, – хотел сказать Малай и внезапно обнаружил, что он на пустынной дороге совершенно один и нет рядом никакой девочки-старушки, он уже собирался выматериться вслух, поняв, что ему всё привиделось и короткий безумный разговор был лишь частью галлюциногенного бреда, но тут коротко вякнул автомобильный сигнал, и он увидел, что “девятка” по-прежнему стоит там же, где была, слегка погрузившись колёсами в придорожный сухой снежок.

– Не пристёгивайся, Малай, – когда город с рёвом полетел мимо него в окне, сказала водительница с точёными неподвижными чертами лица, – здесь близко, – взвизгнули покрышки, машину развернуло вправо под прямым углом, и Малай с легким ощущением шока увидел, как мелькнула слева проходная УМПО. – Я тебя высажу, не доезжая “Гастелло”, – продолжила она, когда машина вновь набрала около ста двадцати. – Там ты пройдёшь через парк и стадион на станцию “Спортивная”, на ней всегда останавливается электричка, проходящая от Раевки до Симской, слезешь перед Симом на предпоследней станции, где Миньяр, дальше выйдешь влево под каменистый отрог, тропа выведет на межгорный просёлок… я буду ждать тебя там. Вдвоём нам через сатанинские блок-посты не проехать, они все только тебя и ждут, сейчас всё замыкается на тебе, а одна я прорвусь, у того отсосу, тому дам, я же тёлка, меня все хотят, я прорвусь и встречу тебя в горах на машине и тогда мы сможем успеть: тебе надо быть с ведунами, когда аждаха начнёт выходить, – впереди замаячил главный корпус стадиона, девушка рывком бросила машину вправо в тень под забор, тормозя в клубах сухой и колкой морозной пыли, и в следующий миг наклонилась к нему и коснулась упругими губами его рта. – А как та тёлка, Вероника, в постели ничего? – неожиданно спросила она и слегка улыбнулась. – Я всяко лучше, вот увидишь, только живым вернись.

Малай спокойным лёгким бегом начал пересекать залитый лунным светом гастелловский лесопарк, и он уже обогнул заброшенный фонтан посреди поля и углубился в лесные непроглядные тени, когда почувствовал из чёрного провала сбоку чей-то взгляд – мальчик тут же мягко переместился к кустам поближе и, внезапно увеличив скорость, одним рывком проскочил глухую заросшую чащу, выскочил на широкую, освещённую луной тропинку, выводящую от трамвайных рельс к железнодрожным путям, и именно в этот момент на тропинке возникли сумрачные человеческие силуэты, загораживая ему проход.

– Возвращайся, Малай, – подал голос кто-то, чьего лица Малай не смог бы разглядеть, даже если бы захотел. – Уже всё равно не успеешь, а вернёшься, останешься живой.

– Живой до когда, до завтра? – напряжённо спросил Малай и ощупью нашёл за спиной тёплую пульсирующую рукоять.

– Сейчас и до завтра трудно дожить, – отозвалася голос, и силуэты двинулись вперёд, выводя вперёд фланги и начиная брать Малая в кольцо.

– Это ты про себя, что ли? – спросил Малай, у него получилось “щто ли”, с акцентом, и мгновенно и инстинктивно, как потомственный боец, просчитал тактику боя: сделать обманное движение к правому флангу и убить там кого-нибудь, а потом пойти на прорыв в самом центре, где его никто не ждёт, а в честном беге по прямой этим пидорам его не достать, у “железки” же его должны ждать, Малай почему-то всей душой верил, что там его ждут обязательно, и что там какие-то неизвестные и совершенно посторонние люди его не подведут, и ребёнок уже напружинился всем телом, готовясь потянуть перед броском, когда кто-то сказал из окружающей их кромешной мглы:

– Пропустите пацана, хуесосы.

Тут же вдруг словно потяжелели и уплотнились и налились живой массой, как обретающий плоть призрак из сна, тени от кустов по сторонам тропы, вот первые шеренги людей проступили в них, как на какой-то странной и чёрной проявляющейся фотобумаге, смутно вырисовываясь множеством силуэтов во мгле.

– Пропустите пацана, – вновь начал кто-то, но тут его мягко прервал чей-то более спокойный и более тонкий голос: – Не будем спешить.

Из шеренги выступил вперёд крохотный попик, ростом, габаритами и чистотой лица не отличающийся от самого Малая – лишь жиденькая и узкая прозрачная русая бородка впереди обозначала его принадлежность к взрослому миру да крупный серебряный крест на груди был совсем не детским и поблёскивал в свете луны холодно и грозно, отбрасывая серебристый блик на левую сторону покрытой рясой груди. В руках попик держал деревянное распятие с нарисованным Христом, настолько огромное, что было не совсем ясно, кто кого несёт в руках. Но тут попик заговорил, и сразу исчезли всякие сомнения в том, кто тут в ближайшие секунды должен решить жизнь и судьбу всех случайно оказавшихся на этой тропинке людей.

– Расступитесь, – приказал попик. – И освободите путь. И падите на колени перед лицом Всевышнего нашего и молите Его о прощении, ибо тяжки и ужасны грехи ваши, и лишь на безграничное милосердие Его могут быть ваши упования.

– Замолкни! – истерически закричал кто-то из темноты, всё новые и новые человекоподобные фигуры подходили с противоположной стороны, словно скатывающиеся с уклона перед железнодорожным полотном продолговатые и мерзкие, похожие на пиявок, противоестественно тёмные лужицы какой-то странной ртути, наливая стремительно увеличивающуюся перед ними толпу потной массой.

– Малай, – тихонько сказал Малаю кто-то сзади и положил ему на плечо тяжёлую ладонь, – нас немного и мы их не одолеем, поэтому постарайся не упустить момент, когда начнётся свалка, и… ни в коем случае не ввязывайся в бой, твоя задача – проскочить и добежать до “железки”.

Они вышли вперёд из кустов геометрически правильными шеренгами, каждый вышагивая в твёрдо сохраняемом строю, и линии шеренг на ходу поворачивались, соединяясь дальними флангами и не нарушая идеально ровного строя. Фланги сомкнулись, люди остановились слитной и ровной человеческой стеной.

– Дорогу! – снова приказал попик и поднял распятие над головой, и стена атакующих, в ногу печатая шаг, спокойной и ровной походкой двинулась вперёд, удерживая перед собой колья и дубины.

