27 января 2011

Ко дню снятия

Ленинградской блокады

 

Первое что увидела Катюша, когда проснувшись, открыла глаза, это была крыса. Противная, большая, с невероятно вытянутой острой мордой, она сидела на задних лапах и в упор смотрела на Катю. Смотрела своими не моргающими круглыми зенками, как бы раздумывая накинуться сейчас или подождать. Девушка, как пружина сжалась под одеялом, тоже не отводя от этой твари взгляд. Как назло в неё даже швырнуть нечем. Чтобы дотянуться до валенок надо пошевелиться. Они на ногах. А пошевелиться Кате было страшно.

Говорили, что крысы ушли из города. Оказывается не ушли.

Может, потому, что некуда уходить - вокруг вода, огонь фронта. Катя вдруг подумала, что они не ушли потому, что знают - Ленинград мы не сдадим. Не сдадим фашистам, а тем более им отвратительным гадостям. Девушка вспомнила, как в самом начале блокады учительница биологии Зоя Сергеевна рассказывала, про полчища крыс, которые длинными шеренгами во главе со своими вожаками двигались по Шлиссельбургскому тракту прямо к мельнице, где мололи муку для всего города. Мука тогда ещё была. В крыс стреляли, их пытались давить танками, но ничего не получалось, они запрыгивали на танки и благополучно ехали на танках дальше. «Это враг организованный, умный и жестокий. Все виды оружия, бомбежки и огонь пожаров могут оказаться бессильными уничтожить «пятую колонну», - говорила учительница биологии Зоя Сергеевна. Зою Сергеевну нашли мёртвой в самом начале зимы. Она умерла на набережной Фонтанки, не успев зачерпнуть ведёрко студёной воды. «Тогда, с наступлением зимы съели всех кошек, - вспоминала Катя. - Весной худые милиционеры охраняли едва ли единственную в городе кошку. Интересно где она теперь. Может, съедена этой крысой. И теперь она пришла за мной».

Держась за стенку, в комнату вошла мама. Увидев крысу, она не испугалась, она захлопала руками, но хлопков не было. Мама была в серых вязаных рукавицах. Они были велики ей, но пальцы согревали. Крыса резко повернула свой нос на шум, и не очень быстро побежала под Катину кровать. Катя откинула одеяло и села на краю одеяла.

-Мне холодно, мама, я не буду мыться.

Мама подошла, села рядом. Вдруг Катя увидела, что мама очень стала похожа на крысу. Вытянутое от худобы лицо, длинный нос, запавшие, округлившиеся глаз и эта серая прядь слипшихся волос из - под пухового платка

-Стёпа умер, - сказала мама - Иди, посмотри. Стёпа умер,- повторила она.

-Стёпа умер, - одними губами повторила Катя и уткнулась лицом в острое мамино плечо. Она ждала этого. Ждала когда смерть заберёт брата. И вот случилось. Перед глазами встала картина, как Стёпик, которому было три с половиной годика, позавчера и даже вчера уже не плакал, не сучил синими ножками, а лежал, не шевелясь, и глаза его были, не моргающие, какие-то стеклянные. Два дня даже не писался, а когда мама протягивала ему ложку разведенного в теплой воде книжного клея, он не глотал. То ли не хотел, то ли не мог уже глотать.

- До Волкова я его не донесу. Ты донесёшь?- спросила мама. И не дожидаясь ответа, сама ответила. – Далеко кладбище. Я тебя одну не пущу.

