Закончилось финальное представление в цирке-шапито с

таким тенденциозным названием - « ПРЕСТИЖ». К утру следующего дня на пустыре, где сейчас находится этот цирк, мало что должно напоминать о его присутствии в городе, если не считать небольшого круга, усеянного желтыми древесными опилками. Едва последние зрители рассеялись за входом в цирк, погасли разноцветные огни гирлянд, развешанных по всему периметру пестрого циркового шатра, как маленький городок, состоящий из трейлеров, фургонов и прочих автоприцепов, превратился в случайно разворошенный муравейник. «С окончанием!» – слышалось кругом. «С окончанием!» – вторило вновь и вновь разными голосами. Так, по давней традиции, артисты поздравляют друг друга, когда цирковая программа завершает свою работу и готовится к очередному переезду. Окончание в цирке – это и куча мелких, а порой, и крупных проблем, и в тоже время приятное, почти праздничное событие. Ведь всегда радостно осознавать, что все закончилось удачно, благополучно, что в кошельках как-никак не пусто, а дальше каждого ожидают новые, неизвестные путешествия и приключения. Особенно, когда знаешь, куда дальше поедет цирк, где еще месяц предстоит жить и работать.

Но есть в этот вечер и немало неудобств и всего того, что порой вызывает не совсем приятные ожидания. Это – погрузка и дорога. Хорошо, когда все слаженно и удачно организовано. Но идеально гладко не бывает даже в кино, где показана жизнь циркового артиста в красочных тонах. Все равно, погрузка и упаковка циркового оборудования и реквизита – это суета сует. И вот уже рабочие с привычной ловкостью быстро разбирают и куда-то относят скамьи, секции заграждений, закругленные внутрь части манежного барьера. Артисты и ассистенты номеров, едва сменив свои яркие красочные рабочие костюмы для выступлений на привычную, повседневную одежду (кто в чем), опускают из-под купола свои всевозможные подвесные приспособления, разбирают цирковые аппараты и прочий рабочий реквизит. Все это нехитрое добро аккуратно здесь же упаковывается в разные контейнеры и ящики, на которых, как и на фасадной части цирка-шапито, красуется эмблема-логотип – изрешеченный параллелями и меридианами круг, обрамленный лепестками, очевидно, ромашки, на каждом из которых – буквы, составляющие два слова «Цирк ПРЕСТИЖ». А наверху, по одной из мачт конструкции цирка, с проворностью мартышки, не замечая никого вокруг, работает электрик. Он отсоединяет кабели и при помощи блоков и разных веревок снимает и опускает на красную тезу манежного покрытия целую батарею с квадратиками софитов. Еще каких-нибудь тридцать-сорок минут назад они весело заливали круг манежа своими яркими, веселыми разноцветными огнями. Теперь же, когда шатер внутри залит леденяще-мертвым неоновым светом, эти софиты напоминают мрачные глазницы маленьких окон, в которых когда-то было все то, что принято называть коротким словом «жизнь».

