1963 год. Белорусский университет. Мы учимся на втором курсе биофака. В группе около сорока студентов. Большинство из нас, деревенские ребята, видят себя в роли преподавателей биологии и химии. Их перспектива – это дом, скотина, огород... и школа. Некоторые, на мой взгляд не менее прагматичные, мечтают заранее наладить связь с районными плодоовощебазами: и жизнь, как минимум, в райцентре, и поближе к дарам природы. Два-три студента из серьёзных – потенциальные аспиранты.

И только я до сих пор не определился. Я – заика. Преподаватель из меня никакой. К наукам отношусь с благоговением, но как-то несерьёзно. При первой же возможности – досрочно сдать летнюю сессию и смыться в экспедицию... до сентября. С благословения любимого профессора гидробиологии. То оцениваю запасы речных раков в белорусских озёрах, то на Балтике кольцую перелётных птиц, то помогаю специалистам ИнБЮМ (Севастополь) в сборе морского зоопланктона. Я и сам понимаю, что дурная голова ногам покоя не даёт. Но измениться не могу. Это сильнее меня. С таким разбросом интересов в аспирантуре только время терять. Да и кто меня туда возьмёт? Успеваемость – не ахти, в паспорте - пятая графа. Кажется ещё с трёхлетнего возраста, я мечтаю работать в океане. Но и здесь препоны: росточком не вышел, на лёгких петрификаты, опять же, заика. Такому «здехляку», по мнению моего отца, самое место – за прилавком аптеки, поближе к лекарствам. В мою мечту посвящён только любимый профессор, сам не состоявшийся морской исследователь. Его благородная попытка отправить меня из Мурманска вокруг Европы на исследовательском судне завершилась полным провалом. Партком университета забраковал мою кандидатуру. За что? А партком не обязан информировать. На мое счастье приехали с Камчатки старинные друзья моего учителя. Вот они-то и согласились протежировать мне в Камчатском Отделении ТИНРО: отправить студента в каботажный рейс по Берингову и Охотскому морям.

Моя первая в жизни морская экспедиция началась в последний день июля 1964 года. Транспортно-холодильное судно «Хоста» принадлежало Камчатскому Рыбпрому. Когда-то в прошлом это был средний рыболовный траулер с бортовым тралением. К тому времени, как я взошёл на судно, траловая лебёдка благополучно сгнила. Я же, закомплексованный полным незнанием устройства судов, мучительно пытался понять назначение блоков на осиротевшей палубе. То есть, конечно, я догадывался, что ловить рыбу «Хосте» нечем. Но и охлаждать продукцию это судно тоже не могло: ни холодильника, ни льда. У правого борта траловой палубы приютилась старенькая лебёдка для отбора проб планктона. На этом месте мне, временно-испечённому младшему лаборанту Камчатского отделения ТИНРО, и стоять мои вахты. Планктонные сборы в Беринговом море были рассчитаны на два месяца.

В составе команды оказались пятеро практикантов из Владивостокской мореходки. Подобно мне, ребята не нюхали океана. К моему приходу все свободные койки были уже разобраны. На мою долю достался деревянный рундук в носовом кубрике у левой «скулы» судна. Жестковато спать даже в штиль, а под пайолами гуляет вода.

Через час мы отошли от пирса. Впервые в жизни под моими ногами качалась зыбкая палуба. Вокруг простиралась Авачинская бухта, вдали маячили скалы «Два Брата», а за ними – Берингово море. За спиной остался непередаваемый пейзаж. Петропавловск белой лентой рассыпался у подножия вулкана. Снизу ленту домов оттеняло серое море. Выше города и параллельно ему простёрлась ярко-зелёная полоса шаламайника. Ещё выше тёмно-зелёные смешанные заросли берёзы, сосны и кедра сменял тёмный-тёмный кедровый стланик. И уже у самой вершины серели голые скалы, что окружали курящееся жерло. Боже ж мой! Только от этой дивной картины можно было сойти с ума! Язык жадно смаковал новые географические названия. Снисходительно лохматил ветер странствий буйную шевелюру. Мне было двадцать четыре года. Одна смена белья была на мне, другая – в чемодане.

Механический голос радиотрансляции вывел меня из романтического состояния:

«Младшему лаборанту Рубинштейну зайти в каюту старпома!»

