Евгений Кубасов

 

Монтана

 

Какое-то время назад, и даже совсем недавно, Доктору нравилось просыпаться посреди ночи, когда все, что он видел при свете дня погружено в кромешную тьму. Когда острые запахи гнили, перегара, затхлости, перемешались между собой и не бьют в нос, а главное: в те короткие минуты нечаянного пробуждения, полусонная еще память не так больно царапает душу. Глядя в темноту и вслушиваясь в ночные звуки, он мог легко себе представить чье-то дыхание рядом – дыханием уставшей за день жены, а беспокойную возню поодаль – ворочанием сына в соседней комнате, и даже перестук колес маневрового тепловоза за досчатыми стенами, сходил за шум ночного трамвая, который он много лет слышал под окнами своей квартиры. Ему было хорошо, пока чей-нибудь пьяный всхлип или извергнутое в темноту ругательство не вырывали его из этого сладкого самообмана, и тогда он натягивал на голову старую солдатскую шинель, служившую ему одеялом, и старался поскорей забыться во сне. Потом, так же просыпаясь ночью, он мечтал: видел себя на берегу большой реки, ярким солнечным днем, среди зелени, у небольшого домика с черепичной крышей, по реке плыли белые теплоходы, на палубах стояли люди с добрыми, улыбающимися лицами и махали ему руками, и он улыбался им и долго смотрел им вслед…

Открыв глаза на этот раз, Доктор не сразу смог понять, что могло разбудить его. Из-за тонкой фанерной перегородки, солируя в общем, хоре сопения и пыхтения ночлежников, раздавалось мощное двуголосье Люскиного храпа, а в нагрудном кармане его рубашки пиликали свою незатейливую мелодию электронные часы. Несравнимость этих раздра-жителей позабавила его, и он улыбнулся, переворачиваясь на другой бок, как почувствовал на спине, где-то между лопаток, тонкий, точно булавочный укол. Настороженное оцепенение продлилось недолго, следующий сигнал беды, а за ним еще и еще, не заставили себя долго ждать…

 

*

 

В середине марта, задолго до дней, когда весна станет решительно обнаруживать себя: теплым солнцем на поголубевшем небе, дружным таянием снега и перезвоном птиц, после недельного, бестолкового мыкания по холодному городу, ставшему в одночасье чужим и бесприютным, ноги Ильина сами привели его к железной дороге.

По пути, он на последние деньги купил две бутылки дешевой водки и присел в сухую, ломкую траву вытаявшей проталины на крутом откосе, где внизу, в короткие промежутки времени, обе стороны, с грохотом проносились поезда. Холодный, пронизывающий ветер, задувший с утра, здесь под гребнем откоса не сильно донимал его, а проглянувшее из рыхлых, пепельных облаков солнце согревало своим первым несмелым теплом. Водку Ильин пил без закуски, мелкими глотками, отчего по телу растекалось другое – блаженное тепло.

Туда, где блестели две пары ниток рельс, он старался не смотреть, а смотрел в сторону пешеходного моста через железнодорожное полотно и шоссе за ним. По мосту, пряча лица в шарфы и воротники от злого ветра, торопливо проходили люди. По шоссе, оставляя за собой сизый туман, мчались автомобили. Укрытые от ненастья металлом и стеклом люди в автомобилях надменно взирали на промерзших, жалких и беззащитных людей на холодном ветру. Если с этой несправедливостью, Ильин еще мог как-то мириться, то наглость водителей автомобилей начинала выводить его из себя. Миновав мост, пешеходам приходилось по долгу стоять у края шоссе, выжидая пока в плотном потоке машин образуется прогал, чтобы перейти дорогу. Когда же кто-то, из них потеряв терпение, вставал на пути транспорта, при этом, указывая на знак перехода на столбе, автомобили взвизгивали тормозами, грозно сигналили, но дороги не уступали.

- Жлобье! Нажрали морды!.. Развелось вас! – не стерпел и выкрикнул он вдогонку большому черному «Мерседесу» с затемненными стеклами. – Эх, по стеклу бы сейчас вам!.. – зло проговорил он и, даже, в подтверждение своего намерения взял в руку бутылку.

Однако дальше того не пошло. Вспыхнувший гнев к автовладельцам, после следующего глотка водки, и вовсе сошел на нет. Бесстыдное жестокосердие водителей показалось ему ничтожным в сравнению с бессмысленностью жизни. Мертвые травы стелились у его ног, бальза-мированные трупы деревьев стали настилом для железной дороги, несметное количество живности уже обратилось в прах в том месте, где он сейчас сидел, в земле обнажались кости могучих животных и мелких птиц, миллионы и миллионы человеческих разлагались в земле и становились землей.

- Так, какой же смысл?.. Будь ты, хоть кто, богатый или нищий, имей большой красивый дом, дорогую машину или без копейки денег в кармане, без теплого угла, где можно переночевать, того и другого ждет одно и то же – конец! Рано или поздно… Вот вы сейчас сидите в тепле и вам все нипочем! – адресовал он свои слова людям автомобилях. - И живете, наверное, в хороших квартирах. Бабы вас любят. Думаете, так будет вечно?.. Выскочит сейчас из-за поворота грузовик – и все! Будто и не было вас вовсе! Родственники поплачут, поплачут,.. да забудут. И зачем, спрашивается, жи-ли?..

В голову пришла слышанная где-то фраза: «все мы здесь лишь гости», но только сейчас жестокий смысл сказанного кем-то дошел до него.

