Странное название для улицы - Калинов Мост.

Все улицы в городке назывались обычно и привычно: Пролетарская, Мира, Космонавтов. Имя "Калинов Мост" пахло седой древностью, былинными временами. Машенька недавно читала своему трехлетнему Артему сказку "Иван - крестьянский сын и Чудо-Юдо", там упоминалась встреча на Калиновом мосту. Сосед Сергеич объяснил Машеньке, что улица названа по речке Калинке и мосту, которого давно уж нет.

- А речка? Где речка? - спросила Машенька.

Сергеич показал костылем на тонкий ручеек, по черному дну которого бегали жучки-плавунцы и трепыхались водоросли. На мостике в три доски лежал животом нерусский мальчик Гулам и гонял плавунцов палкой.

- Это - речка? - воскликнула Машенька, и распахнула удивленно глаза.

Глаза у Машеньки были несовременные, как ее имя, и очень подходили к речке Калинке - с такими же быстрыми бликами, такие же прозрачные.

- Речка, - ответил Сергеич, - раньше она пошире была... на нашей улице метра три, а дальше, по оврагу аж на шесть-семь разливалась...

Машеньку обжигало любопытство - а что же случилось с речкой? Машенька Крестовская была неместная, жила на улице Калинов Мост всего месяц. Детство ее прошло в залитом бетоном дворе, на окраине большого западнорусского города, училась она и вышла замуж в Москве. Если бы Артем не начал задыхаться на Ленинском проспекте, она никогда не увидела бы улицы Калинов Мост.

Сергеич причин не знал. Речка уходила под землю медленно, с каждым годом - на несколько сантиметров. Постепенно засохли камыши по ее берегам. Овраг, прежде популярный у рыбаков и купальщиков городка, был заброшен. Нелепо торчат по его краям страшные плакучие ивы. Ивы пытаются дотянуться куда-то, растопыривают ветки, уродуют себя еще больше, полумертвые черные ведьмы...

Только соседи, Хвостовы, нашли полезное применение оврагу. Они сваливали туда мусор. А что?

- А что? - спросил Машеньку Хвостов, серо-бурый мужичок лет тридцати пяти со странной бороденкой, растущей не на подбородке, а на шее.

- Городская свалка за семь километров. Гордума не ставит контейнеры по улицам. А я что, сын миллионера, на своей машине мусор возить?

- Но вы же собственную почву загрязняете! - начала Машенька.

Тут выскочила на крыльцо Хвостова, крупная женщина, всегда в камуфляжной куртке и спортивных штанах, и потребовала супруга домой. Машенька поняла, что Хвостова ревнует своего серо-бурого мужа. Ей сделалось смешно, и она постаралась забыть об овраге.

Машенька часто упрекала себя за то, что думает не о существенно важном. Существенно важно: сын Артем, страдающий астмоидным бронхитом, муж Слава, который остался в Москве, зарабатывать деньги для Машеньки и Артема. Жизнь складывается у Машеньки неудобно, не по-людски, а она забивает себе голову оврагами, речками, никого не волнующей экологией, никому не нужной топонимикой.

 

Артем гулял больше двух часов. Машенька отпускала ребенка безбоязненно. Улица Калинов Мост - тупиковая. Одним концом она упирается в непроезжую узенькую Фабричную, другим - в овраг. На улице всего шесть домов: Сергеича, Машеньки, Хвостовых, тихих алкоголиков Гурьяновых, нерусской семьи Гаджиевых, и последний - заколоченный дом умершей позапрошлым летом бабки Тани. Неасфальтированная бугристая улица Калинов Мост, конечно, возвращала Машеньке ребенка сильно испачканным, зато счастливым и очень голодным.

- Мама! - закричал грязный голодный Артем, и бросил на пол лопату, всю в песке. - В овраге чудовище живет!

- Ты сам чудовище! - засмеялась Машенька. - Посмотри на свои руки! Посмотри на свои кроссовки!

Она сняла кружевной фартучек и потащила Артема: мыть руки, переодевать, кормить. Он ел охотно, чего никогда не бывало в Москве, но продолжал болтать о чудовище. Оно прячется в камышах. Черное, косматое, рычит.

"Собака", - подумала Машенька. Надо бы отнести собаке еды, тогда она не станет рычать на детей.

