Из подборки рассказов "Трамвайные байки"

 

– Диспетчер! Куда поставить систему 926-27 ночной? – послышалось из репродуктора внутридеповской связи.

И тут же из того же репродуктора прозвучал сонный голос диспетчера:

– Ставь на седьмую канаву. Он сегодня – смотровой.

Сразу после этого прозвучала серия команд, вопросов и ответов.

– Дежурный мастер! Вагон 916. Не работает третья дверь. Заявка была. Стою на пятой открытой.

– Дежурный электрик! Вагон 775, стою на одиннадцатой. Нет света в салоне.

– Во сколько выезд?

– В пять двадцать четыре.

И диспетчер уже не сонным, а вполне собранным приказным тоном объявляет:

– Дежурный мастер по КТМам! Срочно подойди на одиннадцатую открытую. Вагон задерживается. Перегонщики! Уберите с шестой канавы систему 924-25, мешает выезду девятьсот девяносто второму.

Под аккомпанемент всех этих переговоров и выкриков из деповского репродуктора я, сбросив с себя последние остатки недавнего сладкого сна, бегу к своему любимому трамвайчику с заветным и ставшим родным для меня бортовым номером «905». Впереди его стоят в открытом парке еще несколько вагонов. Скоро они выйдут в линию, а после них и мой черед. Поездной журнал подписан, тяжелый и неудобный инструментальный ящик тоже при мне. Пора принимать вагон и готовиться. Впереди изнурительная девятичасовая смена, а это значит шесть туров, то есть шесть раз ездить мне от конечной до конечной туда и обратно. Аккумуляторы включены, пантограф поднят, салон сразу же озарился ярким дневным светом. Вагон, как и я, проснулся. Как всегда надо где-то искать ломик для ручного перевода стрелок. Почему-то эти ломики у нас – страшный дефицит. И насколько мне известно, не только у нас.

А вокруг все та же кутерьма. Не умолкает репродуктор на столбе в центре деповского двора, суетятся перегонщики, переставляя и подгоняя вагоны, неуклюже, переваливаясь с ноги на ногу, бредет слесарь, одетый в черную, засмальцованные теплую техническую куртку и бесформенные штаны. В полумраке он похож на только что проснувшегося медведя, насильно изгнанного из берлоги. За ним обвешанная сумками (в одной руке – ящик с инструментами, в другой – ломик) семенит толстая трамвайщица. Как видно, скоро выезд, а ее вагон еще не подготовлен. Проспала, наверное, а может быть, ее поздно привез служебный автобус.

Ну вроде бы все на месте, все в порядке. Вагонов впереди уже нет. Пора на выезд в линию! И вот уже вся суета позади. Позади родные деповские ворота. Я – один на один с родной стихией своих ежедневных странствий по городским улицам.

Город уже начал просыпаться. Кое-где светятся разноцветные квадратики окон, а мертвецки зеленые уличные светильники бросают свои тусклые блики на мокрый асфальт. Начинаются самые первые километры рейса, который почему-то на профессиональном языке называется «Нулевым». Как ни странно, но такие уж правила, так уж принято считать, что в линии трамвай находится только после того, как на первой конечной станции маршрута назначения диспетчер поставит в путевом листе отметку в виде ромбика и круглого колечка. Только с этого момента считается, что вагон принят к эксплуатации и может согласно графику двигаться по своему маршруту. А до этого момента я со своим трамвайчиком вроде как «между небом и землей».

Нулевой рейс предусмотрен для того, чтобы оценить техническое состояние трамвайного вагона перед предстоящей сменой. А для меня этот рейс дает бесценную возможность собраться с мыслями, вспомнить былое, подумать, а может быть, и пофантазировать. И чем больше, чем чаще я переживаю этот внутренний монолог, тем, как мне кажется, все ближе подхожу к превращению своей мечты в явь. Здесь возможно все: реальное и нереальное, желаемое и то, что выдается за желаемое. Но потом, когда заканчивается смена и я возвращаюсь обратно в депо, все мечты и фантазии отступают на второй план. Кстати, обратная дорога в депо тоже почему-то считается нулевым рейсом.