- Вот! Лишь гости! Придет время и придется уходить из гостей. А вы!.. – об-ращался он уже к пешеходам. – Вы-то, ползаете, как муравьи. Холодно – так вам и надо! Плюют на вас – и по делом!.. Посмотрите на календарь. Там для каждого из вас есть число и месяц – последний для вас! Дуб и тот гибнет, когда приходит его срок. А сколько людей гибнут до срока. Детей!..

Ильину стало жаль детей.

- Э-э-эх! – махнул он рукой, и по щеке его сбежала слеза.

Бренность всего живого не вызывала сомнений, но он почувствовал по-требность продолжить свою проповедь, увлеченный стройность и логикой своих мыслей, удивляясь лишь, почему подобные размышления не занимали его раньше. Он потянулся к бутылке, она оказалась пустой. Стараясь не потерять мысль, он стал открывать вторую бутылку, и в спешке поранил палец. От вида крови его едва не стошнило. Невольно взгляд провалился вниз, к железной дороге. Там, на ржавой земле междупутья откуда-то взялась собака. Шерсть на ее тощем, дрожащем от холода теле свалялась в грязные колтухи и торчала клоками. Поджав хвост и опустив голову к самой земле, она бережно прижимала к брюху, видимо перебитую, заднюю лапу, и на трех неловко перескакивала рельсы. Шум приближающейся электрички застал ее на середине путей. Собака навострила уши и стала пугливо озираться по сторонам. Когда зеленая змея электрички выползла из-за поворота и стала стремительно приближаться, псина заметалась, а потом, опираясь уже на все четыре ноги, в два прыжка оказалась на обочине.

- Жить хочет,.. – прошептал он и почувствовал, как его бьет озноб.

- Брат…

Ильин вздрогнул и обернулся. На вершине откоса, в ореоле солнца стоял человек. Трудно определить сразу: кто это – мужчина или женщина. Выглядел человек жалко. В грязном, бордового цвета пальто с вытертым до блеска воротником у тонкой шеи, в стоптанных, большого размера коротких сапогах, подошва одного, совсем оторванная, была несколько раз перехвачена капроновым шнурком, рваная кроличья шапка с опущенными ушами, обрамляла обветренное лицо.

- Ты, кто?.. Откуда взялся?.. – проговорил от неожиданности Ильин.

- Я – она. Девушка… Вокзальные мы… - Серые, не потерявшие живого блеска глаза доверчиво смотрели на него. – Я тару возьму? – кивнула она на пустую бутылку у его ног.

 

*

 

Зуд на спине с каждой минутой рос и ширился. Доктор откинул шинель и сел на свое жесткое ложе. «Подхватил, подхватил…» Изловчившись, он просунул руку под свитер и рубашку и поскреб места укусов. Помогло это не надолго. Через минуту он снова тянулся рукой туда, где чесалось. Теперь можно было счесаться, разодрать в кровь кожу и не избавиться от надсадного свербежа, который будет с ним теперь и день и ночь.

 

*

 

Небо засинелось сумерками, зажглись уличные фонари, когда Верка привела Ильина на вокзальную площадь. Ярко светились витрины в рядах ларьков, гремела музыка, поднимался пар от открытых лотков с чебуре-ками и беляшами, тут же торговали пивом и водой.

На бетонном парапете у большого, во всю стену расписания, на тарном картоне, сидели несколько человек. Они курили, пили из бутылок пиво, переговаривались между собой, смеялись. По их уверенному поведению, можно было безошибочно определить, что люди они здесь люди не случайные, и что Верка вела его именно к ним, Ильин почему-то понял сразу. И не ошибся. Не доходя до парапета с десяток шагов, она взяла его за рукав.

- Я дальше не пойду. Здесь тебя ждать буду. А ты иди… Вон тот, с усами, посредине,.. – показала она на заросшего, рыжего здоровяка в добротной кожаной куртке. – Я про него тебе говорила. Кликуха у него – Нос. Он здесь всем заправляет. Иди познакомься… Так положено.

Ильин подошел к парапету.

- Кто? – спросил его рыжий, отняв бутылку ото рта.

- Как это?.. Фамилия, что ли нужна,.. – смутился Ильин, переминаясь с ноги на ногу.

Нос ощерился:

- На кой мне твоя фамилия. Я тебе что – ментовка? Кто, спрашиваю: вор, картежник или,.. – он отыскал глазами Верку. – Или гнусом будешь.

- Не знаю, - виновато улыбнулся Ильин, обратив внимание на себя компании Носа. Они презрительно заухмылялись.

- И откуда же ты к нам такой? – поинтересовался, сидевший рядом с Носом коротко подстриженный, тощий парень.

- Как?.. Отсюда, из города… Жил здесь, работал…

- Жил и работал! – хохотнул Нос, обнажив свои желтые, прокуренные зубы. - Так на твоем доме и написано: «здесь жил и работал…» А работал кем? – Бухгалтером?

Его дружки отозвались на шутку громким гоготом.

- Почему бухгалтером,.. – отвел глаза Ильин. Ему захотелось уйти от этих бесстыдно надсмехающимися над ним, открыто унижающих его людей. На мгновение он увидел Верку. –На заводе работал. Токарем. В давилке… Цех такой есть,.. то есть был…Макетным назывался. Полостные детали выдавливали на станке. Из листового дюраля, меди или серебра,.. – он зачем-то посмотрел на свои руки.

- Ну! – деланно удивился Нос – Из серебра!.. А из золота, случаем, не давил?

- Медь под сусализацию давили. Мы давим детали, а потом их су-сальным золотом покрывают. Маковки для церквей делали. На заказ…

Сидевший от Носа через одного, молодой парень с заросшим пухом подбородком, после слов Ильина поперхнулся пивом и, изрыгая выпитое, закашлялся. Компания зашлась хохотом.

