Снег уже сошёл. Из парка тянуло апрельской свежестью. Вечера ещё были холодные. Я спиной чувствовал как сзади, возле деревьев, сгущается прохлада. А впереди, с другой стороны подъезда, стояла она, и меня обдавало жаром, когда я заглядывал в её голубые глаза.

Нужно было решаться. Она тоже ждала каких-то слов. Меня сломило несчастье. Она сказала, что вся её семья переезжает в другой город. Как это может быть? Ведь я так её люблю! Неужели я не смогу видеть её каждый вечер? Мне ничего не нужно, только бы быть рядом и видеть её. Неужели она не чувствует, как я её люблю! Вечно спешит, вот и сейчас смотрит на маленькие часики на её прекрасной ручке и хмурит брови, видимо, хочет сказать, что ей пора…

Не помню, что я пролепетал тогда… Помню, что сказал, что жаль, мы только встретились, а она уезжает… Кивнув, она нырнула в подъезд и хлопнула дверь её квартиры.

Если сказать, что я шёл домой расстроенный, так это не сказать ничего. Я не видел ничего вокруг. Если бы попал под машину, то разумнее выхода бы не было. Но тогда машин в городе было мало, и только большие плакаты с Брежневым, недавно заменившим Хрущёва, попадались на пути.

 

Письмо первое. Май 1966 года.

 

Как жаль, что мы так мало встречались, и ты уехала так внезапно. Ты знаешь, я ходил за тобой как тень, ты меня не всегда и видела. Теперь, когда я не робею перед твоими глазами, хочу сказать, что люблю тебя!

Помнишь нашу последнюю встречу? Я тогда стоял у дверей подъезда и молчал. Как много хотелось сказать, и не было слов! На следующий день после твоего отъезда мне передали свёрток. В нём лежал маленький мишка и записка. Спасибо за адрес. Хотя и не всё скажешь в письме, но не теряю надежды, жду письма.

 

Каждый день я старался быть дома, когда приходил почтальон. К нам во двор приходила немолодая седая женщина, с тяжёлой кожаной сумкой через плечо. Она отдыхала, тяжело дыша, поставив сумку рядом с лавочкой, в тени старого, векового, тополя. Видно, почтальону я изрядно надоел, но ей было лестно, что от неё кто-то зависит. В конце концов, она сказала, чтоб я её не нервировал, она сама принесёт письмо, когда бы оно ни пришло, лично мне в руки. Так прошла неделя, затем вторая. Почтальон, чувствуя себя виноватой, разводила руками и печально говорила: «Пишут!». Потом отцвели абрикосы и акация, и в один прекрасный июньский день почтальон встретила меня перед калиткой в наш двор и с видом чрезвычайной секретности, но с сияющим лицом, вручила мне письмо.

 

Письмо второе. Июнь 1966 года.

 

Здравствуй.

Как хорошо, что наша дружба не оборвалась. Ты знаешь, Майкоп очень хороший город, хотя что-то в нём есть деревенское. О нашем городе я не жалею. Что ты сейчас читаешь? Я недавно прочла «Волгины», мне понравилось. Вообще, здесь скучно. Может быть, потому, что я только что приехала, и здесь все чужие. Недавно в газете увидела интересную фотографию собаки, высылаю её тебе.

Ну, до свидания, а то и так уже 1й час ночи, а завтра рано вставать.

 

Я готов был расцеловать почтальона. Она даже со страхом отошла от меня на почтительное расстояние. Но я уже был весь в письме. Кое-как разорвав пакет, я нырнул в него, как в воды холодного горного озера. И действительно, вначале письмо обожгло меня, как ледяная вода, затем щёки мои зардели, я перевернул письмо другой стороной, даже рассматривал клочки конверта. Но в нём не было больше ничего. Ничего о любви. Ничего об огромном чувстве, переворачивающем всё это время мою душу. Я не знал, что отвечать. Письмо лежало на моём столе, под стопкой общих тетрадей, каждый вечер я перечитывал его и не видел в нём её чувств. Были только волны холодного горного озера. Так прошло несколько дней, и наступил июль. Каждый вечер я бродил у её дома, а один раз мне даже показалось в окне её лицо. Не успел я рассмотреть, как этот кто-то задёрнул занавеску.

 

Письмо третье. Июль 1966 года.

 

И не знаю, что сказать тебе в этом письме. Пишу его под воздействием как бы шока. Зачем ты так поступила? Ведь ты была в нашем городе целых два дня и не зашла ко мне, даже не захотела дать мне знать через свою подругу!

Прости, видно я тебе не очень нужен.