 

В три часа дня улица Калинов Мост совершенно пустая. Хвостовы и тихие алкаши Гурьяновы - на работе. Нерусский сосед - на рынке. Его жена никогда на улицу носа не кажет.

Тишина.

Только в калиновых кустах, которыми обсажен заколоченный дом бабки Тани, чирикают пташки.

Машенька прошла к оврагу. Корявые ивы и мертвые рыжие камыши создавали прямо-таки инфернальную картину. Зато лопух и крапива, борщевик и тысячелистник вымахали выше Машенькиного роста. Серые от пыли, толстоствольные, мощнолистные.

Весь правый берег завален мусором. Остатки пищи. Газеты, исписанные школьные тетрадки. Коричневые пластиковые бутылки из-под пива. Хвостов каждый вечер идет в магазинчик за пять улиц отсюда и возвращается непременно с двухлитровой бутылкой пива.

По этой свалке можно изучать бюджет средней российской семьи, подумала Машенька. За многие годы, поскольку внизу, прямо по течению речки Калинки, возвышается гора полуразложившихся бурых памперсов. Дочери Хвостовых уже семь лет. Семь лет как минимум Хвостовы наполняют овраг своими отходами.

Машенька посмотрела на речку, от которой остался ручеек шириной в ладонь. В глазах у нее защипало, к горлу подошла нервная тошнота. С нею бывало так, когда она встречала израненное тощее животное, когда видела полуголого грудного цыганенка в болячках, которого мать-попрошайка таскает по вокзальной толпе.

Отвернувшись, Машенька стала чмокать губами, вызывать из оврага "чудовище". В бурьянных джунглях метнулось, закачались пыльные листья.

- Эй, иди ко мне! Я тебе покушать дам! - позвала Машенька.

В лопухах послышалось сдавленное рычание. Машенька оставила пластиковую мисочку с супом.

Вечером мисочка была пустой.

 

- Схожу, посмотрю, - пообещал Сергеич, - не думаю, что это собака. Собаки от людей не прячутся.

- А кто же? - спросила Машенька.

- На той помойке и мутант какой-нибудь может вылупиться, - озвучил Сергеич страшную мысль, уже посещавшую Машеньку. И тут же засмеялся, погладил Машеньку левой рукой по плечу:

- Не пугайся ты сразу! Я же шучу!

В правой руке у Сергеича всегда костыль. Десять лет назад он сломал ногу. Срослась неправильно - у старых плохо заживают переломы. Сергеич ведь, на самом деле, ужасно старый, ему семьдесят один. Но двадцатипятилетней Машеньке совсем несложно общаться с Сергеичем. Он всю жизнь работал журналистом. Правильная литературная речь, никакого деревенского-стариковского сленга.

Очень одинокий. Много читающий. На почве одиночества и чтения Машенька и Сергеич подружились.

- Артем! - крикнула Машенька, выглянув из Сергеичевой калитки. - Артем, не смей ходить к оврагу!

- А лучше, - сказал Сергеич, - давай до первого подождем. Глебка приедет, внук мой. Он и сходит. Я-то, черт хромой, не везде пролезу...

 

На следующее утро Машенька понесла к оврагу миску с кашей. Артема, как он ни гундел, оставила в саду у Сергеича.

Зверь рылся в помойке. При виде Машеньки он прыгнул в заросли, но она успела рассмотреть. Не собака! Безусловно, дикий зверь, черно-серый, в пятнах и полосках, косматый. Машенька поставила миску, вытерла со лба ледяной пот, успокоила крупно дрожавшие руки и пошла домой.

- Машя! - окликнули ее из калитки Гаджиевых.

Халима забормотала - в овраг ходить нельзя, там живет шайтан.

- Да не шайтан это, что вы, - успокоила их Машенька, - животное какое-то из леса забежало...

Сергеич предположил, что в овраге - енот. Енотов в наших краях много.

- А ты, правда, не ходи пока. Еноты - они часто бешенством болеют. Три года назад водитель из Глушкова остановил машину около леса. Отошел по нужде. Енот выскочил из леса, запрыгнул в машину и парня искусал. Парень через три дня помер от бешенства.