– Во имя Отца и Сына и Святага Духа! – не очень громко, но при этом как-то очень легко перекрывая тонким голосом гул от движения десятков людей, слышимый везде вокруг, словно колокольный набат, вновь заговорил попик, удерживая распятие над головой. – Господь Всеблагой и Всемилостивый наш, не покинь на ратном поле сынов своих и отвори для павших во имя Твоё врата царствия Твоего. Аминь!!! – И слово “аминь” грохочущим эхом прокатилось над мёртвым городом под сводами чёрного небесного купола, усеянного чахлыми искорками звёзд и залитого ядовитым светом огромной чужой луны, тут же грудь к груди сошлись вплотную две человеческие массы, с оглушающим треском столкнулись колья и дубины над головами людей, и первые фонтаны крови и мозгового вещества ударили из проломленных голов, две армии соединись, слились в сплошную вибрирующую массу, тяжёлая груда шевелящейся человеческой плоти некоторое время чуть раскачивалась, словно шевелимая морозным ночным ветерком, затем медленно стала сдвигаться обратно, теснимая сатанистами назад, потом кто-то закричал в толпе бешеным криком и концентрическими кругами пошёл в самом центре людской водоворот вокруг вдруг проступившего в общей массе мужика, с огромной скоростью вращающего дубиной, толпа дьяволопоклонников качнулась, попыталась сомкнуться вокруг него, снова раздалась в стороны и вдруг рассыпалась на десятки небольших зловонных кучек, вползающих на яростно дерущихся немногочисленных бойцов Господа, вот враги сшибли одного из них с ног и увлечённо сомкнулись над ним, топча ногами и забивая сверху ударами дубин и колов, но всё тот же мужик уже с диким рёвом пробился туда, раскидывая попадающийхся на пути врагов – он кинулся на толпу всем телом, удерживая кол поперёк груди, и они рухнули на землю все вместе, затем опять на протяжении какого-то мига не было видно ничего в возникшем месиве человеческих тел, затем мужик вновь словно проявился в самом центре, отчаянно молотя во все стороны теперь уже голыми кулаками, тут рухнули в разных местах под ударами сатанистов ещё несколько человек одновременно, и тогда попик кинулся в пекло, размахивая, словно дубиной, своим громадным деревянным раскрашенным крестом, мгновенно бесконечная волна как будто огромных уродливых крыс в человечьем обличье сомкнулась над ним и тут же с визгом разлетелась по сторонам, потом они, уже увеличившимся, как внезапно и с огромной скоростью размножившиеся амёбы, числом кинулись на него снова, и тогда попик резко качнулся вбок, уводя хрипящую потную массу на себя – на другом фланге, поняв его намерения, кто-то тоже всем телом, используя кол, словно таран, навалился на чужую плоть в противоположную сторону, толпа облепивших его нелюдей вольчьи завыла, опрокидываясь в густые посадки, крохотный проход возник в самой середине бушующей толпы, и Малай прошептал “Бисмилла” когда потянул из-за спины ятаган и рванулся в этот проход, стелясь волчьим намётом над землёй. Низко пригибаясь к земле, он вспрянул в этот проход, с лёгкостью проскальзывая меж дерущихся узким телом вперёд, вот две хрипящие человеческие стены по боками вдруг качнулисья навстречу друг к другу, стиснув Малая между собой, вот они снова разошлись, затем чье-то тело на миг заслонило ему проход и тут же будто взорвалось гейзером показавшейся чёрной в лихорадочном сиянии луны крови, а затем широкое открытое пространство распахнулось перед ребёнком, и он уже начинал свой бег, когда чужие руки ухватили его за бока со спины и с торжествующим крысиным визгом сразу же подняли вверх на огромную высоту, и Малай понял, что его хотят с силой ударить о землю, он понял это за мгновение до того, как перехватил ятаганчик в обратный хват и резким движением вогнал его в чьё-то тело, вслепую направляя остриё вниз и назад, враг захрипел, выронив его из рук, Малай, падая к земле, сгруппировался и вытянул вперёд носочки и слегка согнул ноги в коленях, грамотно принимая её удар – он перекатился вперёд через правое плечо и спину, окончательно гася инерцию падения, и встал на одно колено, и ему тут же пришлось выполнить отводящий блок, когда чей-то кол рванулся сверху к его голове – кол, отбитый клинком, с рёвом вспорол воздух возле самого его виска за мгновение до того, как с хрустом удариться в землю, и Малай снизу вверх пробил нелюдю ятаганом сердце, прямо с колена выпрямив вперёд и вверх обе сжимающие рукоятку руки и он даже успел повернуть клинок плашмя, чтобы тот гладко вошёл меж рёбер внутрь, тут же одним прыжком отбросил своё тело вбок, уходя от очередного удара, повернулся корпусом уже в прыжке и каким-то чудом сумел дотянуться до очередного врага самым кончиком с визгом разворачиваемым вокруг корпуса клинка, кончик с лёгкостью прорезал идеально ровную поперечную полосу в потном животе, открывая путь посыпавшимся в прореху зловонным кишкам, Малай уловил быстрый промельк сбоку и, не останавливаясь, продолжил движение, на сей раз уводя клинок немного вниз и отсёк две возникшие там громадные ноги, тут вновь сверху обрушился на него кол, и лезвие клинка с треском вгрызлось в дерево, когда Малай пятой защитой поднял ввверх ятаган, Малай напрягся, что есть силы пытаясь удержать обеими руками навалившуюся на клинок тяжесть кола и чужого веса, потом рывком метнулся вперёд, удерживая проскользивший по дереву клинок над головой, вновь перевернулся через плечо и спину по диагонали, так, что бы оказаться во фронтальной позиции к сорвавшемуся лицом вниз ублюдку и, вскочив, наконец, на ноги в полный рост, из этой позиции прицельным ударом снёс врагу голову как раз в тот момент, когда он начал вставать, тут кто-то свинцовой тяжестью навалился ему на спину, валя лицом вниз, Малай принял удар на локти, мучительным эхом отозвалась во всём теле боль в ушибленных костях, он несколько мгновений удерживал на себе чужой вес, затем он внезапно распластался на траве ничком и за мгновение до того, как ублюдок попытался притиснуть его к поверхности, резко повернулся лицом вверх, сплетя всё тело в тугой напряжённый клубок мышц – он уже толкнул остриё ятагана вперёд, напрявляя его в бок противнику, но тот ухватил Малая за тонкое запястье, прижимая к земле, а другой рукой вцепился сверху ему горло, сдавливая дыхательные пути, его искажённая красная харя нависла над ним и из конвульсивно оскаленного рта промеж стиснутых зубов начала вытекать и падать Малаю на лицо вонючая густая слюна, Малай яростно завертелся под тяжёлым, как у взрослой свиньи, телом, хрипя и задыхаясь и пытаясь вырваться из хвата, но тяжёлый корпус лишь сильнее притиснул его к земле, ребро ладони с такой силой навалилось ему под кадык, что едва не продавило хрупкие мальчишескео кости, и Малай нашёл его затянутые мутной, словно птичьей, плёнкой глаза своим вглядом и начал неотрывно смотреть в них, не желая опускать взгляд перед выблядком в своё последнее мгновение жизни на земле – голова противника именно в этот миг с треском раскололась на дольки, словно арбуз, открывая розовую мякоть внутри, и смешанный поток крови, мозга и кусочков костей выплеснулся сверху Малаю в лицо, омывая и очищая его от чужой слюнной слизи.

– Вставай!!! – тонким голосом заорал попик, отводя в сторону распятие с окровавленными концами перекладины и, не дождавшись, пока Малай придёт в себя, нетерпеливо подхватил за шиворот и с неожиданной в тщедушном теле силой поставил на ноги рывком. – Давай, беги!!! – снова заорал он, не снижая интенсивности звука, он был с Малаем одного роста, их лица находились вровень, и мелкие капли крови из его разбитого рта со сломанными зубами брызнули Малаю в лицо. Он с силой толкнул Малая в грудь, Малай развернулся, уже на повороте начиная бег, и всё глядя попику в лицо со смутным желанием запомнить каждую его чёрточку, но тут из гущи драки за ним рванулись сразу несколько человек, и попик сам повернулся к Малаю спиной и встретил первого из нападающих косым ударом сбоку, распятие хлюпнуло, с неожиданной лёгкостью войдя левым концом поперечины прямо ему в боковую часть головы, этот удар отшвырнул уже готового мертвеца в кусты, осводив от тяжести попику руки, он тут же ударил крестом наотмашь, в противоположном направлении, и ещё двое отлетели в сторону, сбитые распятием с ног, попик успел размахнуться снова, на этот раз сверху, когда его затопил равнодушный и неостановимый человеческий поток, и Малай заплакал, убегая и глядя, как попика начали бить ногами со всех сторон. они окружили его тугим кольцом смердящей плоти и хрипло дышали, топча и избивая деревом и удовлетворённо урча при хрусте сломанных костей…

…И всё-таки маленький попик снова встал. Малай уже выбегал на пригорок, когда неясная сила заставила его повернуться и снова взглянуть назад – попик стоял спиной к нему, загораживая проход, на одной здоровой ноге, слегка опираясь на носок другой, выломанной в сторону под непонятным углом, поток крови, отчётливо видимый сквозь тонкий слой жидких русых волос, медленно заливал его затылок, и его рваная и мятая ряса тоже была вся в крови, а он там всё стоял посреди трупов своих друзей, удерживаясь на одной ноге, и всё бился и бился уже в одиночку громадным деревянным крестом, словно дубиной, с диким тонким криком разбрасывая воющих ублюдков вокруг себя, всё не давая им дороги и всё выигрывая для Малая ещё один, и ещё один, и ещё один драгоценный миг… он рухнул, сбитый с ног, снова, когда Малай был почти наверху, и последнее, что Малай увидел, лёгким бегом уходя к “железке” по пустынной тропе, – как попика снова начали пинать ногами, тут же кто-то легко перепрыгнул через него, устремляясь за в погоню за ним, Малаем, и тогда попик вновь собрал в себе остатки сил и прянул вслед за врагом всем своим крохотным искалеченным телом и вцепился руками в его ногу, обняв и прижимая к груди грязный окровавленный “луноход” – и пока поле битвы не скрылось за поворотом, Малай всё не отворачивался и до последнего мига видел, как страшной мукой и отчаянным усилием искажается сплошь залитое кровью маленькое лицо попика, яростно цепляющегося за ногу врага, не давая ему уйти, как по-звериному щерится в безумной остервенелой ярости пустой провал его беззубого окровавленного рта, и единственный оставшийся целым, полный слёз глаз со страстью и надеждой смотрит ему вслед из сплошного кровавого месива на лице.

