Казалось, август изнывал и задыхался в душном вечере. Жаркое марево висело над берёзовой рощей. В траве надрывались, звенели кузнечики, а на болоте, перебивая, друг дружку квакали лягушки. Гудели комары. Табор раскинулся под звёздным небом на большой цветочной поляне. Чуть звенели гитары, кто-то стучал в бубен, блеяла цыганская коза, доносились всплески смеха, детские и женские голоса, в темноте фыркали лошади.

Гожо, пожилой цыганский барон молдавского городка Сороки лежал на подстеленной бурке и нежно поглаживал красавца пса Бинго. Он сидел у него на животе. Не хотелось думать о немцах, которые, как говорили, захватили в Белоруссии Брестскую крепость, ни о возможной отправке на фронт, которой пугал его председатель горсовета. Все были уверены – война началась неожиданно и быстро закончится.

Юрко наполнял старым красным молдавским вином «Негру де Пуркаръ» его большую кружку. Барон смотрел на старика Шуко и не ревновал, что народ тянется больше к нему. Шуко мудр, прозорлив, начитан и справедлив. Вокруг его сегодня, как и всегда, присела большая часть табора. Откупоривали вино, разливали в кружки. Вита, жена Гожо беспрестанно раскладывала карты, тут же их смешивала и снова разбрасывала веером их перед собой. Долго в них всматривалась, касалась рукой, потом тасовала и начинала сначала. Ему понятна её тревога. Куда табору податься? В Бессарабию ли, Румынию ли, а может так и вовсе в Крым? Эта внезапная война, образно говоря, спутала все карты. Супруг с любовью, с нерастраченной нежностью смотрел на неё. Как быстро она состарилась! Но более всего сердце болело за то, что Господь не дал им детей. Жизнь заканчивается, как короткая песня. Подхватить её некому.

Гожо цедил вино, ночь постепенно накрывала табор, костёр разгорался. Порой пламя его, казалось, обжигает звёзды. Шуко долго смотрел, как Вита кидает карты, стараясь прочесть, найти табору удачную, счастливую дорогу. Потом он решительно сгрёб их с шёлковой подстилки и, передавая карты гадалке, сказал так, чтоб только слышала она:

-Хватит. Ты не знаешь ничего! Ты гадаешь, я же сейчас буду говорить правду. В небо уйдёт табор.

И не дав, опомнится ей, неожиданно для всех обратился к цыганам.

-Ромалэ! Те дружно подняли головы. - То, что я сейчас скажу, карты не предскажут! Но это будет! Кончится лето и по осени немцы на территории СССР начнут убивать евреев и начнут убивать цыган. Появятся специальные германские айнзацгруппы, которые будут уничтожать встреченные на их пути таборы. Начнётся пораймос. То, что потом у евреев будет иметь название шоа, то есть катастрофа. Немцы станут руководствоваться «принципом крови». Расстрелы цыган впишутся в рамки борьбы против таборного криминала. А потому достаточно будет цыганской национальности, чтобы убивать нас.

- Чтоб у него язык отсох! Расстрелы! Вы слышали такое? - со всех сторон послышались недовольные, раздражённые голоса.

-Пораймос! Я вижу, тебе нравится эта тема. Говори, Шуко! Интересно! Но только ты дорого заплатишь за свой вымысел,- приподнялся на локте барон Гожо, а Бинго устрашающе зарычал. Шуко поднял руку:

-Мы все будем платить, барон. Айнзацгруппа догонит нас. Осень будет с проливными дождями. Раскисшую дорогу с двух сторон будет обступать молодой зелёный лес. По такой дороге нас поведут. Двадцать семь человек. 20 взрослых и семь малолеток.

Звенящая тишина повисла над табором. Народ перестал пить вино. В воздухе замерли руки с картами, с бутылками, девичьи руки с гребешками застыли над длинными волосами. Все заворожено слушали Шуко.

-Чтобы было скорее идти детей Янку, Павла, Данилку и Карину немцы посадят в кибитку, а двух младенцев понесут на руках мамочки. Ты Зора к тому времени родишь Машу. Будешь на ходу кормить её грудью.

Беременная Зора удивлёнными глазами смотрела на рассказчика, поглаживала живот и полевые цветы, вплетённые в венок, мелко дрожали над головой. А Шуко продолжил:

-Врасплох на рассвете вырастут чёрные мундиры. Никто даже не услышит тарахтения мотоциклов. Кто-то будет спать, кто-то играть в карты и петь у гаснувшего после ночи костра. А кто-то уйдёт в шатёр. Всё как сейчас. Немцы появятся неожиданно и начнётся! Детские крики, вопли взрослых, слёзы, проклятия! Каратели, окружат поляну, и похватают под уздцы шестерых коней.