- Что же ты с такого хлебного места ушел, где давят сосальное золото? – через смех спросил Нос.

- Сусальным, - чуть слышно поправил Ильин и, подчиняясь общему веселью, улыбнулся тоже. – Сам бы не ушел. Сократили. Завод закрылся. Там теперь рынок… Потом еще массажистом поработал. После курсов. Массажисту руки сильные нужны, а у давильщиков они в самый раз, - он вновь посмотрел на свои руки.

- О! – воскликнул Нос. – Так, ты еще и массажист! – он перегнулся пополам и окликнул сидевшую в стороне от компании, на самом краю парапета, у стены толстую неопрятного вида девицу с накрашенными глазами. – Люсь, я тебе тут массажиста нашел! Ходишь куда-то, бабками соришь. А тут тебя прямо на месте будет обслуживать. Забирай этого сосальщика. Дешево отдаю – сто баксов и он твой! Мужик хороший – бери, не пожалеешь. Он и полечит и еще на что-нибудь сгодится…

Под дикий хохот, названная Люськой, длинно выматерилась, но на всякий случай посмотрела на Ильина.

Нос неторопливо допил пиво и поставил бутылку себе под ноги. Тут же перед ним возник оборванный мужик с лиловым, опухшим лицом. Он противно улыбался, что-то бубня, протянул свою вспухшую, в язвах руку, бутылке.

- Пшел! – поморщился Нос и ногой оттолкнул просителя, что тот повалился на сырой, заплеванный асфальт. Дождавшись пока мужик уберется, он отстрелил в сторону окурок и еще раз окинул взглядом фигуру Ильина.

- Ладно. В мужиках походишь,.. – заметив на лице непонимание, Нос кивком указал на Верку, терпеливо ожидавшую на том же месте, где оставил ее Ильин. – Тебе все объяснят. А пока живи.

- Ну что? – спросила Верка, когда Ильин вернулся.

- Кто? – отрешенно переспросил он.

- Кто-кто!.. – Нос.

- Не знаю. Вернее - не понял. Сказал: «живи пока»…

- Вот и живи! – улыбнулась Верка. – Потом все поймешь. Жить, как-то ведь надо,.. – говорила она, увлекая его к торговым рядам. – Толкую же тебе: порядок здесь такой. Пришел – должен познакомиться. Кто? Откуда?.. Положено так. А то тебе работать не дадут, и бить станут.

- Работать?.. – удивился Ильин.

- А ты что, голодным хочешь быть? – ответила Верка, взглянув

на Ильина с усмешкой. – Мужикам здесь не хило. Приглянулся Носу – нор-мально. У него тут на вокзале все схвачено. С ним договариваются, а он уже людей нанимает. Погрузить-разгрузить… Или еще что… И деньги тоже через него. В общем голодным не останешься. Нос и от милиции отмазать может, если с документами что-то…

- Вот Нос сказал: «будешь мужиком». Это как?.. – рассеянно спросил Ильин.

- Ты, чего? – остановилась она. – Говорю тебе: мужик работает. Не ворует, не играет в карты, – работает, где скажут. Понял? - подтолкнула его Верка вперед, не дождавшись ответа. – Это все завтра. Завтра с утра подойдешь к Носу. Будет работа – будешь работать, а сегодня уже поздно. Надо что-нибудь взять поесть.

- У меня нет денег, - потупился Ильин. Сегодня он уже не собирался обедать, тем более ужинать.

На этот счет у Верки было готово решение:

- Мои дела, - сказала она и вытащила из глубин своей одежды совсем новенький мужской бумажник. – Ты меня угощал, – я должна ответить. На чебуреки и водку хватит, а переночевать есть где…

- А Люська. Она тоже там сидела. Она кто? – спросил Ильин, когда они отошли от палаток.

- Мамка!

Ильин уставился на Верку.

- Проститутками верховодит. А что она тебе?

Ильин усмехнулся.

- Я сказал, что курсы массажистов закончил и поработал немного. Руки у меня к этому очень даже приспособлены. И сила есть, и пальцы чувствительные. А у Люськи этой что-то со спиной…

Это сообщение заставило Верку вновь остановиться.

- Правда, можешь? У меня тоже спина. То ничего-ничего, а то, как прихватит. Не повернуться, не разогнуться.

- В каком месте?

- Здесь, - хлопнула она себя по пояснице. – Что может быть?..

- Всякое, может быть, - пожал плечами Ильин. – Я же не врач. За-щемление нерва бывает. Или нарост.

- Значит, посмотришь! – заключила тему Верка и ускорила шаг.

Они миновали пассажирские платформы, перешли пути, поднялись на насыпь и оказались на темной, безлюдной улице перед двухэтажным зданием старой постройки, обнесенного высоким деревянным забором. Дом был мертв, во мраке чернели проемы окон второго этажа без рам. В известном Верке месте, она раздвинула доски ограды и нырнула в щель. Прежде чем последовать за ней, Ильин еще раз огляделся по сторонам. Улица, на сколько могли видеть глаза, была пустынной.

- Держись за мой хлястик – там темно, - посоветовала Верка у входа в подъезд.

Видимо маршрут ею был хорошо изучен, и она безошибочно ориентировалась в непроглядной, пахнущей плесенью и пылью заброшенности, тьме. Ильин, двигаясь за ней, беспрестанно оступался на ступеньках, натыкался на углы. На втором этаже, она толкнула дверь, дверь тяжело, со скрипом распахнулась, и в лицо дохнуло застоялым теплом.