Малай проскочил сквозь густые заросли возле самых рельс, чувствуя, как ледяной плёнкой застывают на его лице слёзы и пот и, не снижая скорости, устремился вперёд, зная, что все засады давно уже сбежались к месту драки и, значит, его тут не остановят, кто-то невидимый уже разглядел сверху его бег и крикнул “Быстрее!!!” с такой яростью и силой, что словно весь мир от этого крика грузно качнулся вокруг, Малай с удвоенной силой побежал вверх и, споткнувшись, упал на руки вперёд, его мгновенно подхватили с обеих сторон и с огромной скоростью поволокли вверх и вперёд, они вылетели на каменную лестницу станции из плотных кустов и, гулко топоча ногами, побежали вдоль строений в сторону дрезины, стоящей посреди платформы на путях и окружённой людьми.

– Электрички не пойдут, – тяжело дыша, объяснил на бегу кто-то из сопровождающих, Малай мельком взглянул на него и подумал, что он, наверное, прокурор, но тут же понял, что это всего лишь синяя железнодорожная форма. – Сатанисты захватили уфимский жэдэ вокзал. Электричества тоже нет, а бензиновый бак в дрезине пуст уже лет двести… э-э-э-эх, коня бы щас, полцарства бы, бля, за коня… давай, запрыгивай.

Малай одним прыжком вскочил на дрезину и взглянул в глаза маленькой девочке, стоящей с противоположной стороны – она смотрела на него снизу вверх с молитвенным выражением восторга и испуга на лице, от левого виска через всю щёку её лицо пересекали четыре покрытых чёрной кровавой коркой глубоких параллельных следа когтей, уходящих через шею куда-то вниз под воротник, и торчащие нитки наложенных швов тихонько колыхались в неостановимом потоке ледяного ночного воздуха из далёких Уральских гор, тут прозвучало “навались”, и девочка торопливо вцепилась грязными ручонками в железный выступ со своей стороны, она вытянулась всем хрупким телом в тугую напряжённую струнку почти параллельно земле, изо всех своих детских сил наваливаясь грудью на холодный металл, Малай, всё так же не отрывая заплаканных глаз от неё, боковым зрением увидел, как человеческие руки вцепились в дрезину со всех сторон, пытаясь стронуть её с места, вот дрезина слегка шевельнулась, словно крупный проснувшийся зверь, мягко, почти неощутимо двинулась по гладкой плоскости рельс, колёса чуть слышно зазвенели, отбрасывая в стороны бледные лучи, и вот дрезина громыхнула на первом стыке рельс. Люди сначала медленно, а потом всё быстрей и быстрей начали переступать ногами, вразнобой топая по шпалам и по земле, дрезина застучала на стыках всё чаще и чаще, набирая темп, мелькнула справа последняя скамейка станции, замелькали непроницаемые чёрные деревья и кусты, люди потихоньку начали переходить на бег, девочка слева уже бежала что есть силы, упрямо упираясь грудью и руками в металлический рычаг, и первые струйки пота медленно вытекли на её виски из-под белёсых, словно седых, растрёпанных волос, её грудь заходила ходуном, не справляясь с объёмом врывающегося в легкие воздуха, и Малаю показалось, что он видит сквозь хрупкую грудную клетку безумно ревущее и захлёбывающееся кровью сердечко, расширяющееся и сокращающееся, и снова расширяющееся со такой страшной силой, что его тонкие стенки, увитые сетками синих артерий и вен, мучительно растягивались, почти лопаясь, словно детский воздушный шарик, каждый раз, когда в него снова бросалась кровь. Потом дрезина разогналась ещё сильнее, и девочка начала отставать. Она ещё некоторое время отчаянно бежала и бежала, напрягая остатки сил и слегка раскрыв ладошки, по-прежнему упёртые в металл, чтобы не начать непроизвольно цепляться за дрезину и не тормозить движение, затем между её ладошками и стальным боковым ребром появилась тонкая щель, девочка каким-то образом снова ускорила свой бег и, наклонившись вперёд, вновь упёрлась кончиками вытянутых пальцев в дрезину, продолжая её толкать, потом дрезина оторвалась от неё окончательно и стала медленно уходить вперёд, и тогда девочка заплакала, захлебываясь воздухом и слезами, продолжая яростно бежать за ними вслед, её тонкий крохотный силуэт начал оставаться позади, он становился ещё меньше в сумраке глухой ночи, а она всё продолжала бежать следом, в темноте уже стало не видно её лица, и теперь было не ясно, плачет она или нет, но Малай всё так же смотрел в её сторону, повернувшись назад и тяжело сутулившись, опираясь обеими руками на установленный между ног ятаган, затем она споткнулась и упала, тут же вскочила и, прихрамывая, снова побежала за ними – даже в темноте стало видно, как ползёт из разбитой коленки тёмная полоса крови сквозь разорванный и грязный хэбэшный чулок, потом на повороте какие-то кусты наконец-то её заслонили, потом она, бегущая, вновь мелькнула на мгновение во мраке, потом начался ещё один, плавно изогнутый, словно бесконечный, поворот, и она как будто навечно исчезла, потом, словно через целый пласт бесконечности, поредела сплошная стена кустов и деревьев возле рельс, и сквозь прореху в листве Малай вновь разглядел далеко-далеко в ровном лунном свете, словно в глубине бездонного космоса маленькую фигурку с искрами в растрёпанных седых волосах. Фигурка всё так же прихрамывала и всё так же продолжала бежать.

Тут дрезина пошла медленнее, и люди стали снижать темп, хрипя легкими в безмолвной и безлюдной снежной пустоте.

– Щас, – сипло выдавил из себя давешний железнодорожник, похожий на прокурора. – До пересменки метров пятьсот, – тут же навстречу им вынырнула из-за поворота теперь уже спрямившаяся двойная линия рельс, и небольшая кучка людей, темнея, завиднелась в полукилометре впереди. – Навались, – снова прошептал “прокурор”, каким-то образом его услышали все, и все опять побежали быстрее, спотыкаясь на шпалах и скользя на гладких небольших валунах, черпая неизвестно откуда новые резервы сил, они пересекли линию смены и всё продолжали бежать и толкать дрезину, отлепляясь от неё по одному по мере того, как другие люди подбегали к ней со всех сторон, сменяя уставших, вот уже сплошь одни только новые лица оказались вокруг, и “прокурор” с трудом, захлёбываясь воздухом, крикнул вслед:

– Малай, сойдёшь на Миньяре и пойдёшь влево через рельсы наискосок… – кусты на следующем повороте погасили слабый звук его голоса, и они вновь остались одни посреди безлюдного и безмолвного пространства, пересекая звёздно-лунное небо по тонкой спаренной нити рельс, Малай вдруг задремал, сидя по-башкирски на полу с поджатыми ногами и удерживая ятаган в кольце своих рук, частый перестук колёс и дробный топот человеческих ног убаюкивали его, словно отсчитывая несколько мгновений покоя, дарованных ему Аллахом перед главной и последней битвой среди заледенелых Уральских гор, битвой, после которой наконец-то уползут обратно в своё логово холода, он спал, и бесконечные равнины разворачивались вокруг него, сменяя пейзажи, однообразно схожие между собой холодным мерцающим светом луны, люди сменялись возле дрезины один за другим, снова и снова наваливаясь на её железное тело и снова толкая её вперёд и вперёд, вот слева мелькнул памятник жертвам улу-телякской катастрофы, а это означало, что до Аши, притулившейся садами и огородами прямо к Уральским горам осталось всего чуть-чуть, потом Малай окончательно уснул, не выпуская из рук ятагана и чувствуя уставшим сердцем тепло, исходящее от окружающих его, бегущих, толкая дрезину, людей.