Как будто совсем недавно это было – бабушка везла меня в детский сад. Жили они с дедом в старой, полуразвалившейся лачуге, на окраине города в так называемом заводском районе. Сейчас это место вряд ли можно считать окраиной, ведь до центра города каких-нибудь пять–шесть остановок. А за тем местом, где жили мои старики, появились новые современные жилые массивы. Но тогда, в послевоенные пятидесятые годы, этот район считался весьма отдаленным и, разумеется, не престижным. Трамвай пятого маршрута, на котором бабушка возила меня в детский сад, служил своеобразным связующим звеном между аристократическим районом, куда меня везли, с пролетарским, где жили мои бабушка и дедушка. Шипя, скрипя и кряхтя трамвай тянул, что было сил, сам себя и набитый до отказа прицепной вагон. Я сидел у окна, разглядывая знакомые мне дома, вывески над магазинами, спешащих куда-то прохожих и серые автомобили, которые то и дело пытались догнать и обогнать нас.

– Искрыньська. Следуща – Никитиньська, – выкрикивала на задней площадке тетенька-кондуктор.

Ей в ответ трамвай одобрительно вздыхал, хлопал дверями и лениво плелся дальше. Кондуктор открывала свою дерматиновую сумку, звенела в ней мелочью и отрывала кому-то билет. У нее на пальце была прикреплена белая катушка с билетами и еще две катушки висели на ремне, что держал ту самую дерматиновую сумку. Тем временем трамвай снова останавливался, снова устало вздыхал и снова хлопал дверями. И вновь звонкий голос тети-кондуктора громко объявлял:

– Никитиньска. Следуща – Площа Руднева.

Так вот каждый день утром мы ехали на этом трамвае. Бабушка его называла «Пятой маркой». Почему-то принято было называть маршруты трамваев «марками». Говорят, что это слово пришло к нам из Одессы.

Я уже настолько привык к этой дороге и трамвайной давке, что однажды, не дожидаясь кондуктора, принялся орать еще до того, как трамвай подъехал к остановке:

– Никитинская. Следующая – Площадь Руднева. Площадь Руднева. Следующая – Харьковский мост.

Пассажиры захохотали, кондуктор что-то шутливое отпустила в мой адрес, мол, не надо хлеб отбивать. А бабушка, слегка смутившись от моей выходки и внимания пассажиров, шутливо подметила:

– Ну теперь я за тебя могу быть спокойна. Ты уж в городе не заблудишься. Доедешь куда надо и сам. А когда вырастешь, станешь кондуктором или вагоновожатым.

Мне тогда было всего-то четыре годика от роду, но слова бабушки оказались пророческими. Наш город был не таким большим, как сейчас. И трамваи тоже были совсем не такие, как этот мой красавец девятьсот пятый. Кабина как купе в поезде, правда, тесновато в этом «купе», зато за спиной – стенка, а за ней – совсем другой мир. Ну, а что передо мной? Приборная доска с тумблерами и кнопками и необъятная живая панорама городского пейзажа, который все время меняется прямо на глазах. Вот и сейчас – узкий, серый склон спуска Пассионарии, окаймленный с обеих сторон зелеными склонами. И подобно межконтинентальному воздушному лайнеру, начинающему свой разбег по взлетно-посадочной полосе, я разгоняюсь, взлетаю по этому спуску и оказываюсь в месте, именуемом старожилами Нагорным районом. Лечу стрелой туда, к исполинской громадине Дома государственной промышленности – к Госпрому. Навстречу мне несутся автомобили, разных моделей и расцветок. И огни их фар – тоже совсем разные. У одних – веселый, приветливый, добрый свет. Другие беспощадно слепят меня. Я на расстоянии ощущаю эту ненависть ко мне, только за что, никак не могу понять. Но вот и поворот, и я подъезжаю к госпромовской остановке. Здесь есть промежуточный диспетчерский пункт, но встреча с его хозяином ожидается у меня на обратном пути. А пока…

Здесь недалеко находится дом, где я родился, где прошли счастливые годы моего беззаботного детства. Именно сюда, на эту остановку, по воскресным дням шел я с мамой и папой для того, чтобы поехать за покупками на наш Центральный рынок – на Благовещенский базар, как тогда его называли. Мне казалось, что ехать туда очень далеко. Смешно, конечно. Ведь от Госпрома до Благбаза всего-то две остановки, каких-нибудь пять-семь минут езды. А тогда я фантазировал, что еду вовсе не в трамвае, а в настоящем поезде из одного города в другой.