Катя встала и зашаркала в спальню, где лежал Стёпа. Не подходя к кроватке, она увидела его тоненькие пальчики с чёрными ноготками. Оттопыренные они застыли в дырках верёвочной сетки привязанной к спинкам кровати. Вчера они с мамой с трудом скрошили ему в ротик кусочек «дуранды». Это такая плитка, которая состояла из жмыхов, клея и соломы. Она Кате казалась шоколадкой. Брату так и сказала: «Вот шоколадка сладкая, открывай ротик». Чуть-чуть Стёпа поел, а сегодня умер. Может, они с мамой отравили его этой «шоколадкой?» Преодолевая себя, крадучись она подошла к мертвому Стёпе и, стараясь не глядеть на личико, которое было похоже на спёкшееся яблочко, потянула на себя байковое одеяльце. «Оно ему уже не нужно. Ему уже не холодно». Холод в квартире стоял невозможный. Тепло было, когда были дрова. Но большую печку теперь не топить нечем. Была еще буржуйка. С наступлением зимы сосед помог им вставить трубу в дымоход большой печки и «буржуйка» заменяла им плиту и примус с керосинкой. Топили её книжными полками, стульями и теми же книгами. Печь давала какое-то тепло в комнате. Печь согревала до тех пор, пока в начале ноября ночью, упала бомба недалеко от дома. Печь от сотрясения сильно наклонилась над кроватью, на которой Катя спала с мамой. Мама успела прикрыть Катерину собой. Всё обошлось. Только печь перестала греть. Без печки жить стало невмоготу. За окнами температура на улице не поднимается выше −29,1 градуса. Но вот они живут, а Стёпка умер. «Девятнадцатый», - подумала Катя. Девятнадцатый потому что вчера пока они шли с мамой от улицы Восстания до улицы Рубинштейна, Катерина насчитала 18 покойников за один раз.

Она закуталась в одеяло и вернулась к маме. Мама так и сидела на кровати с закрытыми глазами. У мамы цинга. Её сонливость, кровоточащие дёсна и боли в мышцах говорят сами за себя. Иногда у мамы случается рвота.

-Дочка, я сейчас перебирала кухонный стол и смотри что нашла,- не открывая глаза, сказала мама. Она стащила с руки варежку и вытряхнула из неё два засохших кильки. – Возьми, ешь,- протянула мама ладонь.

- Нет, тебе одна и мне одна, - Катя села рядом и закрыла мамину ладонь.

- Их было три, я одну съела на кухне.

Это не было похоже на правду, ей с трудом давались обманные слова. Катя молчала, молчала мама. Было слышно, как крыса мечется под кроватью. Катя взяла одну кильку с маминой ладони и положила себе в рот. Рот наполнился слюной. От кильки даже вкуса соли не осталось. Но она показалась Кате вкуснее самой настоящей шоколадки, которые ела до войны.

- Надо Стёпу похоронить,- сказала Катя.

Мама сунула ещё один скелетик рыбки в руку Кате, тяжело поднялась и направилась в спальню. Очень скоро вышла оттуда с тугим свёртком. Стёпу положила в наволочку, завернула, перепеленала его и застегнула на пуговицы. Подошла к окну, долго мучилась со шпингалетом, наконец, открыла раму и положила свёрток на грязную серую вату между стёкол. Раму закрыла, щелкнул шпингалет. Потом повернулась к Кате.

-Вот так вот!- склонила она голову на бок.

-Что ты делаешь, мама?- ужас был у Кати на лице.

-Ничего, никому не говори про Стёпу. Пусть лежит на холоде. Будем на него ещё хлеб получать как будто он живой.

На какое-то мгновенье у Кати потемнело в глазах. Килька выпала из рук. До неё стало доходить! «Вот оказывается что! Дело не в том, что до кладбища с тельцем им не добраться. Стёпина смерть, если её утаить, не отнимет у них лишнюю пайку хлеба».

-Мама, когда ты стала такой? - едва проговорила она. А мама прошептала:

-Стёпка не осудит нас. Он не осуждает, - взглянув через стекло на свёрток, добавила мама.

 

* * *

 

Наступил новый день. Первый день без Стёпы. Было около семи часов утра, но рассвет не пробивался в кромешной темноте квартиры. Казалось, темень из неё не уходила ни утром, ни днём. Потому что – светомаскировка. Окна заклеены газетами и плотно заколочены листами фанеры. Из темноты появилась мама с маленькой баночкой. Внутри плавал фитилёк – коптилка, которая едва светила. Катя напрягла память: «Какой день, какое число сегодня? По- моему сегодня 13 декабря 1942. Оказывается, жизнь останавливается, если нет еды и присутствует пронизывающий холод и темнота. Но вот же она вспомнила, какой день сегодня, значит, жизнь ещё колеблется и дрожит, как этот крохотный язычок огня в стеклянной банке.