 

Луна была опять красной и огромной, как всегда под конец ночи, словно набухшая и насытившаяся к утру кровью своих жертв, и она вновь уходила за горизонт, унося в ад души тех, кто умер этой ночью не в бою. В Миньяре была пока что глухая ночь, и только пульс крови в человеческом теле мог сейчас подсказать, что утро уже приближается с Востока из-за кряжистых перевалов Уральских гор, пульс человеческой крови, нервный и убыстрившийся, бессловесным криком кричащий у Малая в ушах, колотящийся крохотными молоточками в виски, пульс несущейся крови, словно пульс самой жизни, неотвратимо уносящейся чёрным горным ветром во мглу, “До утра уже близко, – кричал Малаю в уши внутренний пульс, – до утра дня, когда аждаха выходит наружу: помнишь, что Вероника тебе говорила вечером, когда только-только начиналась ночь?”

Малай стряхнул с себя сонное оцепенение одним движением головы, словно внезапно и тревожно проснувшаяся кошка, и соскочив с дрезины, сразу перешёл на бег в узком коридоре стоящих и смотрящих на него людей, они стояли на платформе и на улице, и они занимали все пути и всё смотрели Малаю сначала в лицо, а потом, когда он пробегал мимо, вслед, и их лица светились чистым светом в ночной темноте, словно тёплые летние дни. Малай уже пересекал пути по диагонали влево, когда кто-то украдкой сунул ему в руку гладкую деревянную рукоять, Малай привычно и машинально сунул сзади за ремень обычный деревенский топор, да-да, всё правильно, подумал Малай, это первое, чему его научила в детстве мама – никогда не выходить в Уральские горы без топора, затем светящиеся человеческие лица остались позади, и гробовой холод межгорных троп обнял его плотным обжигающим саваном неподвижного воздуха, уже было – всё!, дальше, Малай знал, он должен идти один, туда, в смертоносную непроницаемую горную мглу, уплотняемую тяжёлым красноватым одеялом лунного света, куда уже не мог пройти обычный человек, где даже ему, ведуну, горы угрожали ежесекундной смертью, и Малай вдруг, задрожав, подумал, что, может, у Фаи всё-таки хватит здравого смысла и ума не ломиться по извилистому межгорному серпантину на своей тронутой тачке – сейчас, находясь в самом логове зверя, Малай всем сердцем чувствовал, что ей не пройти, что вот эти кривые и пристальные затаившиеся тени просто не пропустят её к тому месту, где она обещала его ждать, даже Малай, продолжая свой совершенно беззвучный бег в узком проходе среди двух отрогов, инстинктивно сторонился этих теней, держась освещённой красной луной тропы… вдруг отроги кончились, мелькнула слева полянка, дальше Малай со спокойной лёгкостью бегущего волка вымахнул на небольшой склон, потом он всё так же бесшумно побежал вниз сквозь чахлую рощицу скорченных, голых, вечно зимних стволов. Потом было короткое узкое ущельице больше похожее на коридор…

Малай остановился у небольшого кургана невдалеке от торчащего из глыбы камня меча и несколько мгновений стоял возле него, не шевелясь и не оглядываясь, здесь ему ничего не угрожало, он это знал, здесь покоились в кургане святые бойцы, и никакая мразь здесь, в ущелье, освящённом пролитой ими кровью, уже никогда не выйдет из своих лежбищ-камней.

Он побежал дальше, потеряв лишь пару секунд в нежном тепле ущелья, словно в чреве матери, воздух за его пределами сразу обжёг его тело ледяным огнём, почти сразу послышался какой-то звук, и Малай всё-таки отступил в окружающие его тени, вдруг всем сердцем ощутив, что эти тени, хоть и враждебные, ему ничем не могут угрожать, а в их укрытии сейчас безопасней, чем на холодном и прицельном, как луч прожектора, лунном свету. Звук повторился почти сразу, режущий и неприятный, будто кто-то водил ножевым кончиком по днищу ржавого ведра. Малай чутко прислушался и ускорил бег – ему не нравился этот очередной узкий межгорный проход, в котором он был, как в ловушке, – тут же почти сразу проход кончился, раздавшись вширь, здесь тропинка превращалась в дорогу, уходящую всё так же вперёд, и у правого склона рощица деревьев бугрилась листвой, тут снова послышалася этот звук, но теперь он был тысячекратно умножен, словно тысяча демонов тысячами ножей вдруг не очень дружно и вразнобой начали скрести ножами по тысяче ржавых вёдер где-то там в горах, и огромные кожистые крылья неожиданно развернулись и вскинулись, словно отлипнув от ближайшей горы, сразу подняв неприятный колкий ветер и пыль, и весь изогнутый и скрюченный красноглазый дракон, по-птичьи поджав когтистые кожистые лапы и блестя всё так же ржаво скрежещущей сверкающей чешуёй, начал подниматься в воздух, заслоняя собой небосвод, и Малай успел подумать, сразу метнувшись под прикрытие деревьев справа от него, что дракон, оказывается, немного похож на морского подводного конька, и ещё он подумал, что стало совершенно не известно, что делать дальше, когда затаился в тени деревьев, не шевелясь и почти не дыша.

Дракон висел прямо над верхушками деревьев, помахивая крыльями, поднимающими ветер, внимательно осматривая всё вокруг круглыми немигающими блюдцами красных глаз – вот он повернул изящной формы клыкастую голову с небольшим костяным хохолком, уходящим через затылок в шею и здоровенными, как у бегемота, ноздрями, и чутко прислушался, наклонив её вбок. Затем он потерял к чему-то привлёкшему было его внимание всякий интерес и снова вгляделся под себя пристальным, словно нахмуренным взором и взмахнул крылами чуть сильней – совсем чуть-чуть, но этого небольшого усиления взмаха ему хватило для того, чтобы вдруг взмыть ввысь на недосягаемую высоту и бросить взгляд на округу уже оттуда, словно зачем-то разыскивая что-то или кого-то, Малай догадался, кого и зачем он ищет, и прижался ещё плотнее грудью к замшелому стволу, когда дракон вдруг остановил машущие крылья и легко и точно спланировал вниз, на круглую верхушку холма. Он сложил крылья, не очень плотно прижав их к бокам, и, слегка отрыгнувшись длинной и белой полосой огня, вновь внимательно огляделся вокруг.

Мальчик стоял, прижавшись к стволу дерева, и думал о том, что до рассвета осталось не больше часа – до рассвета дня, когда аждаха навечно придёт к людям – он думал о том, что всё оказалось напрасно, ибо это он всех подвёл: это он никак не среагировал на отчаянный призыв тёти Гули, когда девушка, каким-то образом пробившись сквозь оборону Вероники, пришла к нему домой, это он, Малай, прямо здесь и прямо сейчас навеки застыл в ублюдочной душной холодной горной роще, прячась, словно больная крыса, возле самой земли, прячась после того, как десятки людей погибли, пробивая ему путь к друзьям, после того десятки, если не сотни, людей выбивались из сил, задыхаясь и таща бегом на пределе возможностей по мёртвым рельсам мёртвую плоть дрезины и сумев достичь Миньяра до того, как окончилась эта проклятая ночь, Господи, даже электрички от Уфы до Миньяра идут по несколько часов, и вот он, Малай, стоит здесь в неподвижности, обрекая всех, кого он знал, и всех, кого он не знал, и всех, кого он любил, и всех, к кому он был равнодушен, на беспросветное рабство и скорую несчастную смерть, это он, дохлый, никчёмный и ничтожный деревенский сопляк, навеки застыл здесь в неподвижности, глядя на проклятого дракона вверх и с трудом различая его сквозь горячие и подвижные жидкие лупы слёз, искажающих всё, что сейчас было доступно для его взора: все эти долбаные убийственные Уральские горы, все эти мерзкие мшистые бока скал, все эти ублюдочные равнодушные звёзды, обнятые ядовитым светом этой безмозглой и беспощадной жирной круглой луны, это проклятого дракона, явно обосновавшегося на вершине скалы на ближайший десяток тысячелетий и явно намеренного никого не пропустить, этих тупорылых детей, ищущих здесь непонятно какого хрена…