Когда я учился в четвертом классе, мы с Игорешкой Белоцерковским, сэкономив мелочь, которую нам давали родители на обед, решили совершить самостоятельное трамвайное «Кругосветное путешествие». Тогда ходили мимо Госпрома два так называемых «кольцевых маршрута»: «А», который харьковчане ласково называли «Аннушкой», и «Десятка». Разница между ними заключалась в том, что «Аннушка» шла по малому кольцу: Госпром – Клочковская – Центр – Пушкинская – Бассейная – Маяковская – Тринклера и снова – Госпром. А «Десятка» следовала почти так же, но, выйдя в центр, делала петлю, захватывая еще и Москалевку с Заиковкой – так называемое «Большое кольцо». Такая дорога была намного интереснее и увлекательнее для нас, мальчишек, решивших на время стать самостоятельными. До этого мы дальше родного двора и школы сами не ходили. Отправились мы сразу после уроков, рассчитывая, что к приходу с работы наши родители ничего не заметят. Сели мы на «Десятку», заплатили за проезд, как положено, и поехали. Сначала в трамвае никто не обратил внимания на нас. Но потом кондуктору показалось чересчур подозрительным, что мы так долго не выходим. Разумеется, пошли распросы: кто такие и откуда мы. Я молчал как партизан, а Игорешка сразу же распустил нюни и начал оправдываться. Кондуктор с водителем, увидев на одной остановке милиционера, вызвали его, и нас высадили. В подрайоне стали с нами разбираться, и я не выдержал и заревел с Игорешкой напару. И милиционеры позвонили, кому надо, и отправили нас в обратный путь уже в другом трамвае. А у Госпрома горе-путешественников ждали родители. Что было за это моему напарнику, не знаю. Я же от отца получил хорошую трепку. А Игорек еще и всю вину переложил на мои плечи, сказав, что будто бы я его чуть ли не силой заставил ехать в «Кругосветное путешествие». Может, в этом его утверждении и была доля правды.

Сжимается сердце, когда мой вагон едет по тем самым улицам, где прошли годы моего детства, где с пацанами нашего двора мы становились то полярниками на льдине, в роли которой была куча песка, то авиаторами, а асфальтовая дорожка между подъездами дома была аэродромом. На улице Тринклера находится роддом, откуда я и пришел в этот грешный, но такой прекрасный мир. А вот и улица Маяковского. Все такая же. Здесь ничего не изменилось за прошедшие тридцать лет. Серые дома довоенной постройки, хлебный магазинчик и парикмахерская, куда еще в школьные годы меня каждые две недели водили стричься. Вспомнил, как я спешил на свое первое свидание с любимой девушкой. Она жила здесь неподалеку...

Светает. Мой девятьсот пятый, миновав Мироносицкую, проезжает мимо Центрального парка культуры. Я и не заметил, как салон моего вагона заполнился пассажирами. Куда им надо в такую рань? Впрочем, каждый едет по своим делам, а моя задача совсем простая: вовремя и безопасно перевезти их в пункт назначения, как в задачнике – «из пункта «А» в пункт «Б» вышел поезд. А чем мой вагончик не поезд? Тоже ведь по рельсам мчит. Даже стук колес точно такой же, как на железной дороге. Особенно это чувствуется здесь, по дороге от Горпарка до Лесопарка.

Впереди меня плетется трамвай седьмого маршрута. Объегорил все-таки, негодяй. И откуда он взялся на мою голову? Это «Октябренок» – так мы называем наших коллег и постоянных соперников из Октябрьского трамвайного депо. У этих «Октябрят» какая-то патологическая привычка не ездить, а тянуться и тянуть всех за собой. То ли у них времени больше в графиках заложено, то ли они по-настоящему ездить не умеют. А может быть, просто не спешат, чтобы побольше пассажиров захватить на остановках. Больше пассажиров – больше проданных билетов. А больше проданных билетов – план выполнен, и премия за безкондукторное обслуживание гарантирована. Расчет тонкий. Ладно, если ему некуда спешить, то и я не стану у него на хвосте висеть. Успею по графику. Время терпит. Между прочим, даже хорошо, что «Семерка» впереди меня. Было бы все наоборот, висела бы она у меня на хвосте до самой конечной, а потом объясняйся с диспетчером за ранний приезд. Ведь ранний приезд, как и опоздание, наказуемы незачетом регулярности, за которую кстати тоже полагается премия. Я даже и не знаю, кто там у нас в диспетчерской станции «Лесопарк». А надо было бы и знать. Ведь диспетчеры, как и все мы, бывают разные, и со многими из них можно договориться.