В каюте начальства не протолкнуться: пятеро мальчишек, лет по двадцати, стармех и боцман. Из всеобщего гама я понял, что двое из практикантов – будущие шкиперы, а остальные – мотористы. По-видимому, я застал конец словесной перепалки. Речь держал боцман, широченный в плечах азербайджанец Саид:

«Может быть ты и будешь штурманом, Шестипалый, но на «Хосте» ты – и юнга, и рулевой в одной бутылке!»

«Моя фамилия Шестопалов! Прошу не путать!»

«Я понял, Шестипалый! За швабру!»

Стармех ограничился фразой «Марш в преисподнюю!» и его мальчишки столпились у выхода. И тут я встретился взглядом со старпомом, сидевшим за столом. На меня смотрел совсем седой мужественный человек в возрасте далеко за сорок.

«Иди сюда, лаборант! Имя? – Он сверился с судовой ролью. - Неужто Израиль? Ну, сподобил господь! Слышал, что в Паратунке каряк Навуходоносор столетний срок доживает! Правда, встречаться не приходилось! А тут свой Израиль, молодой и не местный! Ну, здравствуй! – Протянул он руку. – Зови меня Александром Ивановичем!»

«Здравствуйте, Александр Иванович!» – ответил я, ощетинившись от ожидания очередной эскапады.

«Израиль? Обрезанный! А где ермолку забыл? Во, б....ь, новость-то, еврей в море! Какими судьбами? – Осклабился Шестопалов. – На «Хосту» по торговым делам? Доброй волею али нехотя?»

«Ну, это-то не новость! – Задержался в дверях стармех. – Про Соляника, конечно, слышал и читал? Тот самый, капитан-директор китобойной флотилии «Слава»! Крутой жидяра! И кличка у него – «Смерть-Ларсен»! А нет моряка, который не хотел бы у него поработать! Начинал Соляник тоже здесь, на зверобойном судне! И на его долю, наверное, нашёлся свой клоун! Кстати, что ты имеешь против обрезания? Не обижай любимого боцмана, Шестипалый!»

«Ладно! Позубоскалили - и за работу! – Поднялся из-за стола старпом. – Как тебя... гм... лаборант, найди матроса Винтайкина! С ним и будешь работать! Да, и в кубрике он твой сосед! А ты, Шестопалов, рано гоноришься! Ещё посмотрим, кто из вас лучший моряк: отпрыск землепроходцев Хабарова, или потомок пиратов Соломона! О, вот и Винтайкин! Лёгок на помине! Забирай младшего лаборанта! Проверьте лебёдку, сети! Вобщем, возьми салажёнка на буксир!»

Я оглянулся. В дверях стоял высоченный тощий мужик, лет пятидесяти пяти, в яловых сапогах-раструбах и короткой безрукавке из шкуры какого-то зверя. Фигура его дышала силой и природной грацией. В глазах светился недюженный ум и опыт прожитой жизни. Вот таким я представлял себе постаревшего Зверобоя, героя романов Фенимора Купера.

«Пошли что ли, Соломон!» – буднично и без тени издёвки произнёс Винтайкин.

«Соломон? – В тон матросу отозвался боцман, словно пробуя новое прозвище на вкус. – Подходит! Ну, быть тебе Соломоном!»

Первую декаду мы с Винтайкиным не отходили от лебёдки. Под его руководством я осваивал азы полевого сбора биологического материала: как прицепить и зарядить сеть Джуди, как пользоваться таблицей ветрового дрейфа, как бросать груз-разведчик.

«Евстигней Спиридонович, откуда вы всё это знаете?

«Какой ещё Евстигней Спиридонович, однако? Винтайкин я! И предки мои – зверобои да приверженцы двуперстия, и все – Винтайкины! И дед мой кушал мясо морской коровы, которую вы, научники «стелерой» обзываете! А подсмотрел я всё это у профессора Куренкова Ивана Ивановича, большого человека, уже покойного. На рундуке-то спать тяжко?»

Вам не приходилось жить в носовом кубрике среднего траулера? Вам крупно повезло. С кормы ли волнение, с носа ли, для траловой палубы волна всегда найдётся. Потому и высок комингс носового кубрика. А ты собрался в столовую или... вобщем все доступные удобства – на корме. И стоишь, бедолага, и следишь за очередной волной. Не дать морю подмыть твои единственные штаны – в этом и заключается своеобразная спортивная злость. А сон на рундуке вместо койки? Любая волна поднимает нос судна, а вместе с ним и твой рундук, и тебя самого. Затем передняя часть корабля стремительно падает вниз. Твоё бренное тело несколько запаздывает с падением, набирая ускорение. А затем следует его соприкосновение с рундуком. К этому моменту меняется дифферент судна. А ты, чтобы не скатиться, переворачиваешься на живот, хватаешься за крышку рундука. Какой уж тут сон.