Малай напряжённо заморгал веками, стряхивая с глазных яблок плёнки слез и надеясь, что это ему почудилось, и попристальнее вгляделся в только что пройденную им тропу. Они там были. Они стояли там полукругом возле самого выхода из узкого межгорного прохода, дети младше его самого, и в центре полукруга была та самая маленькая девочка, толкавшая дрезину от самой Уфы и потом зачем-то долго бежавшая за ним следом, и её светлые белёсые волосы по-прежнему словно серебрились сединой, Господи, подумал Малай, КАК ЖЕ ОНИ ПРОШЛИ? Как они, в отличие от него не обладающие святой силой, прошли сквозь этот холодный горный мир каменных демонов и людоедок-ведьм, упырей и страшных чудовищ, какой филигранный расчёт и какая невероятная недетская сосредоточенность понадобилась им, чтобы проскользить беззвучными тенями-невидимками вдоль замшелых стен, оставшись незамеченными для всего тёмного мира, это было то, во что Малай ни за что бы не поверил, узнай он об этом с чужих слов, но они действительно стояли там, у выхода на освещённое луной пространство и, держась тесным полукругом и уже не таясь, не по-детски холодно и пристально смотрели на дракона снизу вверх, и Малай напрягся всем телом, готовясь броситься к ним наперерез, если эти безмозглые детишки сейчас начнут что-либо предпринимать, тут же девочка, уловив его движение, мгновенно оторвала свой взгляд от дракона и взглянула на Малая в упор, хлестнув его взглядом поперёк лица, словно раскалённым прутом, её вгляд остановился и теперь был направлен двумя пылающими лучами прямо на него, на сей раз во взгляде не было ни молитвенного выражения, ни восторга, ни испуга, взгляд был холоден, светел, чист, отстранёнен, строг, предостерегающ и недобр: “Стой на месте, Малай, – говорили её сосредоточенные глаза, – стой на месте, Малай, НЕ ШЕВЕЛИСЬ!!!”, и Малай, парализованный не знакомым ему прежде настоящим ужасом, ужасом, вызывающим непроизвольное слезотечение из глаз, оцепенело вновь замер у ствола, затаив дыхание и не шевелясь, как стоял, замерев, несколькими мгновениями раньше, когда здесь ещё не было этих страшных малолетних маньяков и маньячек, умеющих, словно крохотные грозные ангелы смерти, внезапно материализовываться прямо из мглы. Девочка наконец-то отвела от него взгляд и снова хмуро и сосредоточенно посмотрела вверх. Она поколебалась несколько мгновений, затем повернулась к своим спутникам и слегка повела головой сверху вниз. Тут же все одновременно сунули пальцы в рты. Свист был пронзительным и оглушающим, именно так свистел у Малая в ауле один тронутый старикан, когда гонял своих дурных голубей, только у этих детей свист был сильнее в несколько раз, поскольку их было несколько человек и свистели они все разом, и дракон среагировал точно так же, как любой из тех голубей – он нервно подпрыгнул на месте и испуганно рванулся в небо, суматошно хлопая крыльями, мгновенно вся компания детей разразилась торжествующим визгом, воплями и улюлюканьем, носясь вокруг с запрокинутыми вверх головами и вытягивая в сторону дракона каждый по два сжатых кулака с выставленными вверх средними пальцами, дракон с утробным горловым рыком, в котором ясно угадывалось бешенство и оскорблённое самолюбие, кинулся на них сверху в пике, дети мгновенно рассыпались по в стороны, прижимаясь к каменистым стенам, и дракон едва успел судорожно спланировать перед самой землёй, почти царапая её грудью и с видимым усилием стараясь выправиться в полёт обратно вверх, в этот момент в него со всех сторон полетели камни и комья земли, с гулким жестяным звуком стуча по сверкающей зеленоватой броне, дракон снова заревел, взлетая кверху, дети в тот же миг снова оказались посреди открытого пространства, всё так же свистя и улюлюкая и вытягивая средние пальцы вверх, снова обрушился в атаку дракон, и снова дети зигзагами, словно застигнутые светом тараканы, рванулись по углам, но тут ослепляющий сноп пламени с низким гулом ударил из пасти дракона в одного из мальчишек – сноп, словно молния, вспыхнувший на миг и тут же исчезнувший, сделав ещё плотнее и непрогляднее мглу, и Малаю пришлось напрячь зрение и долго вглядываться в то место, куда ударил огненный столб, прежде чем он увидел, что мальчик так и стоит на том же месте с открытыми запёкшимися глазами , обугленный, чёрный и голый, слегка дымящийся остатками одежд и сверкающий под бездонным небом, словно драгоценная скульптура из непроницаемого чёрного стекла, было краткое мгновение полного безмолвия, и Малай тихонько завыл, вцепившись зубами в кору дерева перед собой, но тут вновь раздались свист, визги и вопли, маленькие злобные фигурки, словно разъярённые сибирские лайки, окружившие медведя, вновь забегали по освещённому пространству, размахивая средними пальцами над головами, дракон заревел бешено и остервенело, вновь выходя в пике, дети с мгновенной скоростью сорвались один за другим в сторону узкого прохода, из которого только что вышли, дракон едва не ударился грудью о близко стоящие друг к другу у входа в проход скалы и торопливо забил крыльями, тормозя движение, он сгруппировался, вновь лёг на крыло и вновь ударил столбом пламени в проход косо сверху вниз, и затем дёрнулся вверх, начиная движение над верхушками скал вслед за убежавшими детьми – где-то там вновь с рёвом вспыхнул огненный поток, и через миг Малай остался совершенно один в безмолвии и темноте.

Он уже начинал свой бег в сторону Востока, когда вдруг понял, что не может уйти просто так, во-первых, потому что нельзя оставлять за спиной боеспособного врага, а во-вторых, нельзя оставлять неотмщённым этого ребёнка, так и стоящего посреди пути, поблёскивая чёрным стеклянным телом в свете луны и звёзд.

Малай шёл обратно, не медля и не спеша, внимательно выбирая дерево, которое подходило бы больше всего: и чтобы стояло на отшибе, и чтобы ствол раздваивался вверху на несущие ветки под правильным углом, он был уверен, что дети поводят за нос этот тупорылый летающий паровоз достаточно долго, и он успеет здесь всё подготовить для достойной торжественной встречи, но тянуть время всё-таки не следовало, и Малай в один миг оказался на более-менее подходящем дереве и, удобно устроившись в развилке, потянул из-за пояса топор.

Он начал рубить толстую ветвь под острым углом снизу вверх, широко размахиваясь назад и дыша всё глубже и глубже с каждым ударом, не останавливаясь ни на миг и не позволяя усталости снизить интенсивность и силу его ударов, он всё рубил и рубил плотную неподдатливую влажную древесину, выводя углубляющийся рубец острыми клином вверх, в сторону звёзд, чувствуя, как жаром загорается его грудь и неостановимые, не прекращающиеся струи пота бегут по по всему телу, скапливаясь мокрым кольцом в области брючного ремня, потом влага протекла и сквозь пояс и начала заливать ягодицы и пах, соединяясь с потом, выступившим и там, и Малай отстранённо подумал, что в таком холоде он непременно простудится, когда потный побежит дальше, тут одна из половин дерева с треском рухнула вниз, открыв перед ним пустое безлюдное пространство, Малай мгновенно повернулся в противоположную сторону и, упёршись в уже обрубленный под косым углом оставшийся кусок, начал рубить противоположную ветвь, ещё тёплую от его спины.