- Тут окно заделано, и батарея работает, - пояснила Верка, чиркая спичкой. Слабый огонек осветил темный потолок с лохмотьями облезшей краски, голые кирпичные стены, стол у забитого кусками фанеры окна. Спичка погасла. Прежде чем зажечь следующую, она пошарила по крышке стола. Огарок свечи долго не хотел загораться и только на третьей спичке фитилек затрещал и, наконец, вспыхнул коптящим пламенем. Ильин осмотрелся. Комната узкая и длинная, кроме двухтумбового стола, вмещала в себя старый, драный дерматиновый диван по одной стене и продавленную раскладушку по другой, у дверей, накрытая тряпьем, стояла стопка бутылочных ящиков.

- Это не моя хата. Иркина, - говорила Верка, стаскивая с себя пальто, а, сняв его, как показалось Ильину, брезгливо бросила его в угол на ящики. Я-то на вагонах, у девченок-проводниц знакомых ночую. Там вода, помыться можно. И вообще… А Ирку вчера в ментовку загребли. Облава была. Она немного водкой приторговывала. Вот и взяли. Теперь дня три в КПЗ париться будет. Меня через людей попросила присмотреть за фатерой, обвела она глазами комнату. А то много здесь всяких шастает, вселятся – не вышибешь. Ирка здесь, считай, зиму пережила – жалко! Вот и ночевала я одна с крысами…

Она столкнула с ног свои огромные сапоги и осталась в толстых шерстяных носках, последней была снята шапка. Тяжелые темные волосы веером легли на ее плечи. Без верхней одежды, Верка выглядела совсем по-другому. И Ильин не мог не заметить этого. Джинсы и светлая вязаная кофта без видимых изъянов, ладно облегали ее хорошо сложенную фигуру. Робкий свет от свечи скрадывали багряный оттенок лица и обнаруживали прямой правильный нос, изящную припухлость губ, высокий лоб со спадающими на него локонами.

- Ты, чего столбом стоишь? Заметила его нерешительность Верка. – Давай снимай свою куртку. Здесь тепло. Сейчас пировать будем.

- И не страшно было одной? – спросил Ильин, повесив куртку на гвоздь в стене, и присел на край раскладушки.

- А кого мне здесь бояться?.. Крыс, что ли?.. - И крыс… И людей, наверное… Сама же говоришь: много, «здесь

всяких ходит»… - И что же со мной, бедной женщиной, может случиться? – верная своей манере отвечать вопросом на вопрос, с усмешкой спросила Верка. - Ну, как,.. – не сразу нашел, что сказать Ильин, продолжая любо-ваться ею, - всякое, может быть… Обидеть могут… Или напугать… - Напугать! – Верка натужно рассмеялась. – Уже пуганная я!.. Еще как пуганная. И обидеть меня уже нельзя! Все было! Как и другое, что ты имеешь в виду, но стесняешься сказать – было! И били меня не раз, и насиловали… Все было! И поделом!.. Потому что тогда жить не умела. Дура, была! А подсказать было некому!.. Поймав на себе его взгляд, она невольно поправила волосы. - Чего, ты вытаращился? - Да, так,.. – смущенно отвел глаза Ильин. – Красивая ты. - Ну, ну, - подбоченилась Верка. – Думаешь, бомжиха, бутылки собирает – и не баба!.. Знай: женщина, если она себя еще чувствует женщиной, она всегда будет такой,.. – она сама прервала себя и взялась за бутылку, - давай выпьем! – А потом, если захочешь, я расскажу тебе про то, как я докатилась до такой жизни, кивнула она на свое пальто в углу. – Все расскажу, как было… - Хочу, - кротко ответил Ильин. Когда стаканы были наполнены, он поднял свой, глядя на огонек свечи. – Спасибо, тебе, Вера… Знаешь, я там,.. У железной дороги думал,… Хотел… - Ладно, - остановила Верка. – Что мне твое: «думал, хотел…», я тебе, поп, что ли?.. Зачем мне твое нужно? Мне все равно! Мне бы паспорт путевый получить, тогда б видели меня здесь,.. - сказала она, осушив свой стакан, зажевала выпитое куском чебурека и достала из ящика стола пачку «Примы». - Что же с тобой случилось? – отвалился к стене Ильин и приготовился слушать.

Видимо интонация сказанного им не понравилась Верке. - Ничего не случилось! – зло ответила она, – Не твое дело!.. Рассказывай тебе, про то, про что мне самой-то вспоминать противно. Сейчас такие истории любят. В газетах, про таких, как я пишут… И любят, чтобы пожалостнее было, чтобы до самой селезенки достало…

Верка курила молча, но по лицу ее было видно, что мысли ее далеко от этой заброшенной комнаты, а потом еще долго толкла окурок в банке из-под консервов. – Давай, еще выпьем, предложила она уже спокойней.

Хмель скоро ударил в голову Ильина.

- Я лягу, - сказал он и улегся на раскладушку. Чтобы свеча не горела зря, Верка затушила ее и тоже легла на свой диван. Где-то снаружи посвистывали электрички, слышался стук вагонных колес, через громкоговорители переговаривались между собой диспетчеры. Верка закурила снова. Огонек ее сигареты то раскалялся, обрисовывая профиль ее лица, то относился в сторону, и подрагивал в темноте.

- Здесь свобода! Ты никому не нужен и тебе никто,.. – проговорила она. Тут самое главное какую-нибудь заразу не подцепить. Чесотку или вшей… А так, делай, что хочешь, а не хочешь, – не делай… Так можно долго жить…

- Не знаю, - отозвался из темноты Ильин, не к стати вдруг вспомнивший того опустившегося мужика, с опухшим лицом и руками в язвах, на грязном вокзальном асфальте.