 

Сердце разрывалось на части. Но я нашёл в себе силы отодвинуть его на второй план и нормально учиться, заканчивать выпускной класс и готовить себя к давнишней мечте – лётному училищу. Год пролетел как день. В июле медкомиссия и экзамены в училище. Я корпел над учебниками и старался закалять себя физически, потому что авиационная комиссия очень серьёзная. Перед самой комиссией я увидел на своём столе конверт.

 

Письмо четвёртое. Июль 1967 года.

 

Я не выдержала твоего долгого молчания, внезапно, как-то сразу, всё вспомнила и хочу сказать, что люблю тебя.

Прости меня, мою холодность, сдержанность, я не могла иначе. А теперь иначе не могу. Напиши что-нибудь.

 

Это письмо опять всё поставило с ног на голову. Его ли заслуга, или так и должно было быть, но в лётное училище меня не пустила медкомиссия. Нашли какую-то синусовую тахикардию. Сказали, что в гражданке это, может быть и незаметно, но в экстремальных условиях может остановиться сердце. Лучше бы оно остановилось после второго письма. Было ещё время куда-то поступить, и я легко поступил в политехнический институт. Мне уже было всё равно.

 

Письмо пятое. Осень 1967 года.

 

Здравствуй!

Знаешь, любовь моя осталась, в общем-то, прежней, но образ твой начал стираться в памяти. Когда ты недавно приехала ещё раз в наш город, я об этом знал заранее, хотя ты мне ничего не сказала. Я долго стоял у твоего дома, даже подошёл к двери твоей квартиры. Я видел, как вышли ты, сестра и бабушка. В смущении я вбежал на пролёт выше. Затем почти весь вечер шёл за вами. Вы гуляли сначала по улицам, потом по парку. Я был близко, слышал интонации твоего голоса, смех. Я удивлялся, как ты можешь так смеяться. Без меня.

Не сердись, этот вечер мне много дал. Я понял, что люблю только твой образ, довольно основательно идеализированный в моём мозгу.

Мне тяжело, но, говорят, время всё лечит.

 

Я учился. Грыз гранит науки. Пытался научить себя забыть её. Многие девочки пожирали меня глазами, а то и телом. Я учился и этому. Но, даже когда мои губы были заняты, перед собой я видел только её. Я знал, что она улетела, как синяя птица, но ничего не мог с собой поделать. Нужно как-то вычеркнуть её из своей жизни, но как? Прошло три года, но в сердце оставалась только она…

 

Письмо шестое. Август 1970 года.

 

Я решила написать тебе, после того, как перечитала все письма. Они взволновали меня, и я была некоторое время как бы в растерянности. Я не знаю, что это было. Как ты живёшь? Что нового за эти годы? Я слышала, ты поступил в институт? Ты ведь хотел в лётное училище? Я окончила школу, работаю программистом в Краснодаре. Работа скучноватая, но жить можно. Напиши, очень прошу!

 

Можно было всё бросить и уехать в Краснодар. Это был бы поступок. Но страшнее всего было увидеть не ту девочку, в которую я влюбился и, наверное, навсегда, а кого-то другого. Перед глазами стояло первое письмо с никчёмной собакой, и ни слова о чувстве…

 

Письмо седьмое. Конец 1970 года.

 

Долго размышлял, писать ли тебе?

Стоит ли прикасаться к старой ране в сердце, которая так и не зажила. Но у каждого человека должна быть любовь, навсегда оставшаяся в сердце. Это была первая любовь.

То, что было у нас, прошло, и прошло навсегда. Но то светлое первое чувство я никогда не забуду! А ты?

Помнишь свою записку, а затем своё первое письмо? Я тоже недавно перечитал все твои письма и был поражён. В них много слов о дружбе и ни слова о любви. Мои письма горячее. Но разве это выразишь в письмах!

И ты знаешь, всё ведь вернулось «на круги своя», будто ничего и не было.

Прощай, и помни обо мне.

 

Постскриптум.

 

А я ведь действительно стал инвалидом по любви. С тех пор я не полюбил ни одну женщину. Конечно, они у меня были, но в каждой я видел только её. Пришла пора, я женился. Всё было хорошо. Была дружба, дети, общие хлопоты, заботы, но сердце моё уже было занято.

Прошло сорок лет, и я случайно оказался в Краснодаре, откуда было её последнее письмо. Я нашёл её дом, вошёл в её подъезд, стал перед дверью её квартиры…

Была шальная мысль – стать перед ней на колени и остаться прощённым и счастливым.

Но я подумал, и задушил эту крамольную мысль, как ядовитую змею, на самом дне сундука моей души…