Вечной памяти всех убиенных и умученных большевиками от Рода Царского Благословен Бог! И в наш век произрасли мученики, и мы удостоились видеть людей, закалываемых за Христа, людей проливающих святую кровь, которая орошает всю Церковь Беседа 3-я на 1-ю книгу Паралипоменон св. Иоанна Златоуста Русь Святая, храни веру Православную, в нейже тебе утверждение Призыв из Службы Торжеству Православия * * * Ленин умирал. Медленно и страшно. Несмотря на помутившееся сознание, он понимал, что эта осень, сухая тёплая осень 1923 года, последняя в его бурной, безрадостной и так быстро пролетевшей жизни. Чего он хотел? К чему стремился? Чего достиг? Да и удалось ли чего-то достичь, если брать по большому счёту? …Да! Да! Да! Россия захлебнулась кровью миллионов растерзанных друг другом, безжалостно обманутых и жестоко обманувшихся людей. Захлебнулась и притихла. Не смирилась, нет! Россия затаилась, изнемогая от боли и бессилия. Россия задумалась. Она не может пока понять, как по воле одного человека, пусть даже ненавидящего и презирающего её, но всё-таки – одного, оказалось униженным целое Великое Государство, перед которым трепетала Европа. Она не может пока понять, что всё горе, все беды, бесконечно терзающие её последние пять лет, принесли с собой безбожные большевики, натравливаемые на доверчивый русский народ всё тем же одним человеком – Ульяновым-Лениным. Он знал, этот человек, что Россия притихла на время. Она всё равно узнает, кто отдавал приказ изуверски, чудовищно жестоко казнить Августейшее семейство, кто был инициатором массового геноцида русского народа. Рано или поздно Россия поймёт по чьей прихоти и ради чего осквернялись её святыни, монастыри превращались в концлагеря, а Божьи храмы – в конюшни… И тогда Ленину со своими подручными не удержаться в седле, взгромождённым ими на могучую спину России. Вот поэтому его мозг, поражённый неизлечимой болезнью, лихорадочно вырабатывал свои последние ресурсы только в одном направлении: «Добивать её надо – Россию! Добивать! Быстро и беспощадно. Главное – убить веру, растоптать этого православного божка, за которого русский мужик готов пойти на смерть…» А сил уже нет. А убиенна ли она – вера православная? …Вечерело. Лёгкая поволока медленно плывущих облаков прикрывала по-осеннему грустное, но как всегда властное и уверенное в себе солнце. Оно катилось к закату, невесомой златостью заливая древний мир Воробьёвых гор, не до конца ещё порушенный большевистской беспардонностью. У открытого настежь окна сидел в кресле-каталке немощный, разбитый параличом человек. По грудь укрытый плотным клетчатым пледом, он отсутствующим взглядом смотрел куда-то вдаль, вряд ли что видя перед собой. Белая, застёгнутая доверху рубашка подчёркивала отпугивающую странность выражения его лица. В этом человеке трудно было узнать некогда энергичного, суетливого, видевшего и слышавшего только себя председателя большевистского правительства (Совнаркома), захватившего в октябре 1917 года власть в России, Владимира Ильича Ульянова больше известного под кличкой Ленин. Иногда он болезненно возбуждался, издавая при этом громкие, с волчьим подвывом звуки. В пытавшихся его успокоить домашних он с остервенением плевал, всем своим видом указывая на нежелательность их присутствия. У постоянно присматривавших за ним жены, сестры и домашнего доктора складывалось впечатление, что он с кем-то разговаривает, качая головой и пытаясь отор-ваться от спинки кресла, сбрасывая с подлокотника едва действующую левую руку. В эти минуты глухие отрывистые звуки отдалённо напоминали отдельные слоги не выговариваемых отнявшимся языком слов. Наступал час расплаты. Расплаты за всё, что он успел сотворить с Россией и её народом. Расплаты за мучения и вот этих ни в чём не повинных людей, живыми сброшенных в одну из старых уральских шахт: Великий Князь Сергей Михайлович (1869-1918) - внук Императора Николая I, пятый сын Великого Князя Михаила Николаевича. Генерал-адъютант, генерал от артиллерии по Гвардейскому корпусу; генерал-инспектор артиллерии. В годы Первой Мировой войны - полевой генерал-инспектор артиллерии при Верховном Главнокомандующем. Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна (1864-1918) - старшая сестра Царицы-Мученицы Александры Фёдоровны, преподобномученица, настоятельница основанной ею в Москве Марфо-Мариинской обители, в тайном постриге схимонахиня Алексия. Инокиня Варвара (Варвара Алексеевна Яковлева, ?