- А я артисткой хотела быть, - проговорила Верка через паузу, и пружины дивана под ней жалобно скрипнули. - Правда, правда… Учиться сюда приехала. Давно это было… Меня еще в детдоме всегда в самодеятельность выделяли…

- Ты детдомовская? – повернулся на своем ложе Ильин.

- Родители погибли, когда мне было шесть лет. Меня тетка к себе жить взяла, а потом как замуж вышла – сдала в детдом.

- А сколько тебе сейчас?

- Двадцать девять исполнилось. А тогда восемнадцать было. Приехала, документы в училище театральное сдала. И что обидно – два тура прошла. И не поступила. Жить не хотелось. Чуть не повесилась…

Ильин вздрогнул.

- Ехать мне было обратно некуда. По объявлению на завод пошла рабо-тать. Общежитие дали. По лимиту, знаешь как… Молодая, видная была. Каждый шмакодявистый начальник за ляжку норовил ущипнуть. Девки, кто поразбитнее, отдавались сразу, чтобы не донимали. А я до себя никого не допускала. От того мне больше всех и доставалось. Зарплату платили самую маленькую, и всегда во всем оказывалась виноватая… Спасалась в заводском ДК. Было там что-то вроде театра. Отработаю и туда до самой ночи. Худ.рук. там был. Пал Семенычем его звали. Пожилой уже. Женат, дети уже взрослые. И взялся меня в училище готовить. Просто так взялся – без всякого. Вначале… Говорил, что знакомые у него в училище. В театры меня водил, по студиям всяким. Тогда уже перестройка была, много чего появилось. А потом как-то перед выходными, приглашает куда-то, говорит: показаться надо нужным людям, понравишься им, считай, уже в училище. И так нехорошо улыбнулся… Заехал он утром на машине за мной в общежитие. Едем. Остановились около какого-то фотоателье. Заходим. Пал Семеныч знакомит меня с мужиками. Их там пять человек было и еще четыре девчонки, по возрасту такие же, как и я. Мужики по креслам расселись, а еще там бородатый был, на какого-то артиста похож, с фотоаппаратом, одну из нас под прожектор выводит, говорит: «фотопробы делать будем». И началось… Девица та, видно не первый раз там была, позировала и так и эдак. Потом одежду снимать стала и до гола разделась. Потом другая также. Мне стыдно сил нету. В горле все пересохло. А Пал Семеныч сидит и кивает мне, мол, твоя очередь подходит. Я ни в какую… «Не хочу, не могу…». А он: - «Не хочешь?.. Иди на завод, работай. Всю жизнь грязь возить будешь…»…

Ильин слушал и не слушал Верку. Ему казалось, что-то подобное он уже слышал или где-то читал. И даже знал, чем закончит свою историю она. Хмель и долгожданное тепло сделали свое дело, телом завладела приятная слабость.

- Эй! Уснул, что ли?.. – окликнула Верка, зажигая свечку. – Давай еще по чуть-чуть. А потом уже посмотришь…

- Чего посмотрю? – насторожился Ильин, нехотя поднимаясь с раскла-душки.

- О! Уже забыл! – удивленно воскликнула она. – Ну и память у тебя. Что ты мне обещал, когда сюда шли? - Спину, мне обещал посмотреть…

Выпив и зажевав чебуреком, Ильин еще раз осмотрелся.

- Доска нужна широкая и ровная, чтобы была, - медленно произнес он, надеясь, что Верка откажется от своей затеи.

- Есть такое! – немного подумав, сказала она. – Там, в коридоре должна быть. Пойдем посмотрим.

Кусок толстой фанеры оказался широким, но коротким.

- Давай мы его на диван, положим, - предложила Верка и сбросила с дивана старое одеяло с вышитым на нем значком железной дороги.

Когда все было готово, она стянула с себя свитер, оставшись в белой футболке с коротким рукавом.

- Это тоже надо снять, - смущенно пробормотал Ильин, стараясь не смотреть Верке в лицо.

- А так нельзя?..

- Нельзя.

- Какое дело! – точно переломив себя, оживилась она. – Как скажете доктор! Только вот…

Откуда-то из-за стола она достала пакет и вытащила из него чистую, от-глаженную простыню. Постелив ее, обернулась.

- Пойдет?

Ильин кивнул.

Верка расстегнула пуговицу джинсов и взялась за футболку, но снова обнаружила на себе его взгляд.

- Ты бы отвернулся, что ли…

Задрав футболку до плеч, она распласталась на фанере.

Пока Ильин разминал пальцы, он успел по достоинству оценить Веркино тело. За свою недолгую работу массажистом, ему пришлось мять бока и женщинам, встречались и такие, кто без стеснения оголялись в его присутствии, все своим видом указывая ему его место. Как ему кто-то говорил: так поступали в древности богатые женщины, обнажая свои тела в присутствии рабов. Да и он и не думал в те минуты о чем-то другом, кроме того, что должен делать. Начав почти от самой шеи, он, тщательно ощупывая каждый позвонок, стал неторопливо спускаться вниз по позвоночнику.

- Я же тебе говорила, вот где болит, - напомнила Верка, хлопнув себя тыльной стороной ладони по голой коже у поясницы.

- Там боль может отдаваться, а надо найти ее причину, - спокойно вразумил Ильин, продолжая двигаться по позвоночнику. – Проверю все, а ты скажешь, где болит особенно…

С минуту Верка молчала. Потом вскрикнула:

- Вот здесь! Здесь больно!

- Теперь терпи!