«Спасибо, всё хорошо! А что за человек наш старпом? Почему он такой седой и молчаливый? И почему его никогда не видно?»

«Ты про Александра Ивановича? Война, Смоломон! Архангельский он. В сорок втором году призвали парнишку на флот. Четыре раза горел на минном тральщике. Дважды ранен. Войну закончил настоящим алкоголиком. За ради жены и дочки долго лечился в клинике. Сам поверил в себя. Определился к нам в Рыбпром. Дослужился до капитана большого морского траулера. А вот же, полгода назад в шторм у него с палубы смыло матроса. Команда поленилась леера поставить. На «горкоме» сам и признал, что виноват. Понизили до старпома вот этой самой «Хосты», дальше-то некуда. Ну и сорвался человек с якоря. Но на берегу – ни капли. Жену и дочь боится обидеть. А в море... Капитану карьера нужна, молодой он. Какая уж карьера с пьющим-то старпомом? Ну, он и злится. А списать калеку на берег совесть не позволяет. У самого родитель на Балтике сгинул. Ты, Соломон, не осуди ни старпома, ни капитана! Широкой души они человеки!»

А потом пришёл приказ свернуть исследования и идти в Южно-Сахалинск, выполняя по пути поисковый дрифтерный лов лососей. Палубная команда во главе с Саидом ставила сети. Но всё как-то с отрицательным результатом. То ли рыбы не было, то ли рыбацкого счастья. Я оказался не у дел, не крутиться же под ногами у занятых рассерженных людей. Вооружившись биноклем, всматриваясь в окружающие воды, я целыми днями просиживал на спардеке. От меня не укрылись ни лежбище котиков, ни морж-секач на индивидуальной льдине, ни семейство каланов рядом с нашим бортом, ни огромные медузы-циании, грозные даже издали. Вот тогда на меня и обратил внимание старпом. Мы столкнулись за столом в кают-компании. Александр Иванович сидел с опухшим лицом, бесцельно ковыряя вилкой в котлете из солонины. Увидев меня, оживился:

«А, Соломон! Слышал, что осваиваешься. Практиканты-то блюют потихоньку. Тяжело привыкают. А ты – в порядке. Может быть и вправду прирождённый моряк? Проверим, однако! Ты Багрицкого, Когана, Сельвинского читывал?»

«Багрицкого читал всего, из Когана только «Бригантину» слышал по радио. Ну а Сельвинскому рядом с ними не место. Не люблю его! Как поэма, так обязательно в двух идеологических вариантах!»

« Не суди! Да судим не будешь! Пойдём-ка, есть разговор!» И мы сидели в его каюте. И я слушал первый вариант «Улялаевщины». Снова героем поэмы был не бандит-погромщик, а юный еврей-комиссар, жизнь положивший за светлое будущее всего человечества. А потом, поощрённый восторженно открытым ртом собеседника, я сам шпарил на память шиллеровский «Кубок»:

 

И я содрогнулся...вдруг слышу: ползёт

Стоногое грозно из мглы,

И хочет схватить, и разинуло рот

Я в ужасе прочь от скалы!...

 

Мы в два голоса читали «Бригантину» Когана и «Корабль-призрак» Лонгфелло. Сладким бальзамом пролилась на мою душу анонимная «Баллада о Джоне». В ней рассказывалось о беспутной жизни моряка без рода и племени. О его двенадцати жёнах от «Жанейро и до Сингапура». О его беспардонном пьянстве и бесcлавной смерти. И я, впервые в жизни ступивший на палубу судна-развалюхи, вдруг тоже почувствовал себя причастным к племени морских бродяг. И мне казалось, что поэма эта написана, в том числе, и про израненную судьбу нашего старпома.

 

Мы над телом сгрудились в кольцо,

Проводили Джона хриплым хором:

«Ох-хо-хо! Ящик с мертвецом

И бочёнок с ромом!»

 

А он листал передо мной тоненький альбом особо памятных фотографий. От военных времён (старшина второй статьи) и до настоящих (вместе с женой, дочкой и внучкой – мой женский экипаж!). Я благоговел перед человеком, что четыре года играл в жмурки со смертью, защищая также и мою маленькую жизнь. И узурпировав на минуту права его дочери, я смело убрал в дальний рундук початую бутылку водки, забытую в штормовом креплении на стене каюты. Александр Иванович проводил её взглядом, пристально посмотрел мне в глаза... и согласно кивнул. Не было сказано ни слова. С этого дня наш старпом пошёл на поправку. Очередной запой кончился.