-1918) - крестовая сестра Марфо-Мариинской обители, келейница Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны. Князь Императорской Крови Иоанн Константинович (1886-1918) - сын Великого Князя Константина Константиновича, флигель-адъютант (1908), штабс-ротмистр Лейб-гвардии Конного Его Величества полка. В храме Павловского дворца был регентом хора. По поручению Государя Николая II всегда представлял Царскую Семью на общенародных духовных торжествах. В начале 1918 года в Иоанновском женском монастыре в Санкт-Петербурге над князем Иоанном Константиновичем совершили диаконскую и священническую хиротонии. Князь Императорской Крови Константин Константинович (1890-1918) - сын Великого Князя Константина Константиновича, флигель-адъютант, штабс-капитан Лейб-гвардии Измайловского полка. Во время Первой Мировой войны спас полковое знамя и награжден за это орденом Св. Георгия IV степени. Князь Императорской Крови Игорь Константинович (1894-1918) - сын Великого Князя Константина Константиновича, флигель-адъютант (1915), штабс-ротмистр Лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка. Князь Владимир Павлович Палей (1896-1918) - сын Великого Князя Павла Александровича от его морганатического брака с О. В. Пистолькорс; граф Гогенфельзен, князь; поручик Лейб-гвардии Гусарского полка; поэт. Верность России и Августейшему семейству не позволили ему воспользоваться возможностью избежать участи членов Дома Романовых. Фёдор Михайлович Ремез (1878-1918) - управляющий Двором Великого Князя Сергея Михайловича, за которым он добровольно последовал в ссылку. 1. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ НА ЗЕМЛЕ Тяжело было на сердце Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны. Карандаш выпадал из рук, начатый рисунок окрестностей Алапаевска не получался. Она то и дело вставала, подходила к окну, тихо вздыхала, снова садилась за рисование. За утро дважды уже помолилась, но наступавшее облегчение через какое-то время снова сменялось тягостным предчувствием. -Варварушка, какой сегодня день? – обратилась Княгиня к своей верной келейнице. -Ежели по новому стилю, так семнадцатое июля, матушка, осьмнадцатого года. А по-старому четвёртое число будет. -У Аликс что-то неладно. И снились они мне сегодня все. Нарядные, весёлые. Ника с Алёшенькой взапуски бегают, а Аликс с девицами сидят, венки из цветов плетут, друг дружке примеряют. И вот смеются, вот смеются… И мне машут руками, мол, иди к нам. А в сторонке Михаил стоит. Вроде с ними забавляется, а вроде и нет. Высокий, статный, в летнем мундире. И ногу немножко вперёд отставил, как он всегда делал, когда любовался чем-нибудь. Стоит так, руки на груди скрестил и улыбается тоже. Красавец он у нас… -Ну, так и слава Богу! Всех усмотрела, все живы-здоровы. Чего ж печалиться-то, матушка? -Умерла Аликс. Вся семья её умерла! – неожиданно отрезала Княгиня. -Что ты говоришь, матушка? Бог с тобой, ты что это надумала живёхоньких-то хоронить? -И мы, Варя, нынче вслед за ними пойдём, - не слушая келейницу продолжала Елизавета Фёдоровна. – Всё приготовить надо. По милости Божией наша кончина будет мученической. Только князьям ничего пока не говори. Сама скажу, придёт время. У инокини подкосились ноги. Она опустилась на рядом стоящий табурет, и губы её зашевелились в молитве. Варвару не испугало пророчество Княгини. Просто услышанное было настолько неожиданным, что она не сразу сообразила, что же теперь надо делать. Поняв причину замешательства келейницы, Елизавета Фёдоровна ласково положила ей на голову свою маленькую руку и тихо сказала: -Дел у нас с тобой, милая, немного. Приготовить только, что взять с собой. Где наша шкатулка с документами? Документы, пожалуй, возьмём на всякий случай, здесь они больше никому не понадобятся. -И не помню, матушка, куды я её третьёводни схоронила от антихристов-то. Ведь замучили, окаянные, обысками своими. Уж и денежки все забрали, и одёжу утащили. Чего всё ищут, чего им надо от нас?.. Куды ж я её схоронила? Вот поди ж ты, память напрочь отбили… Пока Варвара искала шкатулку, Елизавета Фёдоровна достала из тайничка, устроенного за оконной занавеской, образок Спаса Нерукотворного, украшенный драгоценными камнями, который был ей особенно дорог, как память о великом событии в её жизни. В Лазареву Субботу, 13 апреля 1891 года, Император Александр III благословил этой иконой свою невестку в день совершения над ней чина принятия в Православную Церковь через Таинство Миропомазания с оставлением прежнего имени, но уже не в честь католической святой Елизаветы Тюрингенской, а в честь святой праведной Елисаветы, матери святого Иоанна Предтечи. Аккуратно завернув образок в чистый платочек, Княгиня тщательно спрятала его на груди. Села, подперев голову рукой, и побрела не спешно по коридорам памяти в прежние счастливые времена… -Нашла шкатулку-то, матушка, слава Богу! – радостный голос Варвары прервал светлые воспоминания Княгини. – Здесь и документы в целости, и денежек немножко сохранилось. Неожиданно дверь без стука распахнулась, и в комнату неуклюже ввалились двое вооружённых людей. Наверное, это были охранники. Елизавета Фёдоровна никогда не присматривалась к ним во время прогулок и обысков, а потому никого не знала в лицо. Да и менялись они постоянно, разве уследишь? -Вы, бабыньки, того… собирайтесь помаленьку, - хрипловато заговорил один из них. - Мы вас ноне того… попозжее увезём отседа от греха. Не спокойно стало в городу, как бы не того… Всё лишнее приказано сдать добровольно, с барахлом вашим возиться неколи. Деньги, драгоценности приказано сдать того… на хранение. -У нас, господа, уже всё забрали ваши коллеги. Большего ничего нет, - Елизавета Фёдоровна – величественная и строгая – бросила усталый взгляд на непрошенных гостей и отвернулась к окну, за которым нежился в полуденном тепле чистый, ухоженный их же княжескими руками, дворик бывшей церковно-приходской школы, которую называют теперь почему-то Напольной. С недавнего времени эта школа