Верка скулила, извивалась под его руками, и он вскоре чувствовал, как ее гладкая кожа становиться влажной. Она в очередной раз дернулась, футболка сползла с плеча, там синела татуировка в виде погона, еще одну он заметил подмышкой в виде змеи, змея уползала на грудь. Ильину приходилось иметь дело с людьми, оттянувшими срок на зоне. У Верки были лагерные татуировки.

Она все продолжала охать, когда уже оделась и села курить.

Ну, ты костолом! Искалечил! Повернуться больно. Я же теперь не усну… И что у меня там?

- Плохо дело, - ответил Ильин. – Массажом здесь не поможешь. За-пущено. Тебе на физиотерапию надо, поколоться недельки две.

- Ого! – удивилась Верка.

 

*

 

Люськин храп продолжал сотрясать темноту, Доктор сполз с нар. Наощупь, добрался до двери, отодвинув задвижку, открыл дверь. Он даже не подумал, зачем ему надо выходить из сарая. Голова теперь работала лишь в одном направлении: как избавиться, или хотя бы заглушить зуд на спине. Не найдя ничего лучшего, он подошел к старому тополю и принялся, что есть сил тереться спиной о его корявый ствол.

 

*

 

Первые месяц-другой на вокзале Ильин, наблюдая как на глазах опускались и паршивели, успевшие уже примелькаться парапетники, и чтобы лишний раз не привлекать своим видом, внимание милиции, на-сколько мог, следил за собой: умывался и брился в бесплатном туалете, чистил одежду, а раз в две недели и вовсе позволял себе непозволительное для таких как он – помыться в ближайшей бане. Деньги на банный билет он аккуратно откладывал из того, что удавалось заработать на поденщине у Носа. В дни, когда работы там не было, собирал бутылки в пригородных электричках. Если вокзальные бутылочники дожидались очередного поезда на платформе, чтобы по его приходе шнырять по вагонам, Ильин отъезжал от вокзала на несколько, остановок, затем пересаживался на встречную электричку и спокойно проходил весь состав, собирая бутылки в большой добротный портфель, который нашел в мусорном контейнере у багажного отделения. Однако эту уловку бутылочники быстро раскусили и, подкараулив, жестоко избили его и отобрали портфель.

С приходом теплых дней, переселившись в люськин приют, как на-зывали заброшенный, бывший угольный склад за пассажирскими платформами, деньги на баню давала сама Люська, за то, что он каждый день ублажал ее массажем.

Несмотря на все ухищрения, одежда Ильина со временем пришла в негодность, а лицо приобрело типичный для вокзальных бродяг синюшно-лиловый оттенок и в баню его пускать перестали. Иногда он звонил дальней родственнице покойной жены, подрабатывавшей к пенсии сторожихой в детском саду, там был душ и сушилка. Если все складывалось удачно, он покупал пачку стирального порошка, кусок мыла и ехал в другой конец города к неприветливой, угрюмой родственнице, где всю ночь стирал и сушил свою одежду, мылся сам.

 

*

 

Перед рассветом заметно похолодало и, продрогнув, Доктор вернулся в духоту сарая. Откинув тряпье, покрывавшее не струганные доски нар, он снял рубаху и лег на их колючую поверхность. Стало чуть легче. «Когда я последний раз мылся?..» – стал вспоминать он.

«Ленку забрали в конце июля, сейчас – скоро октябрь. Два месяца про-шло…»

 

*

 

Ленка была, как и большинство из тех, кто жил вокзалом, из приезжих, откуда-то с юга. На парапет ее привел Нос. Вначале она сторонилась вокзальных и ожидала Носа поодаль, пока тот совещался со своими подельщиками на парапете, но потом стала принимать предложения Люськиных подручных – двух рослых и крепких ребят, сопровождавших хозяйку приюта везде, где она появлялась.

Ильину сразу понравилась эта голубоглазая девчонка с копной свет-лых, вытравленных волос. На вид ей было не больше двадцати лет, как раз столько, сколько было теперь его сыну. И неожиданно для себя, Ильин поймал себя на мысли, что будь у него дочь, возможно и даже наверняка, жизнь его могла сложиться по-другому. И если бы у него была дочь, она обязательно была бы похожа на Ленку. Он вырастил бы ее, выучил на парикмахера или медсестру. Ему почему-то очень нравились парикмахеры и медсестры – всегда ухоженные, в белых халатах…

Своих «невест», как называла Люська девчонок, которых приводил Нос на парапет, он менял каждый месяц. Примерно через то же срок, одним летним вечером, Ленка пьяная, с красными от слез глазами приплелась в приют. Ее шея и лицо было в синяках и ссадинах, рукой она поддерживала разорванное на плече платье. Ильин ее беду принял, как свою собственную, приносил из котельной теплую воду, бегал в аптечный киоск за йодом, бинтом и ватой, когда Ленка понемногу успокоилась и уснула на его нарах, укрыв ее, еще долго сидел над ней. Спала она спокойно, только иногда губы ее обиженно сжимались, и она тревожно вздрагивала.

Заполучив Ленку в полное свое распоряжение, Люська сначала благоволила ей: кормила, покупала сладости, вино, пиво, и даже прикупила кое-что из одежды. Но Люська ничего не делала просто так, и Ильин стал догадываться к чему все идет. Скорее всего, это не было секретом и для Ленки.