Среди всего этого хаоса суетящихся, матерящихся по делу и без него, как говорится, «для связки слов», что-то сматывающих, что-то развинчивающих, упаковывающих, носящих и грузящих, то и дело появлялась колоритная грузная фигура Семена Моисеевича Бураковского. В этом цирке Бураковский официально занимал должность заместителя директора. На самом же деле, был он здесь если не всем, то, во всяком случае, почти всем: и снабженцем, и администратором, и завхозом, и нередко садился за руль директорской «Волги», и даже инженером по технике безопасности, хотя сам же и нарушал больше всех эту самую безопасность. В тот момент, когда под куполом шатра, уже опустевшем от манежа и зрительских скамеек, шла упаковка реквизита, Семен Моисеевич, размахивая своими волосатыми ручищами, не свойственными его комплекции неестественными шагами (почти прыжками), словно вытанцовывая вприсядку, сновал то туда, то сюда, попутно отдавая своим громким хриплым басом всевозможные приказания и распоряжения, сдабривая их отборными словечками и словосочетаниями русского пятиэтажного. И теперь уже, глядя со стороны, все происходящее под просторным цирковым шатром больше походило не на потревоженный большой лесной муравейник, а скорее, на палубу пиратского галеона во время аврала. А сам Бураковский точь-в-точь был в этой сцене похож на старого, бывалого, обветренного и просоленного морскими волнами боцмана. Не хватало в его портрете только одной важной детали – белой морской фуражки с золотистым якорем и лаковым козырьком. Коротконогий, одетый в серые бриджи, полосатую футболку, похожую на тельняшку, с красным то ли от водки, то ли от жары и напряжения лицом, на фоне которого выделялась еще более красная, чем само лицо, мясистая картофелина носа, Бураковский чувствовал себя тогда в своей родной стихии. Как правило, в такие моменты старого зама пытались не трогать всякими несущественными вопросами. Знали его привычную черту орать по делу и без дела. Даже директор цирка старался не вмешиваться в процесс работ, руководимых Бураковским в подобных случаях. Ну, а кто все же поневоле попадал в момент подобного аврала под его горячую руку, быстро ощущал на себе его громогласную ругань, получая ее сполна оптом и в розницу. Вот и сейчас к нему подошел кто-то из молодых артистов, явно до сих пор не сталкивавшихся с ним напрямую. Молодой человек о чем-то тихо спросил у Семена Моисеевича. Возможно, ему понадобилось что-то необходимое, а может быть, и просто так, из-за излишнего любопытства. На что тут же услышал:

– У тебя ноги есть? Есть, я тебя спрашиваю?

Артист, виновато опустив голову, что-то утвердительное пробормотал в ответ.

– Ну, так иди к … матери отсюда!

И дальше тирада Бураковского утонула в громком разноголосом хохоте присутствующих. Вскоре под синим, украшенным белыми звездами шатром цирка-шапито, кроме желтого круга, усыпанного опилками, и нескольких ящиков с реквизитом, ничего и никого не осталось. Рабочие-тентовики при свете наружных прожекторов расшнуровывали купол и фартук шатра, то и дело залезая и съезжая, как по зимней ледяной горке, с его покатой крыши. Заметно темнело. По бескрайнему проспекту в обе стороны нескончаемым потоком тянулась река красных и ярко-белых огней машин. На фоне вечернего заката словно мрачные призраки возвышались черные столбы высоток-шестнадцатиэтажек. Их маленькие огоньки окон едва заметно светились и были чем-то похожи на глаза сказочных великанов. Уличные фонари еще не зажглись, и, возможно, поэтому проспект казался каким-то серым, почти черным, неприглядным. Прохожие торопились кто куда: в супермаркет за чем-нибудь съестным, или посмотреть футбольный матч, или очередную серию телевизионной жвачки, а возможно, просто добежать до своего теплого домашнего убежища, забыв о всяких насущных проблемах, что были сегодня на работе или на службе. Даже зевак, которые, обычно, любят наблюдать за процессом установки и разборки цирка, на сей раз не было за оградой циркового городка. Вечерний полумрак накрывал город своей темной пеленой. И только монотонный гул машин на проспекте оставался таким же, каким был до этого. Где-то по сторонам в фурах и трейлерах уже слышались радостные возгласы их обитателей. Словно мощным молотом по пустой емкости, откуда-то неслись ритмы музыки. Эти удары то и дело дополнялись дружным разноголосым смехом и пением. Иногда к этому еще присоединялся такой же дружный разноголосый лай собак из дальнего фургона, где обитали четверолапые артисты. Едва освещенный купол шатра, плавно покачиваясь на своих мачтах-опорах, медленно, со скоростью минутной стрелки часов опускался вниз и в тот момент уже не казался таким массивным, как раньше, а скорее всего напоминал свернутый после дождя старый бабушкин зонтик.