и стала их тюрьмой, из которой нет уже даже выхода в цветущий луг, убегающий к тёмной стене угрюмой уральской тайги. Разговаривавший с Княгиней охранник быстро подошёл к столу, на котором стояла только что найденная Варварой шкатулка. -А это чего того?.. Брильянты, поди, да злато с серебром? Грубо переворошив содержимое шкатулки, он явно разочаровался. Забрав лишь деньги, которых и было-то не более двадцати рублей, молча вышел, дёрнув на ходу за рукав своего товарища. Варвара перекрестилась, а Елизавета Фёдоровна, с улыбкой посмотрев на неё, тихо, как бы между прочим, произнесла: -Вот и началось, Варварушка… Не дав Княгине договорить, дверь снова открылась. Анастасия Кривова, готовившая еду для Августейших заключённых, вошла с подносом в руках: -Ваш завтрак, Елизавета Фёдоровна, - кухарка с поклоном поставила поднос на стол. - Ешьте на здоровье. Айто насчёт обеда не знаю, как получится. Велено подавать его вам раньше времени. Говорят, в Синячиху вас повезут зачем-то. -Спасибо, милая, спасибо. А об обеде не беспокойся – как получится, так и получится. Нашла о чём тужить! После ухода кухарки Великая Княгиня с инокиней Варварой ещё долго разговаривали, попивая чай с земляничным вареньем и наслаждаясь ароматами лугового разнотравья, лёгкими волнами вплывающими в распахнутое окно. Как истинно верующие люди они полностью положились на волю Божью и не думали о том, что их ждёт через несколько часов. Весть о предстоящем отъезде из Алапаевска уже разнеслась по всем комнатам Напольной школы. Привыкшие за последний месяц к тюремному режиму и произволу охранников, узники отнеслись к ней спокойно, без особых эмоций и даже с иронией. Как и в прежние дни, князья для завтрака собрались в комнате Сергея Михайловича, служившей им общей столовой. После чая, выдвинув стулья из-за стола, расселись за разговоры. -Господа, ответьте мне откровенно, что заставляет предводителя большевиков… как, бишь, его? – самый молодой из присутствующих Князей Императорской Крови Игорь Константинович вопросительно осмотрел собравшихся… -Ульянов-Ленин, - подсказал Великий Князь, приводя в порядок миниатюрным гребешком свою плотную курчавящуюся бороду. – Владимир Ильич, если хотите. -Благодарю вас, Сергей Михайлович. Так вот почему этот самый Ульянов-Ленин и вместе с тем же Владимир Ильич вознамерился дать команду своим подручным вывезти нас из Алапаевска в более, если можно так сказать, безопасное место? Это что, проявление заботы? Тогда чем она мотивирована? -И вам это хочется в точности знать? – Сергей Михайлович поудобнее уселся на стуле. – Я полагаю, что это какой-то политический ход. Смысл его предугадать пока не представляется возможным, но без сомнения здесь замешана политика. -А если нас хотят упрятать ещё дальше от центра? – не унимался Игорь Константинович. – Вероятно, этот самый Ленин не уверен в своей силе и боится вас, Ваше Высочество. -Вполне может быть, князь, хотя я абсолютно далёк даже от мысли радеть за восстановление монархии. Она свой век отжила, это очевидно. Но если всё-таки предположить возможность вашего расклада, тогда из Екатеринбурга непременно будет удалено семейство Его Величества. Кто мы по сравнению с ним, если говорить об опасении большевиков нашего влияния на ход событий в стране?.. -Господа, полноте! Нашли тему для разговора. Да Бог с ними, с лениными, троцкими, свердловыми всякими. Я, например, попросил бы Володю, с вашего позволения, конечно, почитать свои стихи. Куда полезнее и приятнее во всех отношениях. -Иоаннчик, вы как всегда правы! – Сергей Михайлович искренне обрадовался возможности выхода из трудных размышлений по поводу заданного князем Игорем вопроса. К тому же, он любил стихи Палея и всегда с удовольствием их слушал. Несколько стихотворений Владимира он даже знал наизусть. Князь Палей сразу оживился. Он никогда не заставлял себя умолять, считая, что если кто-то просит его почитать стихи, значит, в том есть нужда. От нечего делать, ради забавы стихи не читаются. К ним нельзя относиться снисходительно. Ведь в них трепещет и поёт частичка души поэта. Она настолько нежная, чувственная. И поёт она то весело, то с грустью, то вдруг стихает, чтобы через мгновение снова разлиться в полный голос… А потому стихи требуют тишины и отреченья от всякой суеты. Тогда они легко вплетаются в сознание слушателя и надолго оседают в его благодарном сердце. В наступившей тишине послышался молодой, звонкий голос: Уже сгустилась полумгла, Но в небе, над землей усталой, На золотые купола Еще ложится отблеск алый; Зовя к молитвенным мечтам Того, кто сир и обездолен, Кресты высоких колоколен Еще сияют здесь и там, Как будто солнца замедленье На каждом куполе златом Напомнить хочет нам о Том, Кто обещал нам воскресенье... Взгляды всех присутствующих в комнате невольно устремились на поэта. Одухотворённый, он стоял, опираясь одной рукой на спинку грубо сколоченного стула, а второй помогал своей выразительности и страсти. От судьбы Палей получил всё: ум, талант, красоту, преисполненное любовью к Богу и ближним сердце. И его – обаятельного, блестяще образованного, отлично воспитанного молодого человека любили все. Сделав небольшую паузу, князь продолжал: Господь во всем. Господь везде: Не только в ласковой звезде, Не только в сладостных цветах, Не только в радостных мечтах, Но и во мраке нищеты, В слепом испуге суеты, Во всем, что больно и темно, Что на страданье нам дано… -А вот совсем недавнее, господа, - Палей поднял вверх обе руки и на одном дыхании продекламировал: Мы докатились до предела, Голгофы тень побеждена: Безумье миром овладело – О, как смеется сатана! Аплодисменты. Сергей Михайлович достал платок и без стеснения промакнул им глаза… А Палей читал и читал… О вещей птице Гамаюн, о спящих под деревянными крестами защитниках Отечества… Иоанн Константинович попросил своё любимое стихотворение «Чёрные ризы» и его просьбу дружно поддержали все. Черные ризы...