- Смотри, чтобы огонёк не погас. Я пойду на брошенные огороды посёлка Ягодное. Говорят на огородах много мерзлых листьев капусты.

«Как далеко она собралась, - подумала Катя. - Волково кладбище ближе, чем посёлок». Но ничего не сказала маме. А она поставила коптилку на столик, варежкой попыталась запихать под платок непослушные волосы, повернулась и зашаркала на выход. Вдруг обернулась:

- Знаешь, доченька, если бы мне пришлось прожить свою жизнь еще раз…вернее, если бы я знала, что Стёпа умрёт от обыкновенного голода, лучше бы я не рожала его. За свою

короткую жизнь он никогда, ничем не болел.

Хотела сказать что-то еще, но не сказала, ушла.

- Какой же голод необыкновенный?- спросила сама себя Катя. Ответа у неё не было.

Маме не вернулась ни вечером, как обещала, ни на следующий день. Когда грохот бомбёжек утих, и почти не стало слышно артиллерийской канонады, Катя спустилась во двор. Там она встретила безногого Фёдора, спросила про маму. «В Ягодное подалась?- переспросил он. – Ту сторону всю ночь бомбили. Почитай там осталась, Господи прости. А, может, и нет. Жди, девка. Степан-то с кем?- вспомнил он про Катиного брата. Катя ничего не ответила, с трудом по обледенелой лестнице поднялась в квартиру. Протянула ладони к теплой коптилке, прислонилась к ледяной печке и заплакала навзрыд. Она осталась одна в стынущей квартире, одна в блокадном кольце и, похоже, нет такой силы, которая разорвёт фашистский капкан. Про Красную Армию никто ни слова. Где сейчас стреляет из танка её папа? Она осталась одна, если не считать мёртвого Стёпу и крысу. Крыса совсем лишилась страха, стала носиться по квартире и, Кате показалось даже, что она знает про смерть брата, знает, где он лежит. Крыса металась по квартире, всё чаще и чаще подлетая к окну.

Как-то на седьмой день со дня смерти Стёпы, когда в доме уже было съедено всё, что можно было съесть, когда по крохам был проглочен последний ломтик хлеба из целлюлозы и пшеничной древесной пыли с мельницы, Катя, держась за стенку, спустилась во двор и вышла на улицу. Шёл густой снег, со стороны Финского залива дул пронизывающий ветер. Она увидела двух милиционеров. Худые, обросшие щетиной они, тем не менее, шутили и даже пели, притоптывая от холода у костра сапогами. На костре они жарили ворону, которую только что подстрелили.

- Девушка, может у вас найдётся щепотка соли? Скоро ворона будет готова – поделимся с вами, - сказал ей длинный милиционер. У Кати вдруг мелькнула мысль. Она рассказала им про большущую крысу, которая совсем обнаглела, не прячется от неё, а наоборот следит за ней и готова наброситься на неё.

-Застрелите её, пожалуйста, а соль в доме есть, - попросила милиционеров Катя. Один остался у костра, а длинный милиционер по имени Паша потрогал на ремне кобуру с пистолетом и сказал Кате: «Пошли, синеглазка». Когда они поднимались по лестнице, Катя вспомнила про Стёпу за стеклом и страшно перепугалась. Боже мой! Что же будет, если милиционер увидит свёрток! Господи, зачем позвала его? Но говорить, что передумала, было уже поздно. «Пусть будет что будет,» - решила она и открыла перед Пашей дверь. Крыса как будто ждала их. Сидела посреди комнаты и, как собака, задрав голову, смотрела на окно. На стук двери она обернулась и, нервно забила толстым хвостом по паркету. Пистолет уже был у Паши в руках. «Действительно, здоровая», - согласился он с Катей, вытянул руку, прицелился и нажал на курок. Раздался оглушительный выстрел, комната моментально наполнилась дымом, а когда он рассеялся, Катя увидела перевёрнутую безобразную тушку дохлой крысы. Хвост у неё, тем не менее, ещё подрагивал.

- Всё, допрыгалась, - пряча пистолет в кобуру, сказал Паша.- Потом уберешь. Не вздумай её есть! Идём я тебе отломлю ножку вороны. Вороны вкусней крыс. Родители твои где?