Действительно, едва стали сходить синяки с Ленкиного тела, Люська по-ручила Ильину отгородить остатками фанерных и картонных ящиков часть сарая. В получившуюся каморку помощники Люськи притащили железную кровать, принесли матрац и два комплекта нового постельного белья. На следующий день появился первый клиент…

Так получилось, что Ильин пришелся самым подходящим из бродяг, кого Люська оставила в приюте для всяких Ленкиных нужд. Утром, когда обитатели ночлежки разбредались по вокзалу – побираться, собирать бутылки, воровать, Ильин, пока Ленка спала, шел в палатку за горячими сосисками и пивом для нее. Потом будил ее, кормил и шел к парапету, где его ждала Люська с клиентом. Затем в обязанности Ильина входило: снова бегать в палатку за водкой и закуской, деньги, на которые давал клиент. Натешившись Ленкой, он чаще пьяный уходил сам или его уводили подручные Люськи. Ильин приносил из котельной теплую воду и, дождавшись пока Ленка, приведет себя в порядок, шел за следующим клиентом. Ближе к вечеру, когда Ленка уже совсем пьяная, была не в со-стоянии исполнять свои обязанности, он шел к парапету и извещал о том Люську. Получив за труды две бутылки пива и немного денег, Ильин возвращался в приют, и перетаскивал пьяную Ленку из каморки, где ночью спала Люська, на общие нары. Так продолжалось изо дня в день два с небольшим месяца, с перерывами на три-четыре дня, которые Ленка, смеясь, «авариями». В такие дни Люська была особенно злая много пила и вымещала свою злобу на бродягах, одаривая их затрещинами и пинками за нерасторопность и скраденность.

Как-то в последний день из таких «аварий», Ильин собрался в детский сад, чтобы вернуться к утру. Не более чем в шутку, он пригласил с собой и Ленку. К его удивлению, она сразу согласилась, и он, не на шутку, взволнованный пошел к палаткам. Там помимо порошка и мыла, посчитав деньги, купил большую пластмассовую бутылку с яркой этикеткой, на которой была изображена красавица, расчесывающая свои роскошные волосы.

Когда он вернулся, Ленка уже собрала пакет с полотенцем и ждала его. По пути, в магазине она купила еще большую бутылку водки и банку импортной ветчины.

Родственница была старше Ильина на лет двадцать, совсем старуха, от-крыв им дверь, она недоуменно посмотрела на него, но без слов впустила.

Все время пути, находившийся в приподнятом настроении Ильин, пришел в замешательства, когда они вдвоем с Ленкой оказались в раздевалке перед душем в детском саду. Ему даже и не пришло в голову подумать, как себя вести там, где всегда существует разделение между мужчинами и женщинами. По-видимому, для Ленки этот вопрос не стоял вовсе, она, не мешкая, принялась стягивать с себя одежду, и Ильину не оставалось ничего, как последовать ее примеру. Не стеснялась Ленка и потом, под душем. Мылась она долго, с остервенением терла свое молодое, упругое тело лифчиком, заменившим ей мочалку, снова и снова окутываясь легкой белой пеной, которая прежде чем упасть к ногам, плавно скользила по розовой шелковистой коже, обрисовывая ее чуть угловатую, еще не успевшую обрести окончательные женские формы, фигуру. Ильин сначала смущался и старался не смотреть на Ленку. Заметив это, Ленка рассмеялась:

- Ты, что баб голых, не видел что ли? Женат же, был… Или жена тебе такой никогда не показывалась? В баню вместе ходили?..

- Ну... Было,.. – пробормотал он.

- А спинку мне потрешь? – Ленка протянула ему комок лифчика. – Да, хорошенько потри!..

После мытья, не одеваясь, они стирали свою одежду, подшучивая друг над другом. Потом, развесив вещи на горячих трубах, пили водку на подоконнике, заедая ее безвкусной ветчиной, а перерывах, также голые, лежали на сброшенных, на пол сушилки детских матрасах, блаженствуя в тепле.

Захмелевший Ильин, делился с Ленкой своими бедами: как внезапно умерла его жена от страшной, скоротечной болезни, как судили его сына, и как суд решил его судьбу на ближайшие десять лет… Рассказал он и про то, как недобрые люди, взявшиеся обменять его двухкомнатную квартиру на меньшее жилье с хорошей доплатой, опоили его водкой и ему хмельному подсунули бумаги, которые он подписал. Ильин в своем рассказе вспомнил холодный лес, где очнулся без денег и документов, чужой город, откос над железной дорогой, бездомную собаку… В тусклом свете лампочки под потолком сушилки, он видел как у Ленки блестели от слез глаза.

О себе она говорила без желания, охотнее вспоминала казачью станицу на берегу Дона, где прошло ее детство, про степь, про белые теплоходы на реке… Ильину очень понравилось название станицы – Добрая…

 

Ленка достала из пакета часы.

- Почти три часа. Скоро рассветет. Что мы все о грустном? Давай поговорим о чем-нибудь другом…

- О другом… - проговорил Ильин, вдруг остро понимая, что «другое» их ждет уже совсем скоро.

- «Монтана» – прочитала она название часов и включила музыку. Сладкие колокольчики сыграли короткую мелодию.

- Монтана, это, кажется страна такая?..

- В Америке штат, так называется.

- Там, наверное, хорошо?

- Не знаю…

Уже давно за окном растаяла короткая летняя ночь, встало солнце, из приоткрытой форточки все слышней становился шум проснувшегося города. В который раз за дверями слышались шаркающие шаги сторожихи и ее предупреждающий стук, а они все еще ловили последние мгновения своего нечаянно обретенного счастья.

После той ночи все пошло своим чередом, но та ночь сделала их совсем близкими. Ильин теперь с нетерпением ждал вечера. Перетащив Ленку из каморки на нары, он умывал ее, кормил, просыпался ночью, чтобы напоить ее, когда она просила. Каждое утро, дождавшись, когда разойдутся ночлежники, до прихода первого клиента, они садились на нары и считали деньги на дорогу и, как говорила Ленка, на первое обустройство в станице у Дона.