Тихое пенье... Ласковый отблеск синих лампад, Боже всесильный! Дай мне терпенья: Борются в сердце небо и ад... Шепот молитвы... Строгие лики... Звонких кадильниц дым голубой... Дай мне растаять, Боже великий, Ладаном синим перед Тобой! Выйду из храма – снова нарушу Святость обетов, данных Тебе, – Боже, очисти грешную душу, Дай ей окрепнуть в вечной борьбе! В цепких объятьях жизненных терний Дай мне отвагу смелых речей. Черные ризы... Сумрак вечерний... Скорбные очи желтых свечей... Князья не заметили, как подкравшийся вечер наполнил их комнату свежестью и тонкими ароматами уральского лета. В дверь тихо-тихо постучали, почти поскреблись. Игорь Константинович поспешил открыть. В коридоре стояла инокиня Варвара. -Ваше сиятельство, матушка Лисавета просит всех в свою келейку, - монахиня низко поклонилась и поспешила в комнату Великой Княгини. -Господа, Их Высочество приглашают всех нас к себе, - громко объявил князь Игорь. И добавил: «Незамедлительно!» В комнате, занимаемой Великой Княгиней и инокиней Варварой, стояла приятная прохлада, сдобренная благородным, ни с чем не сравнимым, запахом ладана. Елизавета Фёдоровна встретила князей, как всегда приветливой, кроткой улыбкой. -Ну, что, родимые, все собрались? – Великая Княгиня с удовлетворением отметила, что вместе с князьями пришёл и Фёдор Михайлович Ремез. Тогда давайте встанем на молитву. Она у нас последняя в этом мире. -Это почему, Элла? – удивлённо спросил Сергей Михайлович. Все застыли в ожидании ответа. -Дом Романовых будет истреблён, князь. И сегодня наша очередь идти на Суд Божий. Его Величество и моя сестрица с детками уже предстали пред Всевышним и с нетерпением ждут встречи с нами. Смиритесь и положитесь на Волю Его. -Элла, мы ничего не понимаем. Что ты говоришь? С чего ты такое взяла? -Чувствую я это, Серёжа, и знаю, что не ошибаюсь. Жить нам осталось недолго. Давайте помолимся перед смертью и достойно встретим её, ибо будет она мученической для плоти нашей, зато радостной для души. Вопросов больше никто не задавал. Елизавета Фёдоровна в дальнейшие разговоры тоже не вступала. Единственно посоветовав князьям взять с собой документы и самое дорогое их сердцам, она повернулась к любовно развешенным в «красном углу» иконам с уже зажжёнными Варварой свечами, и начала молитву: «Благословен Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков!..» 2. ОСКАЛ САТАНЫ Карп Савельев – крепкий, средних лет, мужик, знатный в округе плотник возвращался с удачного калыма. Рядом с ним, нога в ногу, бойко шёл его сын Ванюшка, тоже крепкий, но ещё по-детски угловатый парнишка. За плечами у него была небольшая котомка, а в руках он нёс тяжёлый ящик с инструментом. Время от времени Карп пытался забрать ящик, но Ванюшка строго пресекал его благие порывы: -Ты чего, тятя? Ай, мало наломасался? Руки, чай, и по сей час гудят. Куда тебе ещё таку тяжесть? -Да и ты не баклуши бил, хорошо пособлял. Один бы я за неделю ни за что не управился. Ноне хотя и до ночи провозились, зато свершили сполна. И расчёт получили, слава Богу. Мать-то как рада будет! Так перебрасываясь словами, плотники вышли из Синячихи на просёлок, ведущий к Алапаевску. Этой ухабистой, но самой короткой лесной дорогой мало кто пользовался кроме пеших, она лежала в стороне от большака и пересекалась капризным болотистым ключом. Настроение было приподнятое. За пазухой у Карпа лежал бережно завёрнутый в тряпицу щедрый расчёт за сруб баньки, который они с Ванюшкой сладили давнему знакомому, Ерофею Мельникову. Свёрток грел сердце, вдохновляя плотника на радужные мечты. Особенно ему не терпелось порадовать свою Настёну. За последнее время семейство Карпа поиздержалось в конец. Что творилось вокруг – ничего не поймёшь. Красные, белые, брат на брата, сын на отца. Кто прав – кто виноват? Строиться люди перестали, а это беда для Карпа. Ведь только топором в своих золотых руках он и добывал смолоду пропитание семье. Сейчас как бы хорошо калыму побольше! Ванюшка подрос – помощник. Вон ведь как ладно работал у Ерофея… Мысли плотника прервал неожиданно долетевший издалека и быстро приближающийся многоногий конский топот. Скакали явно не верховые, потому что чуткое ухо Карпа сразу уловило покряхтывание нагруженных повозок и приглушённый стук колёс на ухабах. Остановились. Прислушались. -Кого это несёт середь ночи да ещё по такой дороге? А, тять? -А кто его знат, сынок? Время ноне больно не спокойное. Давай-ка схоронимся от греха. Бережёного Бог берегёт. -И то правда. Айда вон в те кусы. Там