Он уже заканчивал аккуратно затёсывать оба рогами торчащих в небо конца до шильной остроты, когда спина внезапно загорелась огнём, запрокидывая его назад тугой ломящей болью. Малай изогнулся лицом вверх, тихонько хрипя и сдерживая стоны, и начал осторожно сползать по стволу вниз и, когда его ноги коснулись земли, позволил себе на миг расслабиться, прислоняясь к дереву плечом, и мелко и осторожно дыша, стараясь не расширять слишком грудную клетку. Он взглянул в сторону Востока, теперь, когда села луна, совершенно чёрного, освещённого лишь холодными искрами звёзд, и вновь взялся за топор совершенно мокрыми от боли ладонями и на сей раз не сумев сдержать стон. Взглянув на толстенный ствол перед собой, он на миг пришёл в отчаяние и ужас, но тут же стиснул зубы, вновь размахиваясь топором. Первый удар отозвался в спине такой болью, что перед его глазами на миг вспыхнул, словно пламя, чёрный удушливый туман, Малай вновь захрипел, вытаскивая из ствола топор и снова начиная размахиваться – при втором ударе боль показалась чуть слабей, и Малай, размахнувшись, ударил снова – вскоре он вновь разошёлся, боль спряталась где-то в середине спины, тягучим ноющим эхом отдаваясь при каждом ударе, и Малай заспешил, торопясь успеть сделать дело, прежде чем боль заявит о себе вновь, теперь он рубил дерево без малейшей передышки, упрямо собрав в комочек остатки сил, хрипло выдыхая клубами серебристый пар при каждом ударе, расставив полусогнутые в коленях ноги так, чтобы перенести на них вес тела и не наклоняться корпусом слишком сильно вперёд, он вгрызался лезвием топора в ствол перед ним всё глубже и глубже, переубая всё новые и новые волокна белой мякоти внутри, вот он прошёл половину, вот стал приближаться к противоположной стороне, чуть позже дерево слегка закачалось на непрочной тонкой опоре, и в этот момент боль взорвалась в Малае белым беззвучным пламенем, отшвырнув его от дерева с топором, оставшимся торчать влажной рукояткой изнутри.

Малай лежал на холодной каменистой земле в бездне полубеспамятства, в коконе липкого пота, облепившего все его тело, словно сугроб, и старался вдохнуть, потихоньку проталкивая по капле воздух сквозь сдавленную грудь, сердце судорожно дрогнуло внутри, приняв крохотную порцию кислорода, и заколотилось с удвоенной силой, отдаваясь пульсирующими вспышками в спине, потом вдруг рвануло вокруг ветром и раздался ржавый скрежет драконьей чешуи, вызвав в Малае новый приступ боли, огромные крылья захлопали, занося Малая пылью и многолетней гнилой листвой, и Малай собрал все силы, начиная открывать глаза.

Дракон сидел на прежнем месте и смотрел сверху вниз пылающими алым пламенем глазами прямо на него, обрывок детского платьица свисал с его правого клыка крохотным окровавленным клочком, и Малай понял, что той девочки, сопровождавшей его от самой Уфы, шедшей с маленькими друзьями вслед за ним и сумевшей дать ему небходимую крошку времени, в смертельной схватке отведя дракона на себя, имени которой он так и не узнал, больше нет. Она умерла, она тоже, как и многие другие до неё, погибла на этой неожиданной войне, расчищая для него, Малая, дорогу меж гор, и этот лоскуток в окровавленной пасти дракона – всё, что от неё осталось… Малай медленно, как дряхлый старик, начал вставать с земли, не отрывая от дракона глаз. У него не было сил даже плакать. Он выпрямился теперь уже в полный рост, презрев пылающий стержень боли в спине, потому что не желал гнуться и корчиться перед какой-то херовой ящерицей с парочкой уродливых вонючих крыл, и запрокинул вверх голову, упрямо глядя дракону в глаза. Дракон продолжал всё так же смотреть на него пустыми стеклянными красными глазами с ничего не выражающей морды, слегка словно дремал, и он слегка двигал нижней челюстью, словно дожёвывая что-то возле скул. Малай устало подумал, что, наверное, совершенно испачкал руки, пока кувыркался тут по горам, и наверняка подхватит какую-нибудь дизентерию или сальмоннелёз. С этой мимолётной мыслью он сунул два соединённых под косым углом пальца в рот. Он обрушил на окружающий мир такой свист, что горы словно чуть качнулись вокруг него, свист, который никогда ему прежде не удавался, пронзительный, яростный, оглушающий и эхом ревящий во всех изгибах окружающих его стен, свист, от которого воздух закипел и забурлил пеной у самых верхушек деревьев и скал, а дракон подскочил как ужаленный на своей скале, словно голубь на насесте и вспорхнул воробышком в звёздную черноту – он тут же взревел яростным гневным безумным рёвом и, вытянув в струнку параллельно отведённые назад кожистые лапы с полусогнутыми когтистыми пальцами, сложил крылья и камнем начал падать на Малая вниз, злобно оттягивая края пасти назад, обнажая чёрные клыки, от чего его морда слегка забугрилась мягкими холмиками щёк и от этого стала по-настощему страшной, и Малай невольно сжался от ужаса, когда рывком бросился к дереву, так и не срубленному им до конца – он навалился на дерево всем телом, напрягая остатки сил, пытаясь наклонить острый раздвоенный ствол и весь вибрируя, словно перетянутая, готовая порваться струна, он давил на ствол что есть силы плечом и грудью, чувствуя щекой его заскорузлую поверхность, дерево чуть колыхнулось под его усилием, упрямо и туго сопротивляясь остатками волокон в стволе, и Малай взглянул вверх в огромное и страшно близкое и всё увеличивающееся и всё приближающееся, нависающее над ним, словно гора, заслоняющее собой весь мир и всё небо жуткое рыло с оскаленной пастью и пылающими огромными глазами, и в глубине этих глаз, как в мультиэкране телевизора перед взором Малая словно вновь закипела и забурлила яростная драка на выходе к железнодорожному полотну, и Малай увидел, как щупленький попик, намертво вцепившись в ногу рвущегося вслед за ним, Малаем, ублюдка, с отчаянием и надеждой смотрит ему вслед единственным уцелевшим глазом со смятого, измолотого окровавленного лица, и снова маленькая девочка изо всех своих детских силёнок наваливалась грудью на железное ребро дрезины, и люди бежали и бежали, хрипло и тяжело дыша, толкая дрезину под бесконечным лунным небом, и крохотные сосредоточенные дети вновь полукругом выходили на открытое, освещённое луной пространство, глядя на дракона вверх, и сноп пламени снова и снова, в десятый, в сотый, в тысячный, в миллионный раз охватывал маленького бегущего ребёнка своим мгновенным смертельным объятьем и исчезал, оставляя после себя дымящийся, неподвижно стоящий трупик, похожий на изваяние из чёрного гладкого стекла – и Малай завыл-заорал-завизжал-зарыдал диким и безумным душераздирающим криком, запрокинув вверх навстречу падающему на него дракону искажённое лицо, совершенно мокрое от пота и раскалённых обжигающих слёз, он давил и давил на ствол, чувствуя, как пылающим огнём загорается его грудь и мелко взрагивают мышцы по всему телу с ного до головы, как дрожат и вибрируют ноги, вытянутые, упираясь в землю, назад, как красные языки огня мечутся в его голове, а рёв крови бушует в его ушах, почти разрывая барабанные перепонки, он кричал и выл, и рыдал уже сорванным хриплым стариковским голосом и всё давил и давил на ствол столетие за столетием, эра за эрой, а вокруг рождались, разрушались и вновь поднимались и вновь падали и снова рождались горы, и новые и новые солнца взрывались в бесконечной и ледяной космической пустоте, и уже родился на земле человек, и уже прошли миллионы лет, и уже постарел и тихо вывелся человеческий род, и не было на одряхлевшей умирающей земле ни одного человека, и только Бог всё так же вопрошающе смотрел из сияющих небесных глубин на него, и только он, Малай, и пикирующий дракон оставались теперь живыми, вдвоём посреди безмолвного и бездыханного пространства, и Малай давил и давил на ствол, уже не крича, а хрипя и брызжа пеной и слюной на изрытую трещинами древнюю кору перед его лицом, и дерево, как живое, уже двигалось и шевелилось в его руках, уходя в противоположную сторону, наклоняясь, наклоняясь и наклоняясь острыми затёсанными рогами навстречу дракону, падающему на него из темноты, затем что-то лопнуло у Малая в спине и затопивший его поток боли был таким, что он едва не потерял сознание, а он всё давил на ствол, беззвучно продолжая кричать сквозь медленный, затапливающий его поток беспамятства, и ствол дерева всё наклонялся и гнулся в его руках, и сквозь мутный туман он увидел как выросло и нависло над ним громадное, сверкающее в чешуйчатых доспехах тело, разом заслонив собой весь мир, и тут раздвоенные острые рога дерева с прицельной и точной мягкостью вошли ему в грудь, проскользив в каком-то сантиметре от вытянутой гибкой шеи, и сразу и неожиданно легко погрузились в глубину до самого упора, где развилка сходилась в мощный ствол, и ствол завибировал от забившегося на нём, наколотого, словно дерьмовая вонючая муха, драконьего тела. Дракон взревел на всю округу, колотя крыльями по окружающей листве, размахивая лапами с когтями, мелькающими в миллиметре от малаевской головы, завертелся на торчащем из его груди вниз и надёжно, прочно уходящем в каменистую почву дереве, крутя во все стороны аккуратно очерченной маленькой головой со страшной оскаленной пастью и сметая пылающим белым потоком пламени всё вокруг – всё, кроме равнодушных вечных скал и камней, а все деревья, и всё, что могло гореть, вспыхнуло одновременным пульсирующим огнём, и Малай медленно качнулся назад, отлипая от бьющегося, словно живого древесного ствола.