Вскоре мы пришли в порт Корсаков, что на юге Сахалина. Взяв полный трюм дрифтерных сетей, «Хоста» двинулась в обратный путь. И в центре Охотского моря нас закрутил настоящий ураган. В такой шторм допотопный штурвал обслуживают двое рулевых. И главная их задача – удержать утлую скорлупку носом на волне, не дать морю себя опрокинуть. А за бортом бешенный ветер срывает пену с водяных гор. И каждая гора норовит перевалить через спардек судёнышка. А тучи летят так низко над водой, что трудно отличить где тут море, а где – небо. В такой шторм все, кто не спит, инстинктивно теснятся в рулевой рубке, провожая взглядом свирепые валы, безмолвно молятся на механиков.

Ну а мне безумно хотелось спать. Тело, избитое о деревянный рундук, молило об отдыхе. Желудок выворачивался наизнанку и вновь содрогался в очередном болевом спазме. Кажется. двое, а может быть, и трое суток я не принимал пищи и не мог даже думать о ней. Началось обезвоживание. С высокой температурой, в сыром кубрике, с хлюпающей под пайолами водой я в который раз безуспешно пытался усмирить своё осатаневшее ложе. И мысленно клялся больше никогда в жизни не связываться с кораблями. В эти дни я раз и навсегда усвоил, что идеальное место отдохновения на корабле – это подвесная койка. Я не знал, что задолго до меня сию непреложную истину установили пращуры, плававшие на триремах, галеонах, шебеках и линкорах. Из очередного забытья меня вывел голос Винтайкина:

«Вставай, Соломон! Тебя переселяют в изолятор! Соберись с силами и беги на корму! Постарайся, чтобы не подмыло! Хлебни-ка для излечения!»

«Не могу, Евстигней Спиридонович! Мышцы живота болят!»

«А вот хлебнёшь – и сможешь! Наш, православный напиток, из северных фруктов! Слышал про камчатскую рябину? – Ворковал Винтайкин.- Вот это брага из неё и есть. Пей! Моя благоверная готовила на случай штормовой переделки!»

С трудом укрепившись на рундуке в сидячем положении, я принял в руки трёхлитровую банку. В ней плавали желто-красные ягоды, размером с вишню. Вдохнув терпкий дрожжевой дух, я пил, пил и пил чудодейственный напиток. А потом, как заполошный, бросился в изолятор, подальше от рокового рундука. Конечно, накрыло меня ледяной волной, вымочило с ног до головы. На бегу посбрасывал мокрую одежду и обувь. Остался в чём мама родила. Панцирная сетка кровати ласково приняла мученика в свои объятья. В сон я провалился, как в обморок, с головой накрывшись одеялом. Проснулся, как мне показалось, через несколько минут. Вот только мой чемодан уже выглядывал из приоткрытого рундука, да высохшая одежда была аккуратно развешана на плечиках. Вместо моих туфель на полу стояла пара стареньких яловых сапог (с раструбами!). Но самое главное, меня больше не мутило, несмотря на продолжающуюся болтанку. Всё ещё болел брюшной пресс, но страшно хотелось есть. Я посмотрел на судовые часы: время ужина. Торопливо оделся и натянул сапоги. В переполненной кают-компании стояла необычная тишина. Время от времени очередная зелёная волна закрывала кормовые иллюминаторы. Помещение погружалось в зловещие сумерки. Никто не обратил внимания на моё появлениею Только Шестопалов молча нырнул в амбразуру камбуза. Молча поставил передо мной огромный бифштекс из солонины с краюхой хлеба. Молча передал мне кружку с чаем. Я присел рядом, почувствовав неладное:

«Что случилось?»

«Беда! У мыса Лопатка утонули две «эрэски»! Девять человек погибли!» – шопотом ответил практикант. (Сейнера типа РС, спроектированные, как я слышал, для Чёрного моря, только начали вводить в эксплуатацию. И почему-то в северных морях. Многие моряки тогда мечтали поплавать на новеньком судне.)

«Ну а мы?» - задал я глупый вопрос.

«Что мы? Где мы и где они?! Самим бы выгрести против волны!» Все свои замечания я благоразумно оставил при себе. Шестопалову виднее, он – рулевой, хоть и практикант. Пока я дрых, он боролся за жизнь корабля.