нас не заметят. Да и больно прытко скачут, не до нас им. Быстро свернув с дороги, плотники притаились в густых зарослях ольхи. Поставив ящик с инструментом на землю, Ванюшка облегчённо вздохнул и, поудобнее устроившись, стал внимательно всматриваться в темноту, размытую синевой яркой июльской луны. -Тять, а что ежели бандюки на Синячиху нарыхтаются нагрянуть? -Всё может быть, Ванюшка, всё может быть. Ты приумолкни пока да приглядывайся, коли мимо поскачут. Всё одно, кого ни наесть, признашь, у тебя глаза-то позорчее мово будут. Только разговоров не веди, лежи молчком. Щемящую тишину глубокой ночи всё настойчивее будоражил шум пока неизвестного приближающегося движения. И всё стихло. Враз, как по команде. -Слышь, тять, - снова не выдержал Ванюшка, - никак у ключа остановились. Там мосток больно хлипкий, не поедут они дальше, увязнут. Карп тоже это понял, и любопытство пересилило чувство опасности. Здесь было что-то не так! -Давай поближе подлезем. Ты струмент-то с котомкой оставь, налегке сподручней будет. -А не потерям? -Нет, место приметное. Да и светать, чай уж скоро начнёт. Согнувшись чуть не до земли, короткими неслышными перебежками Карп с сыном быстро одолели расстояние, разделявшее их от таинственных конников. То что они увидели из своей засады окончательно сбило их с толку. У ключа остановился целый обоз. Повозки смешались, вокруг копошились люди – дюжины две, не меньше. Все, кроме нескольких человек, были с винтовками, штыки которых хладнокровно холодила луна. Присмотревшись, Ванюшка едва сдержался от крика. -Смотри-ка, тятенька, это же царские! – громкий шёпот сына заставил Карпа вздрогнуть. - Ну, что в школе у околицы жили. Помнишь? Вон та, в белом платке, я её видел в церкви и другую, во-он под руку-то которая взяла, тоже видел… И офицеров видел! Только ноне они без формы чего-то… Карп до боли в глазах стал всматриваться в темноту. Тем временем приехавшие стали торопливо перебираться по мостку через ключ. Резкие, но негромкие окрики вооружённых расслышать он не мог. Но понял сразу – князей привезли на расправу. Иначе с чего бы это ночью да ещё в такую глухомань залезать? Повернув голову в сторону сына, он тихо прохрипел пересохшим горлом: -Сынок, молчи и не шевелись. Смертоубийство будет ноне. Молчи! Карп снова стал внимательно следить за развёртывающейся картиной. Одолев мосток, вся толпа напрямки стала втягиваться в глубь леса. «Куда это их, горемычных, повели антихристы? Стрелять будут аль штыками заколют?» От этих мыслей холодный пот заструился по спине мужика далеко не из пугливого десятка. Прикидывая мысленно, какое место облюбовали бандиты для расправы над царской роднёй, он невольно остановился на давно заброшенной Нижне-Селимской шахте, которая как раз и была поблизости. Скорбное шествие удалялось. И, вроде как прочитав его мысли, Ванюшка полоснул по сердцу догадкой: -Это они их к Селимскому провалу повели. Готовая могила, там и порешат из ружей. Больше идти здесь некуда. Не ответив сыну, а только подозвав его рукой, Карп поднялся с земли и, хоронясь за деревьями, стал быстро пробираться к Селимке, как он называл эту хорошо знакомую ему шахту бывшего железного рудника. Кроме неё в округе было ещё несколько брошенных копей, но Селимка пугала всех своей глубиной. Местные всегда обходили их стороной, боясь ненароком попасть в ничем не прикрытые провалы. Вскоре деревья поредели, а потом и вовсе почти пропали. Кустов, правда, было достаточно – черёмуховые заросли, орешник, ольховник… Это начинался рудник. Метрах в десяти от горловины шахты, заросшей по краям бурьяном, но хорошо просматривающейся под луной, отец с сыном остановились. Забравшись в самую середину густого раскидистого сплетения ореховых веток, они решили дождаться финала теперь уже без сомнения кровавого действа. Первыми к шахте подошли двое с винтовками за плечами. Осмотрелись вокруг, обошли провал. Остановились в нескольких шагах от притаившихся плотников. Один не спеша скрутил «козью ножку», заправил её махоркой из кисета и закурил. Вспыхнувшая газетная бумага на мгновение осветила его лицо. Карп сразу признал в нём бывшего заводского рабочего Василия Рябова. Вскоре подошли алапаевский комиссар юстиции Ефим Соловьёв, председатель ЧК Николай Говырин, чекист Пётр Старцев, начальник красноармейского отряда Иван Кучников, член совдепа Михаил Заякин и кто-то в гражданском – его Карп в Алапаевске раньше не встречал. -Мы этих тварей как – залпом али по одиночке? – Соловьёв зловеще улыбнулся, потирая руки. Убивать людей ему было привычно и даже в удовольствие. Чего только стоит истязание им отца Герасима, алапаевского священника! -Никаких залпов, ты что, Ефим! На стрельбу сразу народ сбежится. Нам это ни к чему. Что б всё тихо было. Понял? -Так чё, Петро, живьём что ли? – послышался глухой и надрывный голос Мишки Заякина. -В сам деле, может, уж лучше пристрелить, а? – нерешительно предложил только что подошедший ещё один член совдепа Иван Абрамов. -Может-не может, сказано: никакой стрельбы, и нечего здесь рассусоливать! Я правильно говорю, товарищ Сафаров? Человек в гражданском, к которому обратился Пётр Старцев, молча кивнул головой в знак согласия. Чувствовалось, что это был какой-то