Катя сказала, что мама ушла неделю назад в Ягодное, до сих пор её нет, а отец воюет на Белорусском фронте в танковых войсках под командованием генерала Рокоссовского. Милиционер пристально посмотрел в лицо Кати и ничего не сказал. Он не обратил никакого внимания на большой свёрток, что белел за стеклом. Катя молила Бога, чтобы он ничего не заподозрил. На кухне она из обрывка газеты, ловко скрутила кулек, насыпала туда щепоть соли. Передала его милиционеру, и они спустились на улицу. Оказывается, ворона только кажется большой птицей, если она в перьях. А эта общипанная и поджаренная на огне выглядела, как воробей. Милиционер снял её с прута, положил на обломок обгорелой доски и густо посолил мясо. Потом ловко штык - ножом отрезал почти половину жалкой тушки. Завернул кусок в тот же кулек, в котором была соль, и протянул девочке.

- Держи и беги домой.

А Паша добавил, взглянув на низкое черное небо:

- Беги в убежище, синеглазка! Скоро начнут бомбить. Квартира твоя шестнадцатая. Как-нибудь заглянем к тебе, принесём еще чего-нибудь вкусненького.

-Он тебе ещё много и ворон, и крыс настреляет! Потому как живых фрицев еще не видел,- с нескрываемой насмешкой воскликнул другой милиционер. Тут же они начали спорить и поддевать друг друга. Катерина повернулась и, прижав к груди сверток, осторожно пошла домой, боясь поскользнуться. Вернувшись домой, она замерла в дверях. Убитой крысы на полу не было. Катя взяла в руки коптилку обошла квартиру, подсвечивая все углы – крысы не было нигде. Девушка подошла ближе к месту, где она лежала. Может она была ранена и по следам крови Катя увидит, куда она уползла, где забилась. Но на паркете - ни капли крови. «Я не помню, закрывала ли дверь? Может в квартиру кто-то заходил и забрал крысу. Крысу есть!? Да она скорее готова землю грызть, чем крысу жрать!» Катя села на кровать и разжала ладонь с маленьким свёртком. Кусочек вороны еще горячий, приятно согревал ладонь. Тонкие ребрышки с кусочками мяса. Отломала ребрышко и отправила в рот. Вкусно! Так вкусно, что она зубами разжевала рёбрышко и с удовольствием проглотила. В один присест она съела почти весь кусок и мысленно поблагодарила милиционера Пашу за еду, за необычный ужин.

Она уснула, не выпуская из рук кулёк с остатками вороны. В бомбоубежище не пошла. Ей было неохота, точнее ей было всё равно, что случиться. Катя спала и не слышала, был ли ночной налёт на город или нет.

* * *

 

Ещё весной и летом в городе было электричество. Несмотря на блокаду, тогда состоялись даже несколько джазовых концертов. Катя слушала их по тарелке. Просыпалась по сигналам времени, которое объявляли по радио. Вот уже почти полгода радио молчит. Утром её разбудили голоса на лестничной клетке, топот ног, плач и причитания. Сил встать не было, но она медленно поднялась, увидела себя в зеркале, поднесла к лицу коптилку. На неё глядело лицо не двадцатилетней девушки, а почти старуха. Выглянула из дверей. Увидела четверых санитаров. Поверх ватников на них были грязные белые халаты, и они тащили вниз по лестнице двое носилок, застеленные тоже грязными простынями. На одних из носилок по большим красным ботинкам узнала Сергея Николаевича. До войны он был директором Парка культуры и отдыха имени С. М. Кирова. Такие английские ботинки носил только он. За санитарами соседи под руки вели едва переставляющую ноги жену Сергея Николаевича Тамару Петровну. Люди плакали, что-то кричали. Лицо Тамары Петровны было каменным, глаза чуть приоткрыты. Кто лежал на других носилках Катя не рассмотрела. Когда люди по лестнице спустились вниз, выглянув в окно, она увидела во дворе большую крытую брезентом машину. На брезенте были нарисованы красные кресты. Это была санитарная машина службы тыла. Такие машины курсировали по городу и собирали трупы. «Вот тебе, пожалуйста – живая оказия с мертвыми,- подумала Катя. – Санитары могли и Стёпу сейчас забрать, если бы я им сказала про него. Но я не сказала». Смотрела, как носилки с Сергеем Николаевичем запихивают в грузовик. Вспомнила - каждым довоенным летом он, её сосед и директор парка, угощал юную комсомолку мороженным и даже порой бесплатно разрешал прокатиться на чертовом колесе.

