Когда я прихожу из школы, папа с мамой всегда дома. Они живут в свободном графике. Мама - шьет заказчицам платья, а папа пишет читателям книги.

Мама любит сериалы, жирную пищу и большие компании. Она спокойная женщина, когда не рыдает. Папа же худой и нервный. От больших компаний он прячется в своем кабинете, а от незнакомых людей шарахается. Однажды мы втроем ходили в парк на аттракционы. Мы с мамой шумно и с наслаждением пять раз подряд вырабатывали адреналин на американских горках, а папа сидел внизу на скамейке и потрясывал худым коленом. Когда мы подошли к нему – мама сказала:

- Эдик. Почему ты от людей шарахаешься? Поверь, им совершенно все равно.

Папа нервно поднялся со скамейки и молча ушел.

- Тяжелый характер. И зачем я за него замуж вышла? – вздохнула вслед мама.

- Чтобы я получилась. Ты же сама говорила.

 

Когда папа пишет книгу, к нему лучше не подходить. Не потому что страшно – а потому что он все равно не заметит. Смысла нет. Лишь только когда он запускает пальцы в волосы и произносит что-нибудь типа: - Какой же синоним к слову беспрекословно! О боже! Я завис! - я радуюсь – время контакта настало. Я достаю с полки словарь синонимов и ищу нужное слово. Потом подхожу к папе на цыпочках и шепчу на ухо: - Безропотно…

Папа смотрит вверх, говорит «спасибо, Господи» и продолжает работать.

 

Маме не нравятся такие наши контакты. Она говорит, что я потакаю папиному маразму. Теперь он точно думает, что ему «диктуют сверху», а это значит – их семейная жизнь закончена. Я удивляюсь – почему? Мама говорит, что папу интересуют только голоса, а она женщина с плотью и кровью, и с кое-чем еще – о чем я узнаю, когда стану взрослая. При этом у мамы краснеет нос, и она начинает рыдать – неистово, громко и долго.

Мне жалко и папу и маму. Папу – потому что я его понимаю, но не могу объяснить почему. Маму – потому что все объяснимо, но мне ее не понять.

Когда в школе нам задали сочинение «На кого я похожа», я написала – на прапрабабушку.

- Геля. У тебя же нет прапрабабушки. – сказала Эмма Эммануиловна.

- Но она же была. – ответила я и опустила глаза.

- Но ты же ее не знаешь.

- А как надо было написать?

- На папу или на маму.

- Нет, - шмыгнула носом я. – На маму я точно не похожа, а по папиной линии все похожи на прапрабабушку.

 

Я люблю маму, но когда она уходит, я радуюсь, потому что остаюсь наедине с папой и могу потакать его маразму сколько захочу. Я прокрадываюсь в папин кабинет и замираю в ожидании – когда он снова забудет синоним, антоним или эпитет. Я ложусь на живот, вооружившись стопкой словарей, и жду, как дачный кот ждет дачную мышь – напряженно и с некой долей благодарности. Только у кота благодарность основана на вынужденной хищности, а у меня – на свободе действий.

- Эпитет! Эпитет! – слышу я папин нервный голос и подаюсь вперед – ну же!

- Как же мне назвать это чертово небо!?

 

Я судорожно листаю страницы… Синее…Бездонное… Низкое?.. Папа, просто небо – этого мало! Я готова расплакаться… Смотрю в склонившуюся над клавиатурой спину и внушаю ей – мне надо знать про небо точнее… мне надо знать про небо точнее… Спина выгибается и отвечает: - Небо в ноябре. Ну что же я опять завис?!

В ноябре? Я зарываюсь в словарь.. Свинцовое?.. Тяжелое?.. Антрацитовое?.. Да. Я понимаю, что мне нравится это слово, хотя я не в курсе – что оно значит.

Я крадучись приближаюсь к папе и шепчу: - Антрацитовое небо…

Папа смотрит вверх, говорит «спасибо, Господи», а я чувствую счастье, которое как выздоровление после ангины: пошатывает, но все равно – так хорошо!

Тут я слышу в прихожей звук ключа – возвращается мама. Я хватаю книги. Разбрасываю их по полкам и сажусь к телевизору.

Мама приносит молоко и коржики. Очень вкусные. Чтобы их купить – она ездит на окраину в пекарню. Коржики еще теплые, из печки. Я макаю их в молоко, и оно тоже становится теплым.

- Ну что наш герой? – мама кивает в сторону папиного кабинета.

- Не знаю. – я пожимаю плечами. – Он не выходил.

 

Она вздыхает и относит папе миску с коржиками и стакан молока.

Потом садится напротив меня.

-Геля. Мы с тобой скоро уезжаем. – говорит она, постукивая пальцами по столу.

- Куда?

- В другую квартиру.

- А папа?

- А папа не уезжает. Он остается тут.

- Почему?! – пугаюсь я.

- Потому что кому-то надо быть тут. Следить за цветами… - мама закусывает губу. – Рыбок кормить.

- Папа никогда не ухаживал за цветами и не кормит рыбок.

- Научится.

Я откладываю в сторону недоеденный коржик.

- Я никуда не поеду.

- Почему?

Я поднимаю глаза и топлю их в маминых – больших и испуганных.

- Потому что папе надо писать книги для читателей. А я могу следить за цветами и кормить рыбок.

Мамин нос краснеет. Сейчас она начнет рыдать.

- А ты тоже не уезжай. – говорю я ей. – Зачем?

- Пойми, Геля, я устала с ним. Не будь эгоистичной девочкой – пойми, что мне хочется любви. Я еще молодая.

- А меня ты уже не любишь? – спрашиваю я.

Мама быстро встает и идет на балкон рыдать. Я достаю из аптечки бутылочку с валерьянкой и отсчитываю ровно 35 капель.

Потом встаю и иду на балкон. Даю капли маме.

- Но он совсем меня не любит…. Он забыл о моем существовании… - всхлипывает мама и утыкает свой красный нос ко мне в плечо. – Это же невозможно…

- Не забыл. Просто писать книги очень сложно. Там каждый эпитет надо продумывать. А что уж там до синонимов…

Мама поднимает голову и хмурится:

- Опять по кабинету ползала?!

- Нет. Просто мне кажется, папа очень хороший, но ты его тоже не замечаешь. Вы оба друг друга не замечаете. Поэтому так и получается. А если ты вдруг его заметишь, он обязательно обратит внимание.

- И что?

- Ну, и тоже заметит. Наверное.

- Что-то ты стала много говорить, дочь моя. Уроки сделала?

- Да.

Мама уходит с балкона. И я слышу ее голос: - Эдичка, ну хватит горбиться, ты похож на сломанный мост. Позвоночник – это наше все!

 

Я смотрю вниз на играющих подруг.

- Гель! Иди на качелях качаться! - зовут они меня.

- Иду! - кричу я, мчусь в прихожую и, натягивая берет, выбегаю из квартиры. На улицу. Где небо. Полное эпитетов.