начальник, скорее всего из Екатеринбурга. К провалу подтянулись остальные участники событий. Затаив дыхание, Карп всматривался в лица подошедших. Помогал ему уже начинавший брезжить рассвет. В большинстве все были знакомые, алапаевские. Узнал он и обречённых узников. Их выдвинули из общей толпы, поставив в ряд на самом краю шахты. Старцев что-то сказал на ухо Кучникову, и тот быстро привёл несколько вооружённых винтовками красноармеёцев. Рябов с товарищем и эти приведённые, отойдя от начальства в сторону, окружили Старцева. Говорили тихо, до Карпа долетели только слова чекиста: -…Не стрелять! Бить прикладами в голову и сразу сбрасывать в шахту. Тихо и быстро! Ясно? Опосля завалим хламьём, и баста. Рябов, приготовь гранаты. Ну, пошли, а то светать начинает. Карп не верил своим ушам. «Как это так? Живьём? Людей? В яму! Господи, не попусти такого зверства! Да разве так можно?» - у здорового, русского православного мужика голова шла кругом. Он не мог поверить, что ещё и на такое способны большевики, за девять месяцев своей власти не раз уже демонстрировавшие алапаевцам бессмысленную, чудовищную жестокость. Вслед за Старцевым, стремительно направившимся к выстроенным у последней черты земной суеты своим жертвам, поспешили и остальные. Замешкался только незнакомый Карпу красноармеец, друг Василия Рябова. Отвернувшись в сторону, он быстро перекрестился три раза и, поправив винтовку на плече, догнал уходящих. Всё стихло. Карп слышал, как колотится у него в груди, казалось увеличившееся в размерах, наполненное кипятком сердце. Ванюшка подполз ближе к отцу, но тот даже не повернул головы. Карп обратился в слух и зрение. От толпы бандитов отделились двое: человек в гражданском и Пётр Старцев. -Будем знакомиться, господа хорошие, айто сгините и никто знать не будет, что за выползки романовские топтали здесь землю нашу, - Старцев издевался над Августейшими особами и не пытался скрыть это. - А вот товарищ Сафаров пропишет вас в «Уральском рабочем». Он редактор этой нашей, большевистской, газеты и член облсовета, друг товарища Ленина. Так уж снизойдите до нас недостойных – преставьтесь, не побрезгуйте… Молчание. Отступающая ночь не хотела больше скрывать место дикой расправы. А занимающееся утро 18 июля 1918 года готово было разрядить нависшее над местом казни напряжение звоном порванных струн земной жизни ни в чём не повинных людей, любящих Россию-матушку и оставшихся верными ей до конца. -Брезгуют, товарищ Сафаров. Как же – князья-а-а. Вот этот, самый главный у них – генерал, Сергей Михалыч, - Старцев кулаком ткнул в грудь Великого Князя. – А эту курицу зовут Лизаветой. Ишь, вырядилась как, прямо святоша! Жёнка она бывшая московского губернатора. Помните, порешили его в пятом годе? Карп дивился выдержке и спокойствию обречённых. «Они всё поняли, поди, - думал он, - и молчат – не связываться же с христопродавцами». …Три брата – Ванька, Игорь и Константин – великокняжеские отпрыски, Константиновичи какие-то, - продолжал ёрничать Старцев. – Это Варька – прислужница Лизаветы. Предлагал я ей уйти от греха, так отказалась. Дура! А эти я и не знаю точно кто – ай жиды, ай немцы. Этот вот Палей, а тот – Ремез, Федька, вроде. -Всё ясно, Пётр. Спасибо, - человек в штатском впервые открыл рот. - Рабочие и крестьяне, - обратился он к Августейшим, - завоевавшие свою, советскую, власть, не могут мириться с тем… Вдруг негромко, но стройно и решительно прервало начавшего свою речь Сафарова величавое «Боже, царя храни…» -Прекратить! Беспомощный, сорвавшийся на визг окрик Старцева утонул в недрогнувшем вдохновенном пении гимна: …Сильный, державный, Царствуй на славу нам, Царствуй на страх врагам, Царь православный. -Не сохранил, не сохранил ваш боженька царя-Николашку! Нет его больше, со всем своим выводком сгинул. Мы, большивики-ленинцы, теперь и цари и боги! Заткнитесь, когда с вами власть разговариват! …Боже, Царя храни! -Кучников, кончай этот балаган! Хватит с ними цацкаться! По команде своего командира красноармейцы подскочили к поющим и торопливо стали завязывать им глаза широкими полосами какой-то тёмной материи. Первый удар в голову прикладом винтовки получил Иоанн Константинович. -Так его, собаку, так! Ещё разок его, ишь певучий какой! Так его! – ощерившись, похлопывая себя по ляжкам в галифе, прыгал на полусогнутых ногах вокруг избиваемого князя Ефим Соловьёв. Пение прекратилось и на какое-то мгновение начавшуюся бойню приостановило восклицание Елизаветы Фёдоровны: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят!» …И Великая Княгиня стала следующей жертвой. Неожиданно один из бандитов упал, сухо охнув. Винтовка выпала из рук. Нелёгким, видимо, был кулак генерала. -Ты, морда буржуйская! Ты, распротудыт… Ты чего размахался, гад? – Старцев коршуном налетел на Сергея Михайловича. Другой удар уже в его лицо, неприкосновенное, как он сам считал, лицо чекиста, был болезненным и обидным. Забыв о своём же запрете нарушать тишину, Старцев выхватил из кобуры наган и в упор выстрелил в Великого Князя. Поспешившие на помощь красноармейцы стали прикладами сталкивать всё ещё стоявшего на ногах генерала в провал. -Рябов, - взревел осатаневший от боли и злобы Старцев, - забрасывай их