Малай медленно шагнул вперёд, корчась от пылающей боли в спине и стараясь удерживать корпус прямо, он сразу почувствовал, что левая нога онемела и не слушается и не может оттолкнуть его тело от земли, и он тяжело побрёл по светлой, ярко освещённой пожаром дороге, сам не зная куда и волоча за собой левую ногу, от его одежды поднимался пар от близкого жара, волосы шевелились и курчавились на его голове, а стена пламени всё больше брала его в кольцо, закрывая собой мир. И Малай подумал, что он очень устал и сейчас ляжет прямо на землю и немножко отдохнёт, именно сейчас, пока вокруг тепло от этого большого костра, тут что-то резко и внезапно нагрелось за его спиной и начало настойчиво и твёрдо жечь его кожу, оно мешалось сзади и было длинным и нижней частью касалось левого бедра, и мальчик с мучительной усталостью, превозмогая боль, потянулся за спину рукой и нащупал горячие ножны, хранящие в себе ятаган. Он несколько мгновений стоял, слегка качаясь, словно колыхаясь в потоке горячего воздуха от огня, удерживая горячие ножны в ладошке, потом он ощупью, словно слепой, понуро повернулся и двинулся на Восток, ковыляя и подныривая при опоре на левую ногу и с трудом и головной болью начиная думать о том, как ему пройти сквозь стену пламени, загораживающей проход. Он подошёл к огню как только мог близко, так, что ему уже начало казаться, что кожа задымилась у него на лице, затем остановился, ища в сплошной огненной завесе хоть какую-нибудь брешь как раз за мгновение до того, как в сплошном ревущем и рвущемся вверх, осыпая небо крупными искрами, потоке вдруг наметился чуть заметный правильно очерченный прямоугольный силуэт, силуэт уплотнился, проступил чётче, через миг абрис словно набух изнутри плотью, и белая “девятка” медленно выкатилась прямо на Малая из огня, оставляя за собой дымный след, слегка качнулась и вильнула на тропе, съезжая вправо, и, наконец, остановилась, легонько ткнувшись боком в лежащий на боку, словно уснувший медведь, валун.

Малай, тяжело горбясь, прошаркал к машине и начал открывать дверцу слева впереди. В салоне никого не было. Салон был пуст и сплошь забрызган горячей, дымящейся кровью до самого потолка, и Малай подумал, садясь за рулевое колесо, что его только что высохшие штаны сейчас опять стануть мокрыми сзади. Он несколько мгновений тупо смотрел на светящуюся красным панель перед собой, ощущая приближающийся жар пламени, зачем-то потрогал мокрый и скользкий руль, и его ладони стали алыми от липкой плёнки крови, покрывшей их целиком. Затем он вдруг почувствовал, что кто-то бело-красный внезапно возник прямо перед машиной и смотрит на него с близкого расстояния в упор, и тоже поднял глаза. Мёртвая смотрела на него сквозь лобовое стекло, слегка перегибаясь голым телом через капот – смотрела каким-то необъяснимым образом, поскольку на месте одного глаза у неё чернела пустая дыра, а другой был целеньким и свисал вниз, вырванный из глазницы, на каких-то длинных и белых жилах и болтался возле запёкшихся огромных круглых ран на месте отрезанных грудей. Её живот был распорот снизу доверху, и она обеими беспалыми руками придерживала в прорехе стремящиеся вывалиться сизые кишки. На Фаю она была совершенно не похожа. И всё-таки это была она. Малай узнал её по небольшой татуировке в виде розы под самым правым ухом, уха уже не было, отрезанного аккуратно и ровно вдоль головы, а татуировка оставалась, и теперь Малай, как заворожённый, смотрел на спелые, слегка вывернутые нарисованные лепестки.

– Ключ с правой стороны за рулём, – сказала Фая прямо у него в голове, не издав вслух ни звука, при этом зачем-то открывая и закрывая в соответствии с артикуляцией свой рот с раздавленными губами, и Малай увидел в ярком и неровном свете горящего вокруг мира, что за неровным частоколом обломанных зубов зашевелился обрубок языка, отрезанного возле самого горла. Он потянулся за руль, не отрывая от Фаи остановившихся глаз, и сразу нащупал там ключ в замке зажигания, Фая одобрительно качнула головой вниз и затем вновь повела голову вверх, открывая огромный поперечный разрез на горле, в глубине которого виднелись почему-то совершенно белые и чистенькие шейные позвонки.

– Заводи, – сказала она вновь в самой его голове, всё так же непонятно зачем продолжая шевелить ртом, – ключ назад и снова вперёд.

Когда мотор взревел, она наклонилась вперёд ещё сильнее, чутко слушая дырами на месте отрезанных ушей его звук, и сплошная корка запёкшейся крови, покрывающей её голову там, где был содран скальп, замерцала чуть ярче в свете неровных прыгающих языков пламени.

– Плоховато, – обыденным голосом озабоченно подвела она итог. – Явно перегрев, как бы не стуканул, а впрочем, мне тачка уже не понадобится, а тебе всего-то и нужно, что пролезть через огонь и выехать на дорогу, бензина всё равно нет, да и не смог бы ты ехать по горам, если не умеешь… ладно давай, отдохнул?, задний ход, выворачивай руль влево до упора – вот так, теперь выдави до пола левую педаль, и вот эту ручку справа выведи влево тоже до упора, до самого конца, и выталкивай её вперёд… дальше, дальше, это же первая, ещё-ещё…вот теперь толкай вперёд – ой-ой-ой, аккуратней нельзя что ли?, такой хруст, – коробку угробишь на хер, теперь очень-очень тихо дави на правую педаль и одновременно отпускай левую, запомни: левая – сцепление, правая – газ, а где тормоз тебе знать не надо: врежешься – остановишься, ну, пошёл!

Машина неожиданно с рёвом рванулась с места назад, разворачиваясь настолько крутым полукругом, что Малая швырнуло на сиденье вправо, тут же с грохотом врезалась во что-то позади, и двигатель заглох, оставив гореть на панели красные огни.

