Игнатий Евграфыч Фирсов проснулся с первыми петухами. В старости обычно не спится. Думы-раздумья одолевают…

 

Кажется ему, что вот-вот сейчас спрыгнет с печи младшенький сын, Феденька, прошлепает босыми ногами по настывшему за ночь полу и осторожно затормошит его за плечо:

 

-Бать, а бать, вентеря проверять пойдем? Не забыл?

 

Только никогда не услышать старику сыновних шагов, не суждено им вместе вытаскивать из прутяного вентеря сонно-ленивых линей, пятнистых щук и огроменных – каждый больше сковородки – серебряных карасей: погиб Федор на Днепре-реке… Хоть и младшим был в семье, а так уж вышло, что счет павшим на фронте Фирсовым открывать пришлось именно ему…

 

А через месяц – еще две похоронки. На Ивана с Михаилом. Двойняшками они родились. Вместе и на войну пошли. В один день и не стало их…

Игнатий самолично на лодке- долбленке сыновей через реку перевез. Обнял поочередно. И пошли они по большаку в район.

 

Жаль, недолго видел их фигуры – одинаковые как по росту, так и по фигуре, по походке… Налетел ветер, закрутил на дороге пыль, взметнул ее, швырнул горсть в лицо, запорошил глаза, вышибив, как кремень высекает из стали, искру, слезу.

 

А может, и не было никакого ветра? Может, просто показалось ему, Игнатию? Обычно по осени в этих краях не бывает ветров. Наверное, просто на старости лет глаза совсем никудышними стали…

 

Долгим тот перевоз Игнатию показался. Это еще тогда, когда на тот берег плыли. А обратно – и слов нету… На середке реки бросил веслить, задумался… А очнулся – лодку уж куда ниже бакенов снесло. Еле выгреб против течения.

 

И вот сразу две казенные бумаги в дом припожаловали. А следом – письмо от однополчан Ивана и Михаила. Писали, что воевали братья в одном танковом экипаже. Храбро бились Фирсовы. А в последнем бою их танк на прорыв пошел. И тут – прямое попадание снаряда… В одной могиле их, кровинушек, и похоронили.

 

Мать, Евфросинья Максимовна – уж на что крепкая женщина была – а тут не выдержала, Подогнулась, словно былинка в поле под ветром. Слегла. В последнее время с постели, почитай, и не встает.

 

По хозяйству, слава Богу, невестка, старшего сына Филиппа жена Нюра все колготится. Опять же она и мать-старуху обихаживает.

 

…Второй раз пропел петух. Он один, почитай, остался на насесте: война по хлевам да по стайкам всю живность быстро прибрала. Правда, от коровы – как ни крути – Фирсовы отказаться так и не могли.: как-никак, а молоко в лихую годину – главное подспорье. Хотел Игнатий как-то петуха порешить, больную жену бульоном побаловать. Да только Евфросинья воспротивилась.

 

«Придет Филипп с фронта – тогда дело другое. Стол накроем, как водится при встрече дорогих гостей. А пока – не надо. Опять же ходики на стене без ремонта встали. Пус ть хоть кочет подскажет, когда вставать надоть…»

 

Только и Филя не возвратится. Намедни в сени постучался сельский почтарь, колченогий Антип. Ногу он еще в ту германскую потерял. А на эту его даже в обоз не взяли. Как ни старался, как ни обивал пороги в сельсовете Антип.

 

Тогда-то и подобрали ему должностишку – назначили письмоносцем.

 

Ну, письма – тут разговор другой. Бывало, что и радость в дом приносил – вместе с весточкой от родных. Но и похоронки тоже доводилось носить. В таких случаях Антип старался не глядеть в лицо адресату. Быстро совал в руки конверт и быстро-быстро уходил с глаз долой, подволакивая протез.

 

В последнее время писем от Филиппа что-то не было, Война на закат шла. Не до писем, видать, было. И вот пришла, наконец, весточка…

 

Игнатий в ту пору во дворе управлялся. Хворост рубил, сдвинув жаркий треух на затылок, хекая при каждом ударе топором.