Стучат колеса. Я вспоминаю, еще когда мама была жива, я, как что не клеелось у меня на работе в цирке, в порыве отчаяния кричал:

– Все! Баста! Ухожу! Ухожу, куда глаза глядят.

– Ну и куда же ты уйти-то можешь? – успокаивала тогда меня мама. – Ты же сам говорил, что цирк – это болото. Зайти в него легко, выйти невозможно.

– Кем угодно работать пойду. Да хоть, трамваи водить буду.

Эта фраза стала своеобразным самоутешением и психологической гарантией того, что без работы я не останусь. И вот такое произошло. На смену светлой полосе пришла черная. Я потерял самых близких мне людей. Когда умер отец, мы с мамой переехали на новую квартиру, и моя жизнь начала протекать как-то по-другому. Потом пришлось оставить цирк, потому что больше гастролировать я не мог в то время, когда мама буквально на глазах угасала. Я устроился в большой Дворец культуры заведующим политмассовым отделом. Но не грела меня эта работа, не по мне было заниматься сплошным бумаготворчеством и очковтиранием, придумывая дутые цифры и липовые отчеты. Приходя вечером со своей службы, я чувствовал такую усталость, будто и не сидел целый день в уютном кабинете, а разгружал вагоны с углем. И когда не стало мамы, находясь в четырех стенах своей квартиры, я буквально готов был выть по-волчьи от безысходного одиночества и неустроенности. Вот тогда-то я и решил уйти из…, нет, не подумайте, что из жизни! Я всегда был и остаюсь убежденным жизнелюбом. Я решил раз и навсегда порвать с той жизнью, которой все это время жил, начать все с нуля, «с чистого листа», где будет у меня совсем другой распорядок дня, другие обязанности, другой ритм и, конечно, не та копеечная зарплата, которую получал в ДК.

Кто-то мне сказал, что работая на заводе, где-нибудь в литейке или малярке, можно зарабатывать неплохие деньги. В одно прекрасное утро я пошел в отдел кадров одного завода. Помню, возле проходной висел огромный, ярко раскрашенный щит, приглашавший на работу. Там говорилось обо всех удобствах и преимуществах заводской жизни от хорошей зарплаты до таких социальных благ, как летняя база в Коктебеле. А дальше шел перечень требуемых специальностей. Я победным шагом зашел в отдел кадров, где моя эйфория прошла мгновенно, как и не было ее вовсе. Начальница, недоверчиво изучив мои документы, отрицательно покачала головой. Несмотря на то, что они были, что ни на есть идеальные, с точки зрения всех злободневных кадровых вопросов, какой-то червь подозрения вселился в ее душу. В том-то и дело, что они были чересчур идеальными! В армии служил, на воинском учете состою, противопоказаний по здоровью никаких не имею, не летун, не прогульщик, по дисциплинарным статьям не увольнялся и даже имею в трудовой книжке несколько поощрений, к тому же – высшее образование. И при всем этом добровольно пришел устраиваться простым рабочим – это более, чем подозрительно! Возможно, ей показалось, что я в политическом плане какой-нибудь отщепенец. В те годы такое бывало нередко. А у кадровиков глаз на эти дела был наметан, врага народа видели в каждом столбе, не то, что в человеке. И кадровичка после придирчивого ознакомления с моими бумагами сказала, что на их заводе для меня нет никакой работы.

– Как это нет?! – чуть ли не закричал я ей в ответ. – Ведь там у вас, на проходной, метровыми буквами написано – требуются!!!

– Уже не требуются. Это – устаревшее объявление, – с ехидной ухмылкой ответила кадровичка.

– Но почему? – не унимался я.

– Хотите, честно? – неожиданно по-родственному спросила она. – Если честно, то вряд ли у вас что-то получится здесь. Понимаете, это – завод, а не Большой театр или, как там у вас, Большой цирк, – и добавила для ясности: – Уж больно интеллигентный у вас вид.

Этим кадровичка меня просто убила. В одно мгновение я почувствовал, что оказался в заколдованном круге. Заниматься своими гуманитарными делами я не хотел. Назад дороги не было – так я решил раз и навсегда! Но и на производство мне была заказана дорога. На рабочего я нисколько не был похож. Куда идти?