Все стало другим в один день. После следующего своего клиента, третьего по счету, Ленке полагался час, чтобы привести себя в порядок. Ильин к тому времени принес из депо ведро горячей воды, приготовил таз. Ленка высунулась из двери.

- Иди сюда! – шепотом позвала она его.

Одетая в короткую полупрозрачную с глубокими вырезами рубашку, она была чем-то радостно возбуждена.

- Смотри! – она полезла на топчан к изголовью. Рубашка при этом вползла так высоко, обнажив ее ноги, что у Ильина сбилось дыхание, а в ушах зашумело. Порывшись в подушках, Ленка достала оттуда сложенные стопкой стодолларовые купюры.

- Знаешь, здесь сколько?.. – Она вся светилась. – Я посчитала – больше тысячи. Это, если на наши перевести, сколько будет?..

- Много! – только и смог сказать он.

Она еще раз развернула деньги веером.

- Очень много! На все может хватить!

Снова сложив купюры в стопку, она протянула их Ильину.

- Пусть будут у тебя…

Остаток того дня Ильин провел в багажном отделении, куда пришел вагон, который надо было срочно разгрузить, и Нос собрал туда всех во-кзальных. В ночлежку он вернулся затемно. Ленка вся в крови, в той же рубашке, но изорванной в клочья лежала на земляном полу у ног двух люськиных подручных. Сама же Люська копалась в постели, где Ленка принимала своих клиентов, шарила по углам.

- Куда, куда, сучка задевала? – бубнила она, вытряхивая из пакета ее вещи. Ничего, не найдя, она в злобе пнула ногой неподвижное Ленкино тело.

- Будешь говорить, падла? Не придуривайся, не придуривайся, - снова била она ее ногами.

Помощники подняли Ленку. Лицо ее было перемазано грязью с кровью. Она открыла глаза и увидела Ильина. Она замотала головой, и ее разбитые губы беззвучно зашевелились.

- Оклемалась? – Люська и ударила ее коленом живот. – Где деньги?..

- Не бейте ее, - сказал Ильин и положил доллары на стол.

Люськины глаза зловеще сузились.

Страшный удар откуда-то сбоку свалил его на пол, он успел закрыть лицо руками…

- Менты! – крикнул кто-то.

- Этих туда! – скомандовала Люська.

Глухо стукнулось о доски тело Ленки. Чьи-то руки подняли и бросили на нары Ильина.

- Накройте их чем-нибудь, - сказала Люська, пряча деньги.

- Все лицом к стене! – вломился в сарай наряд милиции. – Документы!..

- Ну, что ты, Валера. Ты же всех здесь знаешь, - услышал Ильин, ставшим в миг вкрадчивым, голос Люськи. Пойдем лучше выйдем, по-говорим…

- Наговорился я уже с вами! Вот разгоню я ваш гадюшник! – зло проговорил тот, наверное, старший наряда. – В отделении заявление человек сидит, заявление пишет на вас…

- Уже разобрались! Сами разобрались. Все будет в порядке. Где этот человек - говорила Люська, направляясь к двери. – Я тебе сейчас все растолкую…

- А это откуда здесь, тоже растолкуешь? – спросил он, увидев кровь на полу.

- Напилась где-то баба, упала, нос разбила. Вон лежит, Хочешь, по-смотри,.. – предложила Люська.

 

*

«Два месяца», - повторил про себя Доктор. «Теперь осень, скоро зима, холод…» Ему вдруг представился пруд, где он увидел себя, как он входит в воду, сначала по пояс, потом – по грудь, идет дальше – вода у подбородка, он пускает лицо и вдыхает в себя воду…

Люськин храп, сотрясавший внезапно стих, ему взамен послышались возня тяжелого тела, скрип кровати. Люська вышла из-за перегородки, ее белая тень двинулась к двери.

Доктор в очередной раз потерся спиной о доски. Зуд на некоторое время притупился, он накинул на себя шинель и закрыл глаза.

Вернувшись с улицы, Люська от дверей направилась к его нарам.

- Доктор! – позвала она из темноты. - Пойдем…

Огонек свечи слабо озарял обитую картоном опочивальню Люськи.

- Пройдись пару раз, а то заломило что-то, - сказала она, бесстыдно сбросив с себя рубаху, распласталась на кровати.

Занимаясь своим привычным делом и, взмокнув, от напряжения снова и снова вздыбливая слоистую Люськину кожу, Доктор как-то позабыл о своей беде.

- Хорошо! Хорошо! – стонала Люська. – Ну, хватит полегче стало, вроде…

Она перевернулась на спину, выставив напоказ дряблый живот и от-вислые груди.

- Выпить хочешь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, полезла под кровать. Отхлебнув из горлышка, протянула бутылку Доктору.

«Может, удастся уснуть», - подумал он, принимая бутылку.

Натянув на себя одеяло, Люська закурила.

- Слышал, Ленку в богадельню определили? – спросила она, поудобней устраиваясь в кровати.

- Как это? – не понял сразу о ком идет речь Доктор.

- Просто! Менты говорили. Головой больная она. В больнице лежала, а оттуда куда?.. Если бы кто-нибудь забрал, то другое дело…

- У нее же родственники были! - опомнился он. – Она сама говорила: бабка у нее на Дону живет. В станице…

Пустив дым носом, Люська усмехнулась:

- Ты бы у нее спросил бы еще: где этот Дон находится?.. Из тюряги она! В тюряге родилась, там выросла… А у тебя, что с Ленкой? Было что? – сощурила глаза Люська.

Доктор глупо улыбнулся.