В обед позвонил Слава, Машенькин муж. Работает по одиннадцать часов в сутки. Устает. Соскучился.

Машенька не стала рассказывать про животное в овраге. Слава - сверхответственная личность. Прикажет бросить опасный дом, будет искать другой, зарабатывать деньги по пятнадцать часов в сутки...

 

- Алла Алексеевна! - позвала Машенька. Она ждала Хвостовых на улице целый час.

- Вы бы не носили мусор в овраг, - несмело сказала Машенька, - там завелось дикое животное. Анатолий Сергеевич говорит, вероятнее всего - енот...

Машенька рассказала про историю с бешеным енотом.

Хвостова, Хвостов и их дочь Маринка слушали, не глядя Машеньке в лицо. Муж и жена смотрели на Машенькину белую мини-юбку, и на ее ноги. Маринка таращилась на браслет на Машенькином запястье.

- Надо у тетки отравы взять, - деловито сказал Хвостов. Хвостова кивнула.

- Спасибо, что предупредили! - она растянула рот в неживую улыбку, как резиновая кукла. - Завтра понесем мусор, и крысомора туда подкинем! И ты не лазь в овраг, слышишь? - крикнула она дочке.

Машенька хотела объяснить, как влияют отходы техногенной цивилизации на почвы, популяции растений и животных. Но Хвостова обернулась и сказала с той же резиновой улыбкой:

- Смотри, Маша, комары к вечеру злые, а ты с голыми ногами.

 

- Тебе свой диплом надо выбросить. Так честнее будет, - сказал Глеб, внук Сергеича.

Он был моложе Машеньки на четыре года, но разговаривал с нею, как взрослый с подростком.

- Наверное, да, - сказала Машенька. И вздохнула, глядя на гору бурых памперсов в речке.

- Я ведь никогда не работала экологом. Я не успела. Заканчивала институт уже беременной. А теперь Артем заболел... так что пропал мой диплом...

Глеб прошел чуть дальше по тропинке между гигантских лопухов и чудовищных кустов крапивы.

- Ты осторожнее, Глеб! - воскликнула Машенька. - Оно там всегда сидит...

Странные звуки перебили Машеньку. В темно-зеленых зарослях что-то скрипело. Или пищало.

- Ай! Я боюсь! Я ухожу!

Машенька невольно схватилась за руку Глеба - повыше локтя. Он обернулся, посмотрел ей в глаза, и спокойно взял за запястье.

- Не бойся. Я думаю, это детеныши пищат.

- Детеныши?!

- Ну да. Послушай. Так щенки скулят.

Машеньке стыдно было сознаться, что она никогда не слышала скуления щенков. У нее не было животных в детстве, да и во взрослой жизни. Глеб шагнул еще, и палкой раздвинул кусты... Машенька увидела в мешанине газет, желтой матрасной ваты и тряпья шевелящиеся тельца.

- Не трогай, Глеб! А то мамаша как вскочит!

Глеб вернулся к Машеньке.

- Странно. Детеныши еще слепые, а мамаша где-то шляется.

- Может, еду себе ищет...

Машеньке снова было муторно, веки жгло подступающими слезами. Детеныши дикого зверя на человеческой помойке, как это неправильно и жутко, если подумать.

 

После обеда Глеб позвал Машеньку через забор. Она поливала посаженные еще прежними хозяевами розовые кусты, смородину, малину.

- Машенька! Я нашел самку.

- Да?

- Она была там, в овраге, чуть пониже. Дохлая. Я ее закопал.

Машенька ахнула, поставила лейку и выбежала на улицу. Глеб тоже вышел, стоял возле своей калитки.

- Это, действительно, был енот.

- Она отравилась. Эти мерзкие Хвостовы набросали там отравы, - Машенька вдруг так изменилась, что Глеб узнать ее не мог. Лицо ее обсыпали красные пятна, особенно обильно - на шее. И плакала Машенька не как все люди - не морща лица, огромными, стремительными, тяжелыми слезами.

- Мне, на самом деле, надо выбросить свой диплом в ту же помойку! Ведь щенки... подумай, Глеб! Щенки умрут с голоду!

 

Щенков устроили очень удобно. Сарай у Сергеича был утепленный - когда-то Сергеич держал там поросят. Машенька принесла старое одеяло и разных тряпок.