Вот тогда-то я и вспомнил, как говорил по случаю и без такового: «Пойду водить трамваи». А если и там обратят внимание на мой интеллигентный вид? Ни на что не надеясь, не веря в приметы и удачу, я в тот же день с теми же документами отправился в Учкомбинат Трамвайно-троллейбусного управления.

К моему удивлению начальник отдела кадров принял мои документы, дал для заполнения бланк заявления о приеме и направление на водительскую медкомиссию.

– И что, у вас не возникает никаких вопросов в отношении моего личного дела? – спросил я у начальника отдела кадров.

– А какие у меня должны быть к вам вопросы? – взглянув на меня из-под толстых линз очков, спросил он.

Я почувствовал нелепость своего вопроса, но все же решил продолжить:

– Ну то, что с высшим образованием, что работал в культуре...

– И что из этого?

– Да так, ничего, – ответил я.

Кадровик догадался, почему я задал такой вопрос, и спокойно объяснил мне в ответ:

– Дорогой ты мой, не ты первый такой у нас. У нас, если хочешь знать, водителями работают и с двумя высшими образованиями, и кандидаты наук, и отставные военные даже. Всяких мне принимать доводилось. Лишь бы ты не бухал, не прогуливал и выдержал те условия, при которых будешь трудиться. Ясно? А условия у нас, скажу тебе честно, несладкие. Большие деньги, которые зарабатывают наши водители, даром не даются, – заключил он.

И вот началась совсем другая жизнь: ранние подъемы, поздние отбои, пыль, слякоть, юз во время осеннего листопада, жестокие зимние морозы, беспощадная летняя жара, когда кабина накалялась на солнце, как духовка. Это была действительно другая жизнь, которая подобно «Нулевому рейсу» началась с абсолютного нуля. Новые знакомые, новые друзья, причем настоящие! Зарплата тоже стала такой, что чувствовалась, когда получал ее. Появились планы и цели, куда и как потратить эти деньги. Появился настоящий интерес в жизни. Но не исчезли и духовные ценности. Наоборот, чувствовал себя более свободным и ни от кого не зависимым. Вскоре у меня появилась и новая семья. А что может быть дороже и прекраснее этого?

Как легко идет мой вагон здесь, на обособленном участке. В салоне пассажиров мало. Позади моего трамвая тоже пока никого. Я смотрю на часы и понимаю, что прибываю на конечную станцию раньше своего графика. «Семерка», которая шла впереди меня, уже давно стоит на кольце под посадку. Я же заметно замедляю ход и почти ползу со скоростью пешехода к конечной остановке. И все равно рано. Ладно! Раз сзади никого, постою здесь. Не буду спешить заезжать на кольцо, тогда и с диспетчером объясняться не придется.

Мой милый добрый трамвайчик! Ты не просто стал для меня чем-то родным. Сам удивляюсь, как такое могло случиться? А ведь случилось же! Но почему? Ведь я стал настоящим работягой. Вот даже руки стали совсем другими – грубыми, мозолистыми. А может быть, мне все это кажется? Может, и не было у меня прежней жизни? Не работал я в цирке, не ездил с гастролями по всему Союзу? Может, все это сон? Но какой сон – приятный или страшный? Да нет! Вовсе не сон это! В чем секрет такого резкого перевоплощения? Да все очень просто. Важно быть нужным, где бы ты не находился, творчески, что ли, смотреть на все. Важно научиться понимать и любить людей, воздавая каждому по заслугам. И тогда не покажется монотонной работа, которая может по-настоящему приносить радость. Ведь можно просто сесть за приборы управления и тупо ездить, открывая и закрывая двери на остановках, соблюдая правила дорожного движения. А можно в этой самой езде видеть город своими глазами, любоваться им и оценивать все то, что предстает перед твоим взором, вообразить себя вечным странником, путешественником, гидом по этим улицам, безусловно имеющим свою интересную историю. Не только объявлять остановки, а и рассказывать пассажирам о той или иной достопримечательности моего города. Ведь любая незначительная мелочь все равно имеет свою историю. И поверьте, она очень интересная! Время многое меняет. И вот уже нет в моем городе таких названий: Бассейная, Девичья, Садовая, Черноглазовская. «Стеклянная струя» почему-то стала «Зеркальной». Не знает молодое поколение горожан, что такое «Пулемет» и «Стометровка». Исчезла кольцевая «Аннушка». Все почему-то думают, что она ходила только мимо Патриарших прудов в Булгаковском «Мастере и Маргарите». Да и исчезли полудеревянные, скрипучие вагоны, которые старые водители называют «стандартными», а полное их название – трамвай серии «Х». Это потому, что еще в 1920-х годах на подмосковном Мытищинском машзаводе была выпущена их самая первая партия именно для Харькова. Старый, ржавый корпус этого вагона до сих пор стоит в нашем депо где-то в дальнем тупике. Вот бы возродить его! И в этой мечте тоже есть что-то такое, что завораживает и заставляет меня любить мою работу. В трудную душевную минуту, когда депрессия целиком охватила меня, именно ты, мой добрый друг трамвай, единственный, кто по-настоящему понял меня и принял к себе! Вот в чем секрет!

