Лето тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Моей маме шёл тридцать первый год, папа старше мамы на два года. В семье росли две замечательные дочки пяти и шести лет: умненькие как папа и хорошенькие как мама. Ждали в нашей семье третьего ребёнка, а именно ребёнка мужского пола – мальчика. Долгими и тяжёлыми были эти “девять месяцев надежды” для папы, он, наверно, думал: “Ну вот теперь точно сын.” Мама сгорала от нетерпения, хотела поскорей оправдать папины ожидания. Кого хотели мои сестрички, я не знаю, просто ждали прибавления семейства. Придумывали все вместе мужские имена, хорошо, что я не знаю какие. И вот родился большой и здоровый ребёнок, весом добрых пять кило, не хилый такое здоровячёк. Мама облегченно вздохнула, теперь я и сама знаю как, проверила на себе два раза, и услышала: “Радуйтесь женщина, у вас крупная и здоровая девочка!” Папа услышал эту фразу уже в другой интерпретации: “Дорогой, извини, у нас ещё одна дочка.” Что думал и чувствовал тогда папа, я не знаю. Не берусь рассуждать на эту тему, потому что в семье меня все очень сильно любили. Эта любовь и сейчас помогает мне жить. На мне, на третьей девочке в семье родители перестали бороться с природой, поняли это судьба. Видимо я тогда сильно на всех обиделась, не меня ждали. Завела себе мешочек, ещё в грудном возрасте, и давай туда обиды складывать. Росла я и рос мешочек. Дура! Нет бы взять и выкинуть, а я копить взялась как золото и бриллианты, нашла великие ценности. Родилась то я 8 июля, да еще и в год собаки.

Дальше, больше, сестры бегают, радуются: “У нас сестрёнка красивая как кукла и толстая как пупс!” Тогда песня была модная “Марина, Марина, Марина”. Эта песня звучала из каждого окна, мои сестры тоже очень любили её напевать. Они мечтали, что назовут меня именно так. Где-то неделю меня все называли Маринушкой. Сестрам имена придумывал папа, сам и ходил записывать их в ЗАГС. Им повезло: старшую дочку он назвал Лена, это в честь реки Лена, а вторую дочку, как Зою Космодемьянскую, Зоя. Мама видимо географией не увлекалась и назвала меня просто и доходчиво, как свою деревенскую подругу. Да, кстати, потом лет через двадцать, эта самая Рафида пришла к маме в гости. Посидела, чаю попила, а потом и говорит: “А что это твоя дочь на меня боком смотрит, как кошка сиамская?” А я ей эдак зло и ехидно отвечаю: “А меня в вашу честь назвали, осчастливили на всю жизнь!” Самое интересное, что это имя только маме и нравилось. Так она меня и зовёт до сих пор. Это своё не любимое имя я тоже в мешочек с обидами бросила. Для всех я была и есть Рада – радость наша. Доросла до яслей. Помню раннее зимнее утро, темно, меня везут, потом несут куда-то. Помню мамины теплые и нежные руки, лица не помню. Это меня возили в круглосуточные ясли на краю города. Раньше мамы долго в декрете не сидели, три месяца и всё. А вот детсад помню гораздо лучше, садик был недалеко от дома. Мамы водила меня за ручку, она большая, а я маленькая. Из всей её фигуры помню только ноги в белых носочках и босоножки чешские, очень красивые, о них я мечтала потом всю жизнь. Мамино крепдешиновое платье цвета фуксии касается моего лица, на голове у мамы платок, без платка я её никогда не видела. Я в белом платье, кофта розовая, бант на голове. А сама кудрявая как Мальвина и задумчивая как Пьеро. Мне пять лет. На всех детсадовских фотографиях я старательно позировала, улыбалась, делала томный взгляд, как Вера Холодная. И вдруг неожиданно воспитательница сказала маме: “Заплетайте ей косы или подстригите волосы!” Это был удар для меня. Весь вечер я плакала, но мама безжалостно подстригала мне волосы. Когда она отрезала первый локон, я схватилась за оставшиеся кудри и долго сопротивлялась, как будто меня в монашки подстригают. Самое страшное произошло потом – мои кудри пропали и вновь появились лишь на пятом десятке. Садик как-то мне не очень нравился. Воспитательницы вроде хорошие, добрые, ласковые, но манная каша с комочками застревала в горле, а дневной сон вызывал панический ужас. Я думала, что во сне я забуду дышать и умру. Телевизора в то время не было. А радиоточки были везде – и дома, и в садике. Каждое утро в садике мы слушали песни: “Из далека долго течёт река Волга”, “Валенки-валенки”, “Старые клён”, “Чёрный кот”. А одна песня очень серьёзная, про войну удивляла и пугала меня. Там были странные на мой взгляд слова – “Котята русские, котята русские войны”. Мне было как-то не по себе, при чем тут котята. Потом в школе я поняла слова: “Хотят ли русские войны?”. Теперь точно знаю – не хотят!