 

Нюра, сноха, из стайки вышла. Только корову выдоила. Поставила ведро на землю, вытерла руки о подол, письмо у Антипа взяла и стремглав в избу кинулась.

 

«Ишь, егоза, - подумал Игнатий. Не баба – молния прямо…»

 

Евграфыч воткнул топор в иссеченную колоду, свернул цигарку и вошел в избу.

 

- Не дыми, не дыми, старый, словно пароходная труба, - подала голос с полатей Евфросинья.

 

- Да что мы, кержаки какие-то? - начал отстаивать свои права Игнатий. Но цигарку все-таки притушил.

 

Нюру он застал на своей половине дома. Она сидела, зажав в руках надорванный конверт и с какой-то затаенной тоской смотрела на стену, где маленькими гвоздочками была приколочена фотокарточка Филиппа в военной форме. Это он еще до войны, когда срочную служил, снялся. Карточку домой выслал. И приписку сделал на обороте: почаще. мол, Петюньке, сыну моему, показывайте. Чтоб не забывал папку…

 

А теперь Петька, вон, уже первый класс заканчивает, читать-писать выучился.

 

- Что пишет Филя-то? - тихо спросил Игнатий у Нюры.

 

- Да все в порядке, папа. Воюет. Приветы всем передает…

 

- А что эта писулька не уголком, как давешние, а в конверте? – не унимался Евграфыч.

 

- Мне откуда знать? – пожала плечами Нюра. - Может, в городе где стоят. Вот, конвертами-то и разжились…

 

- А плачешь-то чего?

 

- Да так, это я от радости всплакнула, - промокнула глаза кончиком платка Нюра.

 

И тут же:

 

- Побегу я. Дел невпроворот. Молоко на дворе оставила. Неровен час, трухи ветром нанесет. Или опрокинет ведро кто ненароком.

 

Она сунула письмо за божницу, где лежали перевязанные ниткой Филипповы письма, а также похоронки на его братьев. И торопливо выпорхнула из избы.

 

Игнатий встал на край лавки. Вытащил из-за иконы пачку писем. Читать,правда, он не умел. А Петюнька был в школе. Максимовну свою он беспокоить не хотел. Но и без посторонней помощи все понял. К трем похоронкам прибавилась четвертая. Та, что минуту назад держала в руках Нюра. Отпечатанный на подслеповатой машинке текст и от руки вписанная торопливым почерком полкового писаря фамилия…

 

«… Однако, пора вставать», - отрешаясь от тяжелых дум, решил Игнатий и, кряхтя, слез с полатей на пол. Нащупал ногами опорки, сделанные из старых валенок со споротыми голяшками, оделся и вышел в сени, забыв притворить двери в избу. Зачерпнул воды из ведра ковшом, попил.

 

- Игнаша, - слабым голосом позвала Евфросиья, - подай и мне водицы…

 

Евграфич принес ей воды. Подождал, пока она найдет губами край ковша. Пила жена медленными глотками, как на свадьбе своего старшенького хмельную медовуху, стараясь не пролить ни единой капли.

 

Да, не придется ей больше попировать на свадьбах своих сыночков, не придется. Мать-сыра земля обвенчала троих неженатых, И Филиппа, уже человека семейного не минула. Взяла, словно разлучница, в свои объятия…

 

Игнатий оделся, вышел на подворье. Остро, пряно – до головокружения – пахло прошлогодними прелыми листьями, пробуждающейся к жизни землей.

 

Сегодня старик возился на дворе дольше обычного. Поправил покосившуюся поленницу. Потом занялся другим неотложным делом, начал заплетать прохудившийся плетень загодя принесенными от реки ветками тальника…

 

На высоком ясене у плетня, не обращая внимания на Игнатия, исходили своими нескончаемыми любовными руладами скворцы. Весна…

 

Ясень этот Игнатий принес из тайги малюсеньким деревцем. Аккурат после рождения Филиппа дело было. Посадил у плетня – чтоб и места много не занимал, и тени лишней на грядки не наводил.