На пустыре, где размещался цирк, уже не было той спешки и суеты, что наблюдалась в самом начале. Все разошлись по своим трейлерам и фургонам. Кочевое племя обитателей цирка-шапито «ПРЕСТИЖ», не взирая на усталость и предстоящий переезд, отмечало окончание гастролей в этом небольшом рабочем городке. Завтра утром мощные тягачи растащат все эти фургоны и прицепы, рабочие-тентовики опустят и сложат мачты… И в путь! Теперь их ожидали города на Юге, где море, фрукты, рыбалка, где тепло и более уютно, чем здесь, среди дыма заводов и ярких факелов газовых скважин.

 

2

 

Недалеко от самого крайнего трейлера артистического городка слабый луч уличного фонаря скупым контуром едва различимо обрисовал крохотную лужайку, расположенную между тремя высокими деревьями. Здесь, на фоне светящихся окон рядом стоящих домов, можно было разве что едва разглядеть два силуэта: стройный, невысокий женский и широкоплечий мужской. Эти два силуэта, как на картине, стояли неподвижно, заключив друг друга в объятия. Иногда они оживали и снова замирали. Долго ли так продолжалось, сказать невозможно. Для кого-то это покажется долгим, а им все это казалось коротким мгновением, молниеносным мигом.

– Значит, расстаемся и неизвестно, когда увидимся, – услышал он ее тихий, переполненный грустью и горечью голос.

– Ну почему ты себя настраиваешь на минорный лад? – успокаивал он женщину. – Я вот уверен, что мы, наоборот, очень скоро увидимся. Если, конечно, ты этого хочешь.

– Спрашиваешь, хочу ли? А сам знаешь, еще как хочу!

– Знаю! Конечно, знаю! Иначе и не должно быть! Ведь мы любим друг друга! Верно?

Голова с пышной копной волос быстро и как-то нервно закивала. Что-то крохотное, словно блестка на костюме артиста, сверкнуло на лице женщины. Хоть слабо, но все же отдельные ее черточки освещали блики от луча уличного фонаря. Он вновь крепко прижал женщину к себе.

– Ты – моя и я никому, веришь, никому не отдам тебя! Я люблю!

В его груди неугомонно отбивался тревожный ритм: Тук! Тук! Тук! Тук! И казалось, что не только слышно биение его сердца, но и ее такое маленькое, крошечное сердечко тоже отзывалось на звуки этой тревожной мелодии: Тук! Тук! Тук! Тук! Этот ритм даже заглушал ритмы доносившейся откуда-то из трейлеров музыки. Во всяком случае, только они вдвоем слышали звуки биения своих сердец. Сперва этот ритм звучал асинхронно: Ту-тук, ту-тук, ту-тук. Потом более слаженно. И вот зазвучал в унисон! И это была их единая и общая песня – песня любви, песня, понятная только им двоим на всем белом свете. Казалось, она звездной россыпью заполнила весь ночной небосвод, превратившись из тех тревожных, страстных ударов в маленькие звездочки, те самые, что все больше и больше зажигались в эти минуты.

– Знаешь, у меня есть к тебе одна очень важная просьба. Пообещай, что выполнишь ее, – сказал он, вдруг прервав эту, казалось, бесконечную паузу, и, не дождавшись ее ответа, продолжил: – Когда мы будем уезжать завтра утром, не надо провожать меня. Пообещай мне, что ты не пойдешь провожать меня, прошу тебя!

Женщина не переспросила, почему он просит ее об этом. Даже в темноте можно было видеть, если не чувствовать, как все напряглось в ней от обиды и негодования.

– Как это не провожать?! Неужели ты думаешь, что я могу это сделать? Нет! Но ты с ума сошел или думаешь, что у меня с головой не все в порядке? Как это, не выйти провожать? – ее голос звучал все увереннее и увереннее, тонкие иглы обиды пронизали каждое сказанное ею слово, каждый звук в этом слове. – Или… Или все это – обман, фальшь, бутафория? Хочешь, чтобы я исчезла, растворилась, вычеркнулась? Так что ли?

Он понял, что сморозил ерунду. И, услышав короткие всхлипывания, залепетал вперемешку с поцелуями, оправдываясь как только можно.