Первые разочарования связаны тоже с детским садиком, но это не первая любовь. В группе была одна очень умная девочка, звали ей Соня Бернштейн. Она умела читать с пяти лет. Видимо она слишком рано начала читать, да и начала не с простой книги, а именно Дарвин “Происхождение видов”. Так вот Соня мне и говорит: “Знаешь Рада, я прочла в книге, что мы все произошли от обезьян!” Я после этих слов сильно испугалась. Бабушки-то мои были еще живые, а дедушки все уже умерли. Я их не видела никогда. Отвечаю Соне: “А вдруг мои дедушки были обезьянами?”. А она в ответ: “Конечно они были обезьянами!” Я живо представила своих дедушек обезьянами, лазающими по деревьям, испугалась и потом долго плакала в уголке. И эта обида за дедушек тоже пошла в мешочек. Вот так Дарвин помог мне найти родственников. Да, Сонька, та еще была подруга, умела пожалеть. На музыкальных занятиях мы пели и плясали за так, а вот играть на фортепьяно учили только за деньги. Конечно Сонька, именно она тыкала по черно-белым клавишам. Куда уж мне, дедушки только с дерева слезли. Зарубили во мне пианистку ещё в садике. А уж медицинский осмотр набил мой мешок с обидами до отказа, под завязку. Дело было так. Тётеньки и дяденьки в белых халатах что-то у нас проверяли, взвешивали нас, измеряли наш рост и так далее. Проверяли они детей и всем говорили: “Ты будешь космонавтом, ты балериной, ты строителем, ты инженером.” Дошла очередь и до меня. Я затаив дыхание ждала, вот сейчас мне скажут, что я буду балериной или певицей. Большая, толстая тётенька, еле-еле уместившаяся на четырёх детских стульчиках, крутила меня и мою голову и так и эдак, и потом прозвучал её приговор: “А ты деточка не будешь ни балериной ни космонавтом, у тебя деточка шея кривая!” До прихода папы вся группа дружно надо мной смеялась: “Ты в космос не полетишь, ты кривошейка!”

Теперь, когда прошло сорок семь лет, я к своему удивлению обнаружила, что никто из них не принимал участия в освоении космоса, и не танцевал в Большом. Пути наши пересеклись только в Уфимском авиационном институте, где училась я, Сонька и еще двое пацанов. Интересно зачем мне был нужен этот мешочек с комплексами и обидами? Видимо всё дело было в воспитании. Если бы меня ещё маленькой родители называли самой красивой, самой умной, позволяли бы говорить все, что я думаю, позволяли бы говорить всякие глупости с умным видом, я была бы более уверенной в себе. Я долго тащила свои детские обиды за собой. В школе я еще и выросла, стало ростом метр семьдесят три сантиметра, нога сорок первого размера, и зовут… Вот это комплексы, так комплексы. Только в институте я наконец-то освободилась от этого ненужного мне груза.