гранатами! Слышишь? Гранаты в шахту! К горлу Карпа подступила тошнота. Он машинально обхватил за плечи Ванюшку и так сжал их, что мальчонка едва не вскрикнул. -Сынок! Не могу я такое видеть. Не могу! Я бы их… -Тише, тятя, тише, - зашептал в испуге Ванюшка. – Услышат бандюки, и нас с тобой туда же… Терпи, счас нам шевелиться никак не можно. -Что они-то терпят, родимые! И за что? Карп упал лицом вниз, широкие плечи его вздрагивали. Мужик плакал от жалости к мученикам и своего бессилия. Ванюшка и не знал, что отец может плакать. А сейчас Карп плакал. Плакал, скрипя зубами, с корнем вырывая траву вокруг себя. Он не поднял голову на хлопанье рвущихся в глубине провала гранат. Он не видел, как в шахту сталкивали остальных людей. Как стали заваливать их зажжённым хворостом, заранее наготовленным сухостоем, загодя нарезанным дёрном, снова и снова забрасывать гранатами... И вдруг из-под земли явственно донеслось: «Иже херувимы тайнообразующе, и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе…» Все замерли. Какой-то красноармеец с искажённым страхом лицом вдруг медленно опустился на колени и начал рвать на себе волосы, неистово крича: -Звери, звери мы! Что мы понаделали, звери? А-а-а-а-а! А-а-а-а! Прости нас Господи, если сможешь! Прости! Звери мы, звери!.. А потом студящий душу хохот. И снова: «Звери мы, звери! Безлюдии проклятые!.. Душегубы мы! Душегу-уу-у-бы!..» -Все уходим! К подводам! – снова голос Старцева – командный, но уже с заметным изломом. Карп вскинулся во весь рост, перекрестился и, ни слова не говоря, схватил Ванюшку за руку. -Пошли и мы отсюда, сынок, пошли скорей! Не помня себя, плотники добежали до первой своей утайки, забрали вещи и осторожно вышли на дорогу. Вскоре впереди прошумел удаляющийся обоз с убийцами. Карп остановился, смахнул рукавом пот со лба и, повернувшись к лесу, перекрестился. Ванюшка тоже перекрестился и… замер. Остолбенел и Карп. Он побледнел и снова начал креститься, творя окаменевшими губами молитву. В предутренней тишине до их слуха донеслось продолжающееся пение «Хирувимской»: …Яко да царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми… Слышались два голоса – мужской и женский. Вырывавшиеся с 60-метровой глубины, они казались завёрнутыми в тончайший бархат. Такими они были тёплыми, осязаемыми, что их хотелось поймать и прижать к груди, к самому сердцу, но только очень осторожно. Очень осторожно! Малейшая неловкость – и нет этих голосов, рассыплются в прах, и никогда-никогда их больше не услышишь. 3. БЕГ НАД КРОВАВОЙ РЕКОЙ Конец июля 1919 года. Гражданская война в самом разгаре. Верховный Правитель России адмирал Колчак ещё в силе, он всё ещё надеется спасти Отечество от произвола засевшей в Кремле продажной, до отвращения трусливой, а от того жестокой и лживой шайки авантюристов, обезумевших от свалившейся на них власти и запаха крови развязанной ими междоусобной бойни. Но нет единства в Белом святом движении. Нет! Это и беспокоило, огорчало адмирала больше всего. Ударной силой его 150-тысячной армии были Ижевская и Воткинская дивизии под командованием генерала Каппеля, сформированные из мастеров и рабочих уральских заводов, поднявших в конце 1918 года восстание против большевистского беспредела. Поистине русскую отвагу и героизм проявляли на фронте отдельные боевые части, полностью состоящие из церковнослужителей и верующих. Это полки "Иисуса Христа", "Богородицы" и "Николая Чудотворца", "333-й имени Марии Магдалины полк", "Святая Бригада», Православная дружина "Святого Креста". И вот если бы эту силу подкрепить армиями Корнилова и Юденича… Увы, кроме генерала Деникина и атамана Семёнова бывший царский генералитет Верховного Правителя признавать отказывался. Ставка Главнокомандующего временно разместилась в заштатном сибирском городке Ишим. Адмирал сидел в наспех обустроенном кабинете, читая фронтовые донесения и новости из губерний. Крепкий ароматный чай, приготовленный адъютантом, стыл забытым на краю стола. Ничего утешительного в донесениях не было. Разрозненные белогвардейские силы терпели одно поражение за другим, Ленин эшелонами гнал в Германию награбленные в церквях, монастырях и музеях золото, серебро, драгоценные камни, оклады икон, церковную утварь, вскрытые и выпотрошенные серебряные раки святых, просиявший в земле русской, бесценные произведения искусства… Так покупался Брестский мир! Так продавалась Россия! Так погибала православная Русь! Внимание Александра Васильевича привлекло донесение о мученической смерти Пермского архиепископа Андроника: большевики-антихристы выкололи ему глаза, обрезали нос, щеки, уши и в таком виде водили владыку по городу, прежде, чем расстрелять. В других подобных телеграммах сообщалось, что в Троицкой Лавре была вскрыта и опрокинута рака Сергия Радонежского, в Воронежской губернии изуверы надругались над мощами Тихона Задонского, на Иртыше пароходным колесом заживо разорвали епископа Тобольского и Сибирского Гермогена, в Киеве изувечен и расстрелян митрополит Киевский и Галицкий Владимир… Колчак вспомнил недавний доклад начальника Особого отдела Армии о телеграмме достойно служившего в «Святой Бригаде» Зиновия Пешкова – родного брата Якова Свердлова, который был правой рукой