-Откуда шестерых! У нас четыре лошади, Шуко! Считай хорошо! - насмешливо выкрикнул Лачо. Шуко оставался невозмутимым:

- А я говорю шестерых! К тому времени, ты Гожо, в табор приведёшь ещё жеребцов. Два офицера распахнут полог шатра, заставят всех выйти, и разбудят младенцев. Капитан заберет крынку с молоком, будет пить, гогоча во всё горло.Вот тогда ты Лачо выхватишь кувшин из его рук и плеснёшь молоком в красную рожу. На тебя навалятся, будут бить. Будут бить вместе полицаи и немцы. Не оставят живого места.

На скулах усатого Лачо заиграли желваки. Он выплюнул соломинку изо рта, выругался по-цыгански и сжал кулаки.

-Ты будешь еле поспевать за всеми, ухватившись за кибитку. За тобой будет тащиться кровавый след. Шуко стал говорить громче:

-Александр, бывший счетовод Сорокинского горсовета, щелкая по голенищу сапога кнутом, будет усмехаться мне и, размахивая бутылкой самогона, пропоёт пошатываясь: «Айне – кляйне, пипец, птичке. Где твоя скрипка, цыган?» Я вижу, как он идёт пьяный, немецкий автомат болтается на шее. По другую сторону дороги будет семенить Нестор, недавний учитель русской школы. Выслуживаются перед германцами. Те ведут лошадей, кто-то оседлал их, расстегнули гимнастёрки, или скинули их совсем. Гарцуют в майках, солнце палит нещадно, жара. Сзади потрескивает мотоцикл с офицером в коляске. Такой же мотоцикл катит впереди. Только там, у мотоцикла в коляске – пулемёт.

Шуко замолчал, наклонился к костру, выдернул оттуда веточку с огоньком и, освещая своё небритое, измождённое лицо прикурил потухшую папиросу. Затянулся и взглянул на пожилую цыганку. Вита немигающим взглядом смотрела на Шуко.

–А жена твоя, барон, будет сидеть в кибитке с трубкой, которая давно погаснет в высохшем кулачке. Кибитку нагонит Зора. Ребенок заснёт на руках у тебя, Зора. Ты спрячешь под белую кофточку круглую грудь, а Бахти муж твой на ходу подсадит тебя на повозку. Черные глаза нальются яростью и недобрым светом. Будет грозиться завалить полицаев потому как они лютее немцев. С кучерявым Юрко ты, Бахти, захочешь прибиться к партизанам. Осторожные люди сведут вас в лесу с кем-то, но там к вам отнесутся с подозрением. «Надо будет - сами выйдем на вас, скажут. Ничего у вас нет, даже винтовки паршивой. Забудьте к нам дорогу».

-Это не так! К каким партизанам, Шуко? Я не Лачо! Бить себя не дам! - Бахти захрипел, заскрипел зубами то ли от злости, то ли от неправды. Шуко, возвысив голос и не обращая внимания, продолжил:

-Ты будешь провоцировать предателей, а Зора будет умолять тебя: «Тише, тише. Не накличь беды на дитя! Слышала, в огонь кидают младенцев!» И скажет Катерина: «Жидовнят кидают. В Кишинёве так было. Нас не тронут». Самый старый в таборе цыган Ило, перепив вина, спал под звездами и не слышал про себя ни слова:

-Скажет возчик Ило, причмокивая на коней: «Драпать надо! Худое дело будет, нутро мне подсказывает, убегать надо». Шуко снова замолчал, поднял на всех воспалённые глаза, потёр их смуглым кулаком и отхлебнул красного вина.

-К возчику подскочит Нестор: «Вперёд смотри, цыган! Не агитируй, не подбивай! Скоро доставим!» – заорёт. Ему ответит Юрко: «C каких это пор цыган доставлять стали? Мы вольные люди, даже к Господу на небеса сами уходим». «В этот раз мы вам подсобим, цыганское отродье»,- крикнет через дорогу Александр. В ответ полицаю полетят проклятия и ругательства. Неожиданно тарахтящий впереди мотоцикл свернёт на лесную узкую тропу, и табор наш скроется в лесу. Вы увидите за редкими стволами сосен и берёз несколько невысоких холмов свежевырытого песка. Вокруг на траве и кучах песка будет валяться чья - то обувь и одежда. Днище рва будет завалено трупами. Вповалку, друг на дружке будут лежать старики, женщины, дети. Песок будет красным от крови. Вопли и вой пронзят лес.

– Хватит, сумасшедший старик!- закричала Рада. Крик был такой пронзительный, что с деревьев взметнулись в небо птицы, из отдаленных деревень послышался лай собак. Рада вскочила и, подхватив подолы своих пёстрых юбок, бросилась прочь. Шуко же спокойно делал глотки из кружки, уставившись на огонь. В натянутой тишине слышно было только, как потрескивали горящие поленья. Когда фигура Рады скрылась за стволами деревьев, цыган продолжил:

- Офицер, замашет пистолетом, отдавая команды солдатам. Кибитку перевернут, вытряхнут из неё детей и матерей. Прикладами, ударами сапог соберут всех вместе. Второй офицер, развалившись в мотоцикле, закурит и заблестит на солнце пенсне.