- У тебя есть бутылочка с соской? - спросил Глеб у Машеньки.

- Конечно, - засмеялась Машенька, - мой Тёмка до сих пор из чашки пить не любит...

Тихая алкашка тетя Люба Гурьянова сообщила, что на соседней улице держат корову, и побежала за молоком. Артем и нерусский мальчик Гулам с восторженными возгласами наблюдали, как Глеб кормит щенков из бутылочки.

Щенков было четверо. Трое черно-серые, и один - рыжий, вот странно.

- В это время года ни лисы, ни еноты не плодятся, - качал головой Сергеич, - с кобелем каким-то мамаша скрестилась. Всем мутантам мутанты!

 

Дни были заполнены до отказа. Приготовить обед, порисовать с Артемом, сбегать за молоком, покормить щенков. Все это - приятные дела, и Машенька забывала о том, что тяжело висело у нее в мыслях, словно осклизлый мокрый камень.

- Я нашел, куда определить щенков, когда они подрастут, - сказал Глеб, - в пятнадцати километрах отсюда есть заказник. Дед там знает кое-кого из начальства. Отвезем туда. Еноты в заказнике водятся.

- Это хорошо, да, - негромко ответила Машенька.

Глеб обернулся. Они с Машенькой так много времени проводили вместе, что чувствовали все интонации. Конечно, Глеб понимал, что влюблен в Машеньку. Но она думает совсем не о нем.

- Я не нахожу покоя из-за оврага, - сказала Машенька, - какой я эколог, когда допускаю у себя под боком такое. Какой я человек вообще...

Странная женщина, думал Глеб, все в ней не сочетаемое - ее дореволюционное имя и дореволюционная прическа тяжелым узлом на шее, мини-юбка, браслеты-цепи, муж - владелец компьютерной фирмы, бледно-зеленая книжка Аксенова на садовом столике. Непостижимых и странных надо избегать, а Глеба тянуло к Машеньке, как Машеньку - к замусоренной умирающей речке в овраге.

 

- Послушайте! - крикнула Машенька в спину Хвостову. - С вами на каком языке разговаривать?

Хвостов с двумя мешками мусора в руках обернулся.

Машенька щелкнула цифровым фотоаппаратом.

- Я пошлю эти снимки в экологическую службу вашего города, - сказала она, - если вы в течение недели не разберете помойку, которую устроили. Вы получите такой штраф, что мама не горюй!

- А что, я один? - заорал Хвостов. - И Гурьяниха туда носит, и черные носят! Все гадили, а разбирать мне!

Как по сигналу открылись все калитки на тихой улице.

- Когда мы носили, ты что брешешь, козел? - завопила надсадным голосом алкашка тетя Люба, уже поддатая после работы. За ее спиной тяжело заматерился ее пьяный сын.

- Зачем на миня говорил, Вова? - бормотал нерусский Гаджиев. - Я мусор не бросал. Я гразный вода вылил...

- А ты кто такая? - заорала Хвостова, перекрывая все голоса. - Притащилась сюда из незнамо откуда! Жена миллионера хренова! Фотографируй, давай! А мы сфотографируем, как ты с Глебкой жмешься по кустам! И мужу твоему миллионеру пошлем!

- Что? - беззвучно спросила Машенька. Выбежавший Глеб увидел, какая Машенька стала белая, какие больные страшные слезы покатились из ее глаз.

- Алла Алексеевна, как вам не стыдно! - сказал Глеб. - Вы - про меня?

Хвостова вдруг сдулась, как проколотый воздушный шарик. Ушла в свой сад, тихо ворча. Исчезли Гаджиев и тетя Люба. Улица Калинов Мост стала тихой, пасторальной...

 

- Вот, смотри, - Глеб протянул Машеньке фотоальбом с потертыми уголками. На первых страницах были сплошные дети: бегали под деревьями, лопатили песок, сидели с подарками у ёлки. И везде детей обнимала молодая, красивая, стройная Хвостова. Не в камуфляжной куртке, а в ярких платьях.

- Она у меня воспитателем была, - сказал Глеб, и подал Машеньке чашку зеленого чая - запить мерзкий вкус валерьянки. Пять лет подряд. Я ее любил больше матери.