Однажды я должен был заступить на вторую смену. Это значит выехать из депо в четырнадцать часов и во сколько-то минут. Я уже готов был выйти из дому, как вдруг зазвонил телефон. Я снял трубку и по привычке буркнул в нее свое недовольное «Алло». Этот звонок был явно не кстати.

– Юрий Борисович? – услышал я приветливый голос в трубке.

– Ну да, он самый, а что? – все тем же недовольным тоном отозвался я.

– Извините, я не помешал вам? Вы никуда не спешите?

– Если честно, то спешу. А в чем, собственно, дело?

– Еще раз прошу прощения за беспокойство. С вами говорит директор Старого цирка. Евгений Петрович меня зовут.

И тут меня охватило оцепенение. Так неожиданно! И откуда? Из цирка! Я стоял обалдевший, лишившийся дара речи всего от одной фразы, которая прозвучала с того конца провода. Но быстро овладев собой, я даже как-то неловко почувствовал себя от того, что так сухо, раздраженно и недоброжелательно говорил.

– Да-да! Слушаю вас, Евгений Петрович, – уже более смягченно ответил я.

– Извините еще раз, но есть у меня к вам один разговор. Вы не могли бы приехать к нам, когда освободитесь? Ну, скажем, завтра.

От такого неожиданного вопроса я еще больше оторопел.

– Завтра? – растерянно переспросил я.

– Ну да, если можно, – и недождавшись моего ответа, директор добавил: – Во сколько вам было бы удобно посетить нас?

– Завтра. Завтра, завтра, завтра…– то ли радостно, то ли как-то по-детски глупо я все еще пытался найти, что ему ответить. – А во сколько было бы удобно вам, Евгений Петрович, принять меня?

– Ну, давайте где-то часов в одиннадцать. Вас устраивает такое время?

– Вполне! Ну, а вкратце, если конечно не секрет, на какую тему будет наш с вами разговор? Извините за любопытство.

– Ну, что вы, секретов у меня нет от вас. Вкратце я хотел бы предложить вам работать у нас. Как вы смотрите на это?

Радости моей не было предела. Я забыл обо всем. Забыл о том, что пора выходить, о том, что могу опоздать на смену, о неприятностях, которые могут за этим последовать. Да при чем тут это? Ведь цирк вновь ворвался в мою жизнь, приехал, чтобы забрать меня.

– А подробности мы уточним с вами на месте, – продолжал директор. – Сами понимаете, по телефону такие вопросы не решаются.

Значит, опять все начинается с чистого листа? Опять непонятное, переполненное радостью достижений и горечью разочарований состояние, которое нередко сопутствовало мне все те годы работы в цирке? Опять «между небом и землей», но все-таки преследуя конкретную, а не какую-то абстрактную цель в жизни? Это – цирк. Это – такая знакомая мне стихия. Это – тот самый золотой круг манежа, который всегда манил и продолжает притягивать к себе своей магической силой. Возможно, я сам от себя скрывал это, но это так! И никуда от себя не убежишь, не уедешь даже на любимом трамвае. Его я никогда не забуду. Не забуду и тех, на первый взгляд суровых, но добрых и простых людей. И теперь уже никогда не стану относиться к ним с пренебрежением, как многие пассажиры. А свое возвращение туда, откуда некогда решил безвозвратно уйти, всегда буду расценивать, как Великий подарок судьбы, посланный мне свыше. И как знать, возможно, мое кругосветное путешествие на трамвае закончилось, а я отправляюсь обратно в Цирк в мой Нулевой рейс.