Сегодня воспоминания совсем другие. Они связаны только с едой. С её добыванием. Держась за холодные перила, Катя, едва переставляя ноги, поднялась к себе. Вспомнила, как летом с подружками ходила днём на кладбище, потому что там росла лебеда. Из этой травы мама пекла лепёшки. Лепёшки были горькие и тёмные, но они спасали тогда от голода. Ещё по краю кладбища росли грибы. Они их тоже собирали, сушили и ели. А ещё были Бадаевские склады. В нём были сосредоточены все запасы продуктов. Тогда за одну бомбежку немцы уничтожили все продуктовые запасы Ленинграда. Зарево и дым пожарища закрывали все небо над городом. Во время пожара сахар расплавился, и земля пропиталась сладким сиропом. Это место легко можно было определить по запаху. На него спешила детвора со всего Ленинграда.

Катя с подружками копала пропитанную сахаром землю и, сколько хватало сил, уносили её домой. Но вскоре начались морозы, выпал снег, походы прекратились.

Сейчас есть нечего. Катя вспомнила про хлебные карточки. Хватит ли у неё сил доползти до хлебного магазина? Она даже не помнила, открыт ли он сегодня? Катя подставила к большому платяному шкафу, что стоял в спальне единственный стул, его не успели сжечь и, вскарабкалась на него. Все полки завалены довоенной одёжкой, Стёпкиными рубашечками и шортиками. А вот на самом шкафу сложены дорогие Катерининому сердцу книги, которые она не дала маме сжечь в буржуйке. В книге Вениамина Каверина «Исполнение желаний», под её твёрдой обложкой лежит хлебная карточка. Этот тайник придумала мама. Катя была немало удивлена – книга оказалась раскрытой. Перед глазами всё поплыло, она едва успела ухватиться за край шкафа, потому что на странице, где должна была лежать карточка, её не было. Катя не помнила, сколько она простояла на стуле в оцепенении, пальцы побелели, в голове гудело, и подкашивались ноги. Она бездумно перевернула несколько страниц, потом медленно спустилась со стула. «Карточки украли, украли вместе с крысой. Крыса с хлебом! Наверное, это кому-то вкусно, наверное, кто-то радуется, радуется сворованной крысе и сворованным хлебным карточкам, - мысли лихорадочно скакали в голове.- Мне значит сейчас взять наволочку со Степой и на кладбище.Лечь и ждать смерти, умирать. Дорога в одну сторону. Прогулка в один конец. Я не выживу, я не проживу и двух дней если не найду хоть чего-нибудь поесть». В квартире стало совсем темно. Катя забыла, где оставила коптилку, натыкаясь на предметы, на мебель она побрела на кухню. Фитилёк едва мерцал там. Она подошла к стене возле буфета. С этой стены летом она с мамой сдирала обои, сцарапывали с них и со стен затвердевший клейстер. Разводили его с водой, нагревали и пили. Вот и сейчас она потянула за край оторванной обои, рукой нащупала на столе кухонный нож и стала почти на ощупь соскребать то ножом, то ложкой мутные полоски клея со стены. Но ложка вывалилась из рук, Катерина пошатнулась и упала в обморок.

Она пришла в себя с наступлением рассвета. Где-то далеко гремели пушки и ревели самолёты, то приближаясь то отдаляясь. Пол порой подрагивал. Тем не менее, Катя проснулась от голода, а не от холода или от взрывов. Не чувствуя тела, поднялась, попила из кружки немного воды, взяла снова ложку и содрала со стены несколько струек желтоватого клейстера. Потом положила стружки клея в кружку с несколькими глотками воды, подняла её над коптилкой и стала ждать, когда смесь нагреется. Немножко помешала ложкой и вот еда готова. Подула на ложку и отправила желе в рот. «Ничего. Не ворона конечно, даже не дуранда, но главное тёплое и напоминает какой-то суп». Выскребла ложкой дно кружки, но голод не проходил. Есть захотелось ещё больше. Она добрела до зеркала, увидела провалившиеся глаза и запекшимися, потрескавшимися почти белыми губами горячо зашептала вслух:

-Господи, мне только двадцать лет! Я не хочу умирать! Я хочу жить! Я люблю цветы и мороженое, я люблю снег и яблоки из сада, люблю книги, люблю хороших людей и Эрмитаж, я люблю белые ночи и люблю собирать в лесу грибы! Я люблю танцевать и кататься на каруселях! Люблю плавать на лодке и загорать! Ты не заберёшь меня, Господи! Тебе не удастся уволить меня! Я могу уйти только по собственному желанию. А этого желания у меня не будет никогда, что бы ни случилось! Я не доставлю тебе такого праздника! Жизнь прекрасна, не смотря на смерть вокруг! Я хочу замуж, у меня никогда не было парня, я хочу детей, я хочу любви! Я еще никогда не целовалась с мальчиком! Я люблю любить и люблю, когда любят меня! Я не хочу кормить ни червей, ни поганых крыс! Именно из-за этого я буду бороться до конца! За эти мои желания, за то чтобы они исполнились, где-то бьет крыс в рогатых касках мой отец! Он вернётся и будет еще счастливым дедом! Пусть даже без мамы и Стёпы. Это крысы приходят и уходят! Упорные люди остаются! Ленинградцы остаются! В конечном итоге, Господи! - закричала Катя на весь дом и отпрянула от зеркала,- жизнь каждого человека зависит от силы его желания жить, от его проворства и предприимчивости!

Она не заметила, как по трясущемуся от бомбёжки полу с ножом в руках подошла к окну, за стеклом которого в наволочке покоился Стёпа. Распахнула раму, потом стала ногтями отдирать прилипшую материю к холодному, как ледышка тельцу. Вот показалось ручка брата, Катя взмахнула ножом и чиркнула по плечу. В этот момент с низкого чёрного неба, по которому шныряли яркие снопы света, раздался пронзительный, противный завывающий звук самолета. Он низко спикировал над крышей Катиного дома. Затем был сокрушительный взрыв и оглушительный грохот. Последнее, что она увидела это, как раскололась стена. От окна в угол побежала огромная трещина, обнажая красные кирпичи, а белый потолок, под которым раскачивался оранжевый абажур, накренился и в одно мгновение накрыл её.

 

* * *

Ближе к вечеру, когда немецкие бомбардировщики улетели, к развалинам дома стали собираться люди. Подъехала пожарная машина, включили прожекторы, луч света зашарил по руинам. Тушить было нечего. Всё что можно было сгорело. В воздухе кружился черный дым, и черный пепел, который оседал на черный снег.

В тот день все жильцы успели спуститься в бомбоубежище. Больные, немощные, старые и беспомощные все, кто слышал завывание сирены. Среди них не было только Катерины и её братика. Они не слышали тревогу.

Катерину нашел милиционер Паша. Он с другом прыгал по кучам битого кирпича и заглядывал во все завалы, подсвечивая большим фонарём. Потом позвали пожарных ещё каких-то мужиков, и с трудом подняли и сдвинули бетонное перекрытие потолка. Девушка лежала раздавленная потолком без лица, без синих глаз. В глаза её влюбились милиционеры, когда жарили на костре ворону, а потом угощали ею Катю. А Стёпу не нашли. Люди, в одночасье лишившиеся своего дома и скудного скарба решили, что, наверное, мама взяла его с собой в посёлок Ягодное. Гадали, жива она или нет. Кажется, месяца через полтора пришло уведомление о смерти Катерининой матери во время бомбежки поселка. Она умерла от цинги, от истощения организма, от горя, а не от бомбы. Про Стёпу в уведомлении не было ни слова. Только, что это меняло? Получить уведомление не пришлось уже никому. Тем более оплакивать смерть ребёнка. Никого не осталось, чтобы оплакать семью. Катин отец с фронта не вернулся. Их помянули соседи, кто остался жив. Помянули, когда в городе сняли блокаду.

А Господу всё-таки удалось уволить Катерину из жизни. Может в наказание за искушение величайшим грехом, свидетелем которого был только он.