Берингово море встретило нас по-доброму. Мы продолжили планктонные сборы. Теперь я сам управлялся с этой несложной работой. Впереди был ещё месяц плавания. А уже стал ощущаться недостаток витаминов: ни лука, ни свежей картошки, ни рыбы. Долго ли протянешь на сухом борще и повседневной солонине? Несмотря на то, что нерест лососей по срокам уже прошёл, порешили перегородить дрифтером устье речки Медвежьей в одноимённой камчатской бухте. Вдруг да и поймаем несколько запоздалых рыб. Но лов рыбы – дело долгое. Решили разведать, есть ли в бухте рыбаки с уловом. Можно будет и не ставить сеть. Послали на берег ялик, поместив в него всех практикантов и меня. Вот только не удосужились назначить в нём старшего. Будущие шкипера заспорили чуть ли не до драки. Тем временем ялик оказался в опасной близости к прибрежным скалам. Нас и швырнуло на них, и перевернуло в ледяную воду. Слава богу, глубина была небольшая. Но мы оказались в центре стада сивучей. Это северный вид морских львов. Здоровые звери, до полутора тонн весом. И мы пешком пошли на берег, толкая ялик и то и дело шарахаясь от любопытных добродушных зверюг.

В бухте мы оказались единственными двуногими существами. Раздевшись кто до трусов, а кто и полностью, развесили мокрую амуницию на оставленные рыбаками вешалы. Холодно, сухих спичек ни у кого нет. Одно слово – робинзоны. Шестопалов, как один из виновников наших неприятностей, с ближайшего холма просигналил на «Хосту» о происшествии. Судя по тому, что через несколько минут к берегу отправилась шлюпка во главе с Саидом, у него это получилось ловко. Потом Винтайкин разжигал костёр, а боцман честил «недобитых магелланов» и попутно готовил дрифтер. Мы же, не занятые в этом процессе, разбрелись по бухте, собирая валежник кедрача. И случайно наткнулись на густые заросли камчатского шиповника. Плоды его были вдвое крупнее обычных, а семена внутри плода колючие и острые. Измаявшись без витаминов, люди горстями рвали ягоды и отправляли в рот. Вскоре я почувствовал жжение на языке. Прикоснулся грязным пальцем: кровь. Посмотрел на своих спутников: из уголков рта кровавая струйка стекает на посиневшую голую грудь, - ну чистые вурдалаки. Узнав о нашей находке, Евстигней Спиридонович махнул рукой на рыбу (какая рыба в сентябре?) и, бросив нам два мешка из-под картошки, приказал: «Наполняйте, если хотите есть сладкие пирожки!» И мы, воодушевлённые светлой перспективой, наполнили оба мешка. И до конца рейса баба Даша, наша кокша готовила пирожки. О богатствах Камчатки матрос Винтайкин знал всё.

Народ жил предстоящими встречами. И вот рейс кончился, входим в порт. На берегу стоит миниатюрная женщина. И столько незащищённости было в её стройности, столько ожидания. Меня никто не ждал в Петропавловске. Змеёй свернулась на душе тоска одиночества, не согретого женской лаской. А «Хоста» закладывает лихой вираж и направляется к пирсу. И кто-то первым узнаёт морячку: «Боцман! Твоя!». Не дожидаясь полной остановки судна, женщина грациозно ступает на палубу. В правой руке она держит что угодно, только не цветы... Подходит к Саиду... и со всего размаху бьёт его по левой щеке, потом по правой, снова по левой. С опозданием я понимаю, что это мокрые женские панталоны. Саид прячет голову в лопатообразных ладонях. А экзекуторша со слезами в голосе, перемежая речь грязным матом, рассказывает нам о роковой находке, обнаруженной во время стирки семейного белья. На моё плечо ложится вездесущая добрая рука Винтайкина:

«Дело это житейское, Соломон! Ха-ха! И намочить не забыла! Не так оно и плохо, что здесь тебя не ждут! – И рассуждает сам с собой. – Тонковата кость-то... Э-э-х... библейский народ! – А потом снова обращается ко мне. - Ништо! Вернёшься ещё к морю-то! Не сюда... и не завтра! Старпом-то наш, прав: имеется у тебя морская жилка! Эвон как натерпелся на рундуке-то, упрямец! Отдохни пока! Закончи свой университет!»

Евстигней Спиридонович словно читал мои мысли. Не догадывался он только о своём новом прозвище – «Натти Бампо». Я вернулся к морю через пять лет. И уже навсегда.