- Она и сейчас считается хорошим воспитателем, - сказал от шкафа с книгами Сергеич, - всегда в газете о ней пишут.

- Не понимаю, - глядя в воздух, сказала Машенька, - что превращает людей в таких монстров...

- Жизнь ломает, - глухим голосом объяснял Сергеич, - быт, деньги людей портят, окружающее скотство влияет. Я сам еще хуже той Хвостовой, Машенька! Ты вот чужая, приезжая, переживаешь за речку, а я поссориться с ними боялся, профессиональный журналист, одно название, что журналист...

У Машеньки в голове смешивались неоформленные мысли: речка, уходящая в землю, подальше от людского уродства, люди, уходящие внутрь себя, подальше от изуродованного мира. Она поставила чашку и ушла, не попрощавшись. Глеб поспешил за ней.

- Сядь на место! - крикнул Сергеич.

Глеб не послушался, конечно. Догнал Машеньку уже у нее в доме. Артемка спал, в доме - вязкая тишина, только птицы чирикали в калиновых кустах за окном. Машенька прошептала: "Ты что? Ты с ума сошел?"

Глеб целовал ее, целовал, не мог остановиться.

 

- Слава? Нет, ничего не случилось. Послушай, мы сегодня приедем в Москву. Приедем на электричке. Я боюсь здесь оставаться, потому что в овраге завелись еноты, а еноты часто болеют бешенством. Я боюсь за Артемку.

Машенька пятый раз уже проговорила эти слова своему отражению в зеркале, держала телефон в руке, но Славе не звонила.

Здесь оставаться нельзя. Потому что Глеб по-настоящему влюблен, а Маша не имеет права его любить. Глебу и так нерадостно в нашем замусоренном мире: отец его спился и умер, с восьмилетнего возраста Глеб живет с дедом, его мать вышла замуж в Москве, у нее другие дети. На бюджетное отделение журфака Глеба приняли только из-за деда, члена союза журналистов.

Он бедный, всю жизнь чем-то обделенный.

Машеньке было жалко Глеба, но она не могла уйти от Славы. Во-первых, она вышла за Славу по любви, и любит его до сих пор, хотя видит очень редко. Во-вторых, Глеб - студент, моложе Машеньки, у него нет в жизни ничего, а у Машеньки есть больной Артем.

Однако ты зачем-то упала на диван с тем, кого не любишь, сказала себе Машенька. Тебе жалко Глеба, как издыхающую речку Калинку. А от жалости спят со всеми подряд только шалавы, права, значит, Хвостова.

Ты способна только жалеть слюнявой жалостью, кому какой прок от твоей жалости.

 

Глеб кормил щенков, собирал смородину, носил воду, а думал о том же, что и Машенька. Ведь мысли передаются не хуже гриппа.

Машенька его не любит, ежу понятно. Нелюбовь - совсем не синоним ненависти, вялое невыразительное чувство, оно парализует и медленно убивает. Что нам делать теперь - бежать друг от друга, а потом чахнуть, потому что все равно нас съедят эти паразиты, меня - любовь, ее - нелюбовь...

В калитку постучали. Глеб открыл. На пороге стоял тихий алкаш Гурьянов с листом бумаги и ручкой.

- Глеб, мы тут решили скинуться... я со своей работы могу грузовик подогнать. За бабки мужики сами все выгребут и сами увезут.

Глеб, не очень понимая, взял листок из рук Гурьянова.

" Деньги на грузовик для вывоза мусора из оврага.

Гаджиев Х. - 500

Хвостова А.А. - 500

Гурьянова Л.Н. - 500

Крестовская М.М. - 500"

 

- Это ты сам придумал? - удивился Глеб.

- Не, это Крестовская, ну, Машка твоя. Она пришла вчера вечером. Мол, Саня, я видела, что у тебя на стройке грузовик есть. Она хотела сама все деньги дать, а мать сказала - пусть улица скидывается... И Хвостиха дала, не выступала...

Глеб уже не слушал. Шел за деньгами, а сам повторял шепотом - Машка твоя. Машка твоя. Значит, на самом деле чуть-чуть моя, если всем так кажется!

Он проводил соседа и побежал к Машеньке.