– Ну, прости! Прости! Я не хотел! Прости! Я не хотел и не думал тебя обидеть. Не хотел, понимаешь ты, не хотел!

И, уже отшатнувшись от женщины, начал нервно шагать с места на место, словно вымеривая шагами что-то. Потом вновь подошел к ней, обнял и начал объяснять, что же означала его эта нелепая просьба.

– Когда-то, – начал он, – я слышал, что, если люди прощаются, то это действительно становится окончательной разлукой, понимаешь?

Женщина недоуменно закачала головой. Ей все равно было непонятно это объяснение. А он продолжал:

– Ну, в общем, я представил себе, как мы завтра будем расставаться, и представил, как буду идти и, хотел бы или нет, а оглянусь и буду смотреть на тебя до тех пор, пока кто-то из нас двоих не скроется из виду. О! Как это будет нелегко и для тебя, и для меня! А ведь будет это обязательно! Понимаешь, обязательно будет. А потом что?

– И что, только из-за этого ты просишь не провожать тебя? Самый настоящий дурачок! – крикнула женщина в ответ, заколотив его своими маленькими кулачками. – Как же ты думал, я и не стану провожать тебя!

И она вновь заплакала. И вновь воцарилась немая пауза с изредка еле слышными всхлипываниями.

– Малышка! Прости меня! – вновь послышался его голос. – Только об одном прошу. И здесь ты должна мне пообещать, что, когда я сяду в автобус, ты будешь уходить, не оглядываясь. Это-то ты сможешь пообещать мне? Ведь пойми, будет очень больно. И я буду ехать, чувствовать и переживать не за себя, а за тебя, любимая. Пообещай! Ладно?

Она закивала в ответ. А он, почувствовав, что на сей раз она все-таки поняла его просьбу правильно, продолжил:

– Примета есть у меня в жизни такая. Я так себе и всем говорю: «Иди и не оглядывайся!» Если оглянешься, ничего желаемого не осуществится, а так – все будет, как и хотел бы.

– Еще до того, как ваш цирк приехал в наш город, мне снился какой-то странный и нелепый сон. Во всяком случае, нелепым тогда мне он казался, – вдруг сказала женщина. – Будто я нахожусь в каком-то темном, бездонном пространстве. То ли стою, то ли парю. Кругом ни души, никого и ничего. И вдруг вокруг меня пролетает какой-то человек. Лица его я не разглядела. Видела только, что все его тело скрыто синим сплошным одеянием, трико, как у акробатов, и что он тонкий такой, как соломиночка. Мы с ним кружимся в танце. Даже не кружимся, а летаем. Я вижу его, чувствую его теплые руки, его дыхание, но не вижу лица почему-то.

– Странный сон. И к чему все это? – тихо произнес он.

– А через месяц к нам приехали вы. Не знаю почему, я решила пойти на ваше первое представление. Цирк к нам приезжает каждый год. Правда, с разными программами и всякие бывают обстоятельства. То куда-то уедешь, то на работе сплошная запарка, то к сессии в университете готовиться надо, и тогда не до цирка. Ну, в общем, до вашего приезда я последний раз в цирк ходила, когда еще в школе в десятом классе училась. А тут что-то непонятное произошло, ноги как бы сами меня повели. А когда началось представление, когда я увидела тебя, – все стало понятно. Ты точь-в-точь был тем самым, что явился мне во сне. Даже костюм-трико. Только не синий, а фиолетовый.

– Ну фантазерка! – рассмеялся он в ответ.

Ему почему-то вспомнились слова одной известной песни: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу!» Но он не стал цитировать эти строчки, боясь, что вновь обидит это маленькое и такое ранимое существо.

– Хочешь, можешь не верить. Но так все и было. Я тогда так себе и сказала: «Это – моя судьба!» И все! Купила билет на следующее представление.

– Причем, билет в тот же ряд на то же самое место. И как это тебе так повезло? Могли же его кому-нибудь другому продать.