-Раздевайтесь! Всем раздеться!- будет надрываться Александр. У тебя, Аида, он рванёт с плеч разноцветную шаль. Твои красивые бусы полетят в разные стороны. Аида, подбирая под себя ноги, сжалась в комочек и нервно пальцами провела по бусам.

- Женщины, заголосят, возводя к небу руки, станут снимать с себя кофты и юбки. Ты же, Бахти, будешь кричать, метаться между женщинами неизвестно кому, посылая проклятия! То ли фашистам, то ли своим, не оказывающим сопротивления. А предатель Нестор не успокоится. «Раздеваться собакам бродячим! Перстни, кольца всё снимать, у кого есть!». Кнутом будет хлестать вас по лицам, плечам. Будет срывать золотые цепочки с крестиками, стягивать перстни и кольца с пальцев. Скрипку мою под пиджаком заметит офицер: «Играй!» – прикажет. Неожиданно в руках Шуко лаком блеснула скрипка. Он распрямился над табором, в горящих глазах плясало пламя костра. Прижавшись к скрипке подбородком, склонив чуть влево голову с густой копной седых волос, пальцами левой руки он стал быстро-быстро перебирать струны, а другой рукой заводил смычком. Полилась музыка, но смычок замер на полу фразе:

- Не доиграю я. Блеснёт пенсне офицера и ко мне он подойдёт: «О! Ричард Вагнер!- закричал Шуко и табор, будто наяву увидел фашиста. - О! Dieses Leben!- гут, гут, карашо!»- застучал смычком по скрипке Шуко. - Потом он положит руку на струны, поднимет с земли пиджак и отведёт меня в сторону. А среди табора в толпе будет стоять голая Лола, прикрывая себя руками. Пьяный Александр, самодовольно усмехаясь, подойдет к ней и тронет за грудь. Та наотмашь начнёт хлестать полицая по наглой роже. Вы увидите, как вдруг ты Бахти,- Шуко резко повернулся в сторону парня, - вырвешь из кучи песка лопату и железным штыком всадишь её в горло полицая! Это будет молниеносно. Только сталь мелькнёт на солнце. Захлещет волчья кровь, волк захрипит, схватившись руками за шею и мордой рухнет в песок.

Табор оцепенел. Табор замер под звёздным небом. Даже листья, казалось, прекратили шелестеть на ветках. Птицы смолкли. На бледном лице Бахти не дрогнул ни один мускул.

- Офицер завизжит: «Стреляйте!» – и в упор начнёт разряжать в твою голову Бахти пистолет. Ты повалишься замертво. Ты будешь убит первым! - заорал Шуко, как если бы Бахти хотел что-то сказать. Но он закачался всем телом и застонал. А голос Шуко уже гремел над ещё живым табором:

-Со всех сторон раздадутся автоматные очереди, застучит с мотоцикла пулемёт! Вы все, как подкошенные упадёте на песок. Это будет пораймос! Пораймос, который быстро закончится! - кричал Шуко на весь лес.

-А что же ты? Тебя не убьют? – из темноты раздался голос старухи Виты. - Или может ты…

Её перебил барон:

- Так вот он, какой твой пораймос, Шуко! Пораймос – черный ужас. Твоя карта чернее. Хватит невыносимый колдун! Ты надоел, черная ворона! Не каркай!

Но Шуко было уже не остановить:

- Нестор прикладом винтовки будет бить раненых по головам. Солдаты пройдут вдоль рва и, замечая золотые украшения, будут срывать их. Даже золотые коронки из ртов. Потом носками сапог будут сбрасывать ваши трупы в ров. Послушай, Гожо! Тебя убьют, как собаку! Как Бинго, который сейчас лижет твоё лицо! Он будет яростно лаять, не подпуская к тебе ни одного немца пока здоровый верзила не застрелит его из автомата! Из этого же автомата он расстреляет тебя, когда ты набросишься на солдата! Я переживу всех ненадолго. Я буду играть на скрипке в Кишинёвском борделе, а потом когда она надоест и когда перестреляют всех проституток, а штаб и части двинутся на Москву, меня отправят в концентрационный лагерь «Белжец» на юго-востоке Люблинского воеводства, что в Польше. Так будет, ромалэ! Так будет! Я вижу!

Старый цыган обвёл почти безумным взглядом табор, повернулся и шагнул в сумрачный берёзовый лес. Темнота поглотила его. Оттуда из тьмы раздались звуки скрипки и твёрдый голос:

-Её спалят вместе со мной в газовой камере 8.15 утра 12 января 42 года. Рыдания её вылетят с моей душой в зимнее небо.

Слова заглушили отдаленные, нарастающие раскаты то ли пушек, то ли приближающейся грозы. Красные всполохи на горизонте едва были видны сквозь белые стволы берёз. Табор повернулся в сторону, откуда доносилась канонада. Он ждал каких-то слов от барона. Но он, как они был в страшном смятенье и животном страхе перед неотвратимым будущим.

И только Бинго ласкался к барону, вилял хвостом, красным, шершавым языком лизал его лицо и руки, не зная ничего про своё скорое будущее.

 

******