У Машеньки во дворе дымился гриль, пахло мясом и вином, и молодой мужчина в белой футболке играл в мяч с Артемкой. Машенька вышла на крыльцо с большим блюдом в руках и крикнула:

- Слава, ты бы музыку включил!

Она увидела Глеба, остановившегося в калитке. Покраснела страшно, жарко, и сказала, опустив глаза:

- Проходи, Глеб. Знакомься, Слава, это Глеб, внук Анатолия Сергеича. Глеб, этой мой муж Слава. У Славы сегодня день рождения. Будем все вместе праздновать.

Глеб праздновать не остался. Машенька на него глаз не поднимала, так ей было противно собственное моральное падение.

"Тургеневская девушка, куда нам грешным!" - яростно говорил себе Глеб. Но ярость быстро перекатила в тоску. Девушки, которые умеют краснеть - это редкость, антиквариат. Антиквариатом всегда владели богатые.

 

Грузовик был заказан на субботу, двенадцать дня. До его приезда собрались все: Сергеич, Глеб, Санька Гурьянов, Хвостов, Гаджиев. Хвостова из-за забора подавала советы. Как вытаскивать мусор, как его складывать, чтобы легче было грузить. К двенадцати овраг был очищен, мусор набит в мешки и картонные коробки, которые притащил нерусский сосед с рынка.

Все шутили, смеялись. Хорошая погода, замечательное настроение. Только Машеньки и ее Артемки не было.

Глеб не мог спросить у соседей. Все всё знали, всем было его жалко, всем было за него стыдно.

Приехал грузовик. Весело грузили. Тетя Люба Гурьяниха принесла бутылку самогона, закрашенного кофе, стала наливать мужикам на грузовике и соседям. На закуску Хвостова дала банку огурцов и миску пирожков с капустой.

- Злой у тебя напиток, теть Люб! - сказал один из мужиков на грузовике. У всех выступили испуганные слезы от пятидесятиградусной самогонки.

Нерусский вяло отказывался, потом отошел в тень забора и тоже тяпнул теромоядерного "коньяка".

Мужики смеялись и подбадривали нерусского. Глеб вдруг почувствовал легкость, почти восторг.

"Как странно люди устроены. Сначала извалялись в грязи, испоганили друг другу души, потом пьют и смеются вместе. В чем смысл этого бесконечного перепрыгивания из канавы в рай?"

Грузовик уехал. Соседи еще остались допивать самогонку. Хвостова включила музыку на всю улицу. Глеб побрел домой. Навстречу ему ехал мальчик Гулам на маловатом ему трехколесном велосипеде.

- А где Артемка, Гулам? - спросил Глеб.

- Артемка мама папа Москва поехал! - бодро ответил Гулам.

 

В овраге теперь пахнет луговым медом. Дикие травы напитывают воздух своей колдовской аурой. Тишина, и в тишине жужжат пчелы, журчит освобожденная Калинка, птицы на лету ловят крупных речных комаров.

Глеб приходил в овраг каждый день. Сидел на берегу речки - как в детстве. Только в детстве он ловил в Калинке плотвичек, а сейчас выгонял из мыслей Машеньку.

Очень просто. Глотаешь красное прямо из бутылки, и боль заменяется блаженством.

Когда я стану как дед, седой и с костылем, приятно будет вспомнить, как любил в юности Машеньку, тургеневскую девушку в мини-юбке, которая читала то Аксенова, то Пастернака, которая была верна своему мужу и его деньгам.

Бутылки Глеб аккуратно уносил домой. Один раз слишком замутило башку - кинул бутылку в радостно блестевшую Калинку.

- Глеб! Ты совсем с ума сошел? - спросили сверху гневно. Он обернулся. На тропинке, ведущей в овраг, стояла Машенька. Конечно, освещенная сзади солнцем, чтобы Глебу было больнее и противнее.

- А я думал, ты насовсем уехала, - пробормотал Глеб. И полез в речку за бутылкой.

Они молча дошли до своих калиток.

- Значит, ты останешься? - спросил Глеб. Хотел тронуть Машеньку за руку. Она осторожно отстранилась.

- Пожалуйста, не пей, - тихо сказала Машенька.

Глеб долго стоял у ее калитки. Ему было все равно, что соседи смотрят, что они всё понимают.