– Да так оно и было. Купила билет в тот же ряд на то же место в левой стороне. Потом еще один билет купила туда же. Правда, на четвертое представление не повезло мне. Почти весь сектор какой-то детский лагерь или интернат закупил. Да и потом тоже какая-то парочка раньше меня купила именно эти места.

– Но, тем не менее, наша цирковая администрация заметила тебя и приступила к своему расследованию, – весело подметил он, и уже они оба смеялись, вспоминая все подробности.

– Помнишь, как к тебе подошел наш директор?

– Да. И таким подозрительным тоном спрашивает: «Девушка! Как вы сюда попали? Вас кто-то пригласил сюда?». – этот директорский вопрос она решила изобразить в лицах, пытаясь подражать голосу директора и его интонациям. – Я тогда совсем не поняла, что он хотел, – продолжала она. – Переспросила вашего директора, мол, в каком смысле пригласил? Никто меня сюда не приглашал. Я сама пришла. А он мне: «Но вы же были здесь вчера и позавчера». Ну да, говорю. «А зачем?» – все так же пристрастно спрашивает он. «Понравилась ваша программа, вот и решила посмотреть ее еще раз». «А как вы прошли? Как вас пустили?» «Как и всех, по билетам,» – и показываю ему все билеты, по ним я ходила все эти дни. Смотрю, его лицо вытянулось, как в кривом зеркале. А в глазах можно было прочесть один единственный вопрос: «Но зачем?». Вот тогда-то он и устроил мне в антракте викторину «Угадай-ка».

– Знаю. Перебрал имена всех мужчин, включая даже себя, дабы узнать, к кому ты все-таки пришла, – добавил он.

– Ну не всех, а почти всех. Потому что угадал он с пятой попытки.

– Да! На нашего Николушку Палыча это похоже. Недаром у него – высшее юридическое образование. И говорят, раньше, до цирка, он то ли следаком в милиции, то ли в прокуратуре работал.

– На циркового артиста он уж явно не похож.

– А что, наша профессия какой-то отпечаток на лице несет?

– Возможно. Трудно, правда, сказать, какой отпечаток у вас цирковых, но у ментов уж точно лица и манера разговаривать – весьма специфическая. Отличить могу из тысячи.

– Так Дюймовочка встретила своего Эльфа, – подвел свою черту под сказанным он.

И они вновь обнялись и засмеялись, вспоминая ту свою первую встречу.

– Но ведь те вместе полетели тогда в сказочную страну эльфов? – грустно заметила она.

– Конечно, вместе. Вот и мы скоро будем вместе. Сейчас мы отработаем Кропоткин, Армавир, потом Ейск, и в октябре у нас будет последний переезд в Таганрог. Там сезон и закроется, а цирк станет на зимовку. Я приеду к тебе и…

– Давай только не будем ничего загадывать, ладно?

– Я очень сильно люблю тебя, Малышечка! И поверь, скучать буду не меньше, чем ты.

– Я тоже очень люблю тебя. И обещаю, что буду считать каждый денек нашей разлуки.

– Она будет недолгой. Только не забудь о моей просьбе. Не оглядывайся, когда я уеду. Иначе я буду переживать до тех пор, пока не услышу твой голос. Я верю в приметы и в эту тоже.

 

3

 

Теплое июльское небо еще не проснулось. И только когда первый самый крохотный лучик утренней зари несмело скользнул по траве, усыпанной жемчужными капельками росы, все вокруг начало просыпаться. По пустынному проспекту вновь сонно поплыли машины, кое-где стали появляться одинокие пешеходы. Зафыркали моторы тягачей, вновь завыл и залаял собачий хор, из фургонов появились помятые, заспанные лица обитателей циркового городка. О чем-то ворча и ругаясь, они вновь засуетились в поисках неуложенного, забытого или незапакованного вчера. И вот уже все также сонно и лениво двинулся по мокрому асфальту первый длинный фургон с надписью «Цирк ПРЕСТИЖс», за ним – второй, третий, четвертый. И вскоре пестрая колонна трейлеров, фургонов, прицепов чинно потянулась по широкому безлюдному городскому проспекту.