 

Прижилось деревце, вон какое тонкое да звонкое вымахало! Не сегодня-завтра выстрелит в небушко тугими почками…

 

А Филиппа-то нет… Нет уже Филиппа…

 

Эта мысль тупой болью отдалась в подреберье, слева. Волной пошла кверху… Ворохнулось беспокойно сердце. На какой-то миг перебилось дыхание.

 

Игнатий присел на чурбачок, подождал, пока боль отпустит маленько. Поднял голову вверх, глядя слезящимися глазами на поющих птиц, в такт своим коленцам взмахивающим крыльями.

 

«Будь я птицей – полетел бы хоть могилки своих сынов проведать, - размышлял Евграфыч. – Перво-наперво на Днепр-реку слетал. К Феденьке, младшему своему. Потом – туда, где Ваня с Мишей вдвоем в одной могилке, как в колыбельке лежат. И Филю разыскал бы на чужбине. Птицы – они границ ведь не знают…".

 

Старик согнул спину, подперев подбородок рукой. На спине сквозь старенький пиджак остро выступили лопатки, как два срезанных крыла…

 

- Идите снедать, папа, - позвала с крыльца сноха.

 

Игнатий тяжело поднялся и пошел к избе…

Сноха накрывала на стол суетливо, без надобности переставляя туда-сюда миски, чашки, стараясь не встречаться взглядом с Игнатием.

 

«Эх ты, муха-горюха,- думал старик, - разве ж по тебе не видно, что в том письме прописано было? Глаза раньше как роднички ясные были, а теперь враз пересохли. А сама держится, виду не подает. Зажала сердчишко-то в кулак. Тяжко самой, а мать пуще жалеет. Понимает, что старуха-то одной ногой в могиле стоит. Скажи ей про похоронку – вся туда сойдет…»

 

Завтрак шел в молчании. Вдруг в избу влетел, размахивая мешочком, в котором он носил книжки и тетрадки, внук Петя.

 

- Победа! – закричал он с порога. - Немец, как это… Сейчас, - он скинул с головы кепку, полез в мешочек. Вытащил тетрадку, перелистнул ее. – Германия ка-пи-ту-ли-ро-ва-ла! - по складам прочел трудное слово. - Это нам директор в школе велел записать и дома всем рассказать. По радио сказали сегодня, вот! - он торжествующим взглядом обвел всех в избе.

 

Нюра встала из-за стола. Прислонилась спиной к дверному косяку, закусив зубами кончик платка.

 

- Вот и хорошо, вот и ладненько, - зашевелилась на полатях Евфросиья. - Значит, скоро свидимся с Филиппушкой. Глядишь – и не отпустит он меня до поры до времени на тот свет. А не отпустит – я ему еще пару-тройку внуков вынянчу, а потом и на покой можно будет…

 

Нюра как стояла у дверей, так и застыла, словно богородица на иконе. Ни словом, ни вздохом-взглядом себя не выдала. И только невидящим взором глядела куда-то далеко-далеко. А слезы, словно горошины, текли из ее глаз, падали на подол платья, чертили пунктирные линии…

 

- Ты чего плачешь, мам? - подошел к ней Петюнька. - Радоваться надо, а ты плачешь. Словно слепой дождик: солнышко светит, а он- будто не видит – знай себе, поливает! Не плачь, мама…

 

Игнатий ничего не сказал внуку. У него самого в горле стоял тугой ком. Потом старик совладал с собой и, поглаживая внука по непокорным волосам заскорузлой ладонью, сказал:

 

- Ничего, ничего, внучек… Пускай… Слепой дождик – он полезный. Силу великую имеет. От него все живое расти начинает: и травка, и деревья, и люди… Ничего, внучек, ничего…