– Нормально, – вновь подытожила Фая, каким-то образом уже оказавшаяся рядом с ним на переднем сиденье. – Ручку выведи обратно в обычное положение, это называется “нейтралка”. Заводи – ключ назад и вперёд. Сцепление до пола, так, давай пока на первой, ручку влево, но на сей раз не до конца, и вперёд, газуй правой и отпускай левую…

Малай повернул голову и долгим взором посмотрел на на мёртвое изваяние так и стоящего невдалеке ребёнка, отражающего стеклянно-чёрной поверхностью своего тела прыгающие языки огня, затем он взглянул на повисшую на горящем дереве тушу дракона и коротко сплюнул в окно перед началом движения, специально его для этого приоткрыв. Он уже был в полуметре от огненной стены, когда окно удалось закрыть снова, и тут Фая крикнула внутри его головы:

– Сцепление! Газ отпусти, не слышишь, ревёт, ручку на себя, удерживай левее, а то уйдёт в нейтралку, на себя, на себя!!! Вот, газуй!!!

Машина влетела в сплошной тугой шар пламени, пламя обняло их своим жадным жёлто-белым нутром, внутренность салона мгновенно нагрелась, и нестерпимый жар с каждым вдохом начал врываться Малаю в лёгкие, заставляя непроизвольно сжиматься горло и гортань.

– Так, опять сцепление, газ отпустить, – неожиданно спокойно сказала Фая, и от её размеренного сдержанного голоса Малай вдруг успокоился сам. Он вновь отжал левую педаль пяткой, зная, что икра парализована и он теперь ничего не может сделать носком, одновременно сбросил газ, тут же вытолкнул ручку вперёд, и ручка сама по себе выскочила в среднее положение, и Фая всё так же спокойно приказала: – Теперь вправо и вперёд, – и Малай сделал это и вновь начал давить на педаль газа, “девятка” с рёвом двигателя полетела в бесконечном огненном море ещё быстрей, Малай тихонько застонал от ужаса и отчаяния, Фая всё так же спокойно говорила, не останавливаясь: – Спокойно, педаль в пол, топи, ещё, топи… топи, – а бесконечная пелена огня, окружающая их беспощадной пожирающей плотью, всё не кончалась и не кончалась, наоборот, словно всё плотней и плотней становилось её объятье, вот уже первые тонкие и блудливые красные огненные язычки потянулись под страшным давлением во все щели в салон, волосы задымились у Малая на голове, и он вновь застонал вслух, не в силах совладать со смертным ужасом и болью в коже на лице от близкого огня, он застонал, это уже был почти что крик хриплым и сорванным голосом, и он закрыл в отчаянии глаза, почти лишаясь чувств, когда Фая вдруг резко и холодно скомандовала:

– Руль прямо, сцепление, ручку на себя, удерживая правее, топи!!! – и сумасшедшая, уже совсем не белая тачка ещё быстрее рванулась вперёд, продавливаясь сквозь с рёвом и шелестом пролетающий, скользя по её пылающим бокам, плотный огненный поток .

– Не открывай глаза, – посоветовала Фая, – всё равно ни хера не видно… топи, сильнее, в пол педаль, в пол, – Малай снова застонал-закричал, что есть силы вдавливая в пол правую педаль и с мучительным усилием стараясь удержать прямо руль, бьющийся и пульсирующий в руках, как живой, рвущийся из рук… и внезапно накрывшая лобовое стекло непроницаемая и холодная ватная мгла ночи на миг сделала его абсолютно слепым, тут рванулся из-под капота чёрный дым, вслед за ним потянулись огромные языки огня, вновь заплясавшие на стекле подвижными лоскутами, и Фая дико закричала:

– Прыгай!!!

Малай судорожно вцепился в дверцу, пытаясь её открыть, огонь перед его лицом вдруг вырос словно до самого неба и начал целиком накрывать машину своим сверкающим саваном …

– Да прыгай же!!! – вновь заорала Фая и, перегнувшись через него, ударом одной руки с отрубленными пальцами вышибла наружу левую дверь и второй беспалой рукой вышвырнула его на дорогу, в серый холод приближающегося утра, Малай кубарем покатился по дороге, обдирая бока о ледяные камни, и в следующий миг машина подпрыгнула на нескольких красноватых валунах, врезалась в стену, изрытую трещинами, словно морщинами, и с не очень громким хлопающим звуком взорвалась призрачным белым шаром, осветившим мрачные и напряжённые лица сосен и скал.

Мальчик медленно и тяжело поднялся с земли, чувствуя себя уже почти мёртвым и зачем-то отряхнул штаны, как заворожённый глядя на догорающий остов. Он как раз закончил отряхивание, когда Фая вышла из пламени и без малейших следов огня на истерзанном мёртвом теле направилась к нему, раскачивая белым свисающим из глазницы глазом и всё так же придерживая в распоротом животе вываливающиеся кишки.

– Восток там, – она махнула ободранной головой в сторону розовеющего неба. – Ты их ещё догонишь, – она помолчала несколько секунд. – Мне другие мертвячки сказали, что если вы вновь загоните аждаху обратно, я хоть там буду выглядеть, как раньше, – она вновь поправила в животе кишки беспалыми руками. – Ты уж, Малай, постарайся не опоздать, тогда я, может, стану прежней и смогу тебя хоть обнять… я бы тебя сейчас обняла, да тебе, наверное, противно будет

Малай шагнул вперёд и без всякого отвращения и страха осторожно обнял её, стараясь не коснуться страшных зияющих ран, словно они всё ещё могли причинить ей боль, чувствуя совсем близко от себя холодное и безмолвное мёртвое тело без обычных звуков стучащего сердца и дыхания. Фая переступила на месте ногами и неловко положила одну руку ему на шею, другой всё так же бережно удерживая в животе кишки, и они долго стояли молча, ощущая друг друга, таких близких и таких страшно далёких среди равнодушных молчащих гор.

– Эти уроды один за другим насиловали меня прямо в кишки через разрез в животе, пока я ещё была жива, – осторожно начала Фая, – и при этом ржали, как лошади… им, наверное, казалось, что это очень остроумно и смешно. Господи, как мне было больно. Я никогда прежде даже не думала, что бывает такая боль. – Фая помолчала ещё несколько минут и произнесла в его голове неожиданно задрожавшим от с трудом сдерживаемых слёз голосом. – Мне раньше все пацаны говорили, что у меня красивый пупок… а теперь… ГГГГАДЫ!!! Так я и не поступила на факультет журналистики в Екатеринбурге, а меня Расуль Ягудин обещал устроить, там сейчас деканом кто-то свой, я бы им дала обоим, и Расулю, и декану. Ааааххх, бляаааа, даже школу не успела закончить.

Малай негромко ответил, прижимаясь к её заскорузлому от засохшей крови телу:

– Я у Расуля Ягудина слышал на магнитоле, какой-то дядя пел: “Наши мёртвые нас не оставят в беде, наши павшие, как часовые”. Спасибо, что помогла, Фая, ещё увидимся, когда ты станешь опять красивой… хотя бы там, – и он медленно отступил назад, на прощание погладив пальцами культяпки на её руках.

Малай двинулся навстречу восходу, прихрамывая и подволакивая за собой левую ногу, мимо горящей машины и равнодушных молчаливых скал, иногда оглядываясь назад, и каждый раз, когда он оглядывался, он видел, что Фая всё так же стоит и смотрит ему вслед пустыми глазницами с окровавленного лица, и он, уже уходя за поворот, который должен был разлучить их теперь уже навечно, оглянулся и помахал ей рукой в последний раз, и она ничего не ответила, стоя неясным неподвижным изваянием в сереющей мгле..

Малай тяжело ковылял по горной дороге вверх, всей плотью своих сухих глаз ощущая, что у него уже не осталось слёз, глядя прямо перед собой, слегка запрокинув голову в сторону приходящего из-за горного перевала последнего в жизни человечества дня. Он шёл к очередному перевалу, слегка придерживая за спиной ятаган в ещё тёплых ножнах и вскоре начал двигаться быстрее, когда у него слегка разошлась и стала меньше болеть полупарализованная нога. Потом он с трудом перешёл на бег и, всё так же прихрамывая, побежал с гулким неровным топотом, эхом отдающимся в близких тяжёлых горах.