– Ну все, иди! – сказал он ей. – Иди домой. Родители, наверное, уже разыскивают тебя по всему городу.

– Не беспокойся. Они знают, где я и что все будет в порядке.

– Ну, иди! Нет! – и он снова крепко прижал ее к себе. –Теперь уже я не могу отпустить тебя. Давай же раз, два три – и разбежались.

– Не могу, хоть и понимаю, что надо. Все! Я готова. Ухожу! Только, как приедешь, дай знать о себе.

– Обязательно позвоню!

– Эй там, все безлошадные. Быстренько в автобус! – послышался хриплый заспанный командный голос Бураковского.

«Безлошадные» – так называли всех артистов и работников цирка, у кого не было своего собственного транспорта. Они переезжали на стареньком толстопузом автобусе «Маn».

– Это и вас касается, молодая влюбленная парочка, – услышали они буквально рядом за спиной. – Обнимайтесь, прощайтесь и вперед!

– Ну, все! Иди!

– Нет! Лучше ты иди первым, – ответила женщина.

В ее глазах можно было теперь прочитать буквально все. Но даже в них этих двух кусочках голубого неба сквозь усталость, грусть и боль предстоящей разлуки светился неугасимый огонек любви и надежды.

Как и обещала, она шла по мокрому асфальту, не поворачиваясь в сторону того самого места, где еще вчера днем и даже вечером все утопало в ярких разноцветных огнях, где играла веселая музыка и серпантином задира-ветер кружил конфетные фантики, обертки от мороженого, где было шумно и весело.

Дойдя до перекрестка, она все же обернулась. Высокие каштаны, окружавшие пустырь, на котором стоял цирк, так же сонно и вальяжно покачивали своими увесистыми зелеными кронами. Все так же бурчали изредка проезжавшие мимо нее машины. Серые силуэты шестнадцатиэтажек, укрытые то ли смогом, то ли утренней дымкой , подобно сказочным стражам-великанам, выстроившись в две шеренги по обеим сторонам проспекта, безмолвно провожали красный автобус. Вот он превратился в бледную точку, буквально раздавленную домами-исполинами, и растворился в сером утреннем тумане. Она смотрела ему вслед, совсем забыв об уговоре. Вновь черной волной накатилась тоска. Исчезла куда-то вера в скорую встречу, и только что-то больно сдавливало грудь. Слезы рекой покатились по ее щекам. Хотелось бежать, лететь туда, за горизонт, где красный цирковой автобус везет неугомонных странников, дарящих в каждом городе людям радость, смех и чудо. Вот и она получила такую порцию этого сказочного чуда, называемого коротким, но таким прекрасным словом «Любовь». Как наяву перед глазами возникла картина того первого представления, когда они познакомились. Потом долго бродили по этому самому проспекту, мимо городского парка, провожая домой поочередно друг друга до самого рассвета. Вспомнила она, и как подарила ему мягкую игрушку клоуна в пестром комбинезоне и ярком оранжевом колпачке на голове. А он вырезал из дерева и подарил ей стройного человечка, чем-то похожего на того, что явился когда-то ей во сне. Она шла и слышала его дыхание, и тихое едва слышное: «Я люблю тебя, Малышечка! Я люблю тебя! Мы никогда, слышишь, никогда не расстанемся. Никто и ничто не сможет разорвать и разлучить нас. Только верь и жди. Я вернусь! Я обязательно вернусь, и мы всегда будем вместе!».

Что-то грозное, страшное и злобное неожиданно прервало эти слова и его ласковый голос. Громкий сигнал автомобиля, гул, визг и скрежет тормозов, какой-то звон, глухой удар. Все вокруг закружилось с невероятной быстротой: серые дома, мокрый асфальт, бездонное свежее небо и такая же бездонная тишина вокруг. Серые великаны-шестнадцатиэтажки, трава на газонах, кроны каштанов тоже стали почему-то серыми, а утреннее небо каким-то неприветливым. И вся эта картина, словно на гигантском киноэкране медленно стала гаснуть, погружаясь в бездонную мглу.