Ульянова-Ленина. Открыв папку с входящими документами, адмирал без труда нашёл копию этой телеграммы: "Яшка, когда мы возьмем Москву, то первым повесим Ленина, а вторым – тебя за то, что вы сделали с Россией!" Адмирал прочитал и задумался. «Да, об этом мечтают, наверное, многие. Но это не выход, Зиновий! Жестокость порождает жестокость, а от этого в первую очередь страдают простые люди. Мы этого не должны допускать, не имеем права. Наша сила в мече духовном, и эта сила будет непобедимой в крестовом походе против чудовища насилия, поверь мне… А это что? Как я мог оставить здесь этот документ?» Главнокомандующий бережно взял в руки плотный лист желтоватой бумаги. Это было послание ему Патриарха Тихона. "…Как хорошо известно всем русским и, конечно, Вашему Высокопревосходительству, перед этим чтимым всей Россией Образом ежегодно 6 декабря в день зимнего Николы возносилось моление, которое оканчивалось общенародным пением "Спаси Господи люди Твоя" всеми молящимися на коленях. И вот 6 декабря 1918 г. верный Вере и традиции народ Москвы по окончании молебна ставши на колени запел: "Спаси Господи." Прибывшие войска разогнали молящихся, стреляя по Образу из винтовок и орудий. Святитель на этой иконе Кремлевской стены был изображен с крестом в левой руке и мечом в правой. Пули изуверов ложились кругом Святителя, нигде не коснувшись Угодника Божия. Снарядами же, вернее, осколками от разрывов, была отбита штукатурка с левой стороны Чудотворца, что и уничтожило на Иконе почти всю левую сторону Святителя с рукой, в которой был крест. В тот же день по распоряжению властей антихриста, эта Святая Икона была завешана большим красным флагом с сатанинской эмблемой. На стене Кремля была сделана надпись: "Смерть вере – опиуму народа". На следующий день, 7-го декабря 1918 г., снова собралось множество народу на молебен, который никем не нарушаемый подходил к концу! Но, когда народ, ставши на колени, начал петь "Спаси Господи!" – флаг спал с Образа Чудотворца!.. …На следующее раннее утро по Благословению моему Образ был сфотографирован очень хорошим фотографом. Совершенное Чудо показал Господь через Его Угодника Русскому народу в Москве. Посылаю фотографическую копию этого Чудотворного Образа, как Мое Вам, Ваше Высокопревосходительство, Александр Васильевич – Благословение – на борьбу с атеистической временной властью над страдающим народом Руси…» Дочитав текст до конца, адмирал, осторожно свернув лист вчетверо, достал из внутреннего кармана кителя фотографию изувеченного Образа Николая Чудотворца, вложил её в послание, благоговейно прикоснулся к нему губами и тщательно разместил всё в том же кармане. Застегнув китель, Александр Васильевич через силу протянул руку к подстаканнику, смочил глотком холодного чая пересохшее горло, встал из-за стола. За окном уже начинало смеркаться, но зажигать свет не хотелось. Мысли путались в неспособности понять логику происходящих в стране событий. Он, потомственный военный, человек глубоко верующий, всем сердцем любящий Россию, не мог чётко сформулировать причину, побудившую большевиков спровоцировать братоубийственную гражданскую войну. Чтобы удержать власть? Чтобы её защитить? Но этот простой до примитивизма ответ отвергался разумом учёного. Неужели какая-то мифическая народная власть дороже жизней тысяч, десятков, сотен тысяч обманутых и ни в чём не повинных людей? А от кого так называемые большевики эту власть защищают? Самодержавие свергнуто, Августейшее семейство зверски истреблено, демократическая платформа потенциальной конституционной власти разрушена. Да и вообще, что это за власть, если за неё надо платить кровью, слезами, осквернёнными святынями, национальными богатствами, русскими землями?.. Нет, такая власть к добру не приведёт! Если даже она и сумеет удержаться в Кремле, то всё равно, рано или поздно себя скомпрометирует тупой жестокостью, политической несостоятельностью и экономической беспомощностью. Но той великой, могучей России уже не будет. А может, как раз этого и добиваются кремлёвские марионетки? Ведь им совершенно безразлично, что будет завтра с нашим Отечеством. Их задача подорвать его мощь именно сейчас, в данный исторический момент и не самый удобный для России. Так кому это выгодно? Германии? Пожалуй, не только Германии, а всей Европе. Ведь им не нужна сильная Россия. Они боятся её. Им сломить, растоптать её надо. Вот, пожалуй, ради чего поддерживается этот прогерманский режим. Но Россию не убить! Никому и никогда!.. За дверью кабинета послышалась возня и перебранка адъютанта с кем-то, видимо, из просителей. Думать больше ни о чём не хотелось. Чувствовалась усталость, начинающая граничить с раздражением. А вот этого Колчак не любил, стараясь не подпускать раздражения ни при каких условиях. Он не спеша допил свой чай и открыл дверь в приёмную. -Главнокомандующий занят! Вы меня понимаете, батюшка? -У меня дело неотложное, ваше благородие! Лександр Василич непременно меня примет, вы только доложите. Христом Богом прошу, ваше благородие… -Завтра, батюшка, завтра. Господин адмирал уже никого не принимает. Будьте любезны освободить помещение! -Не пойду я никуда! Моё дело не терпит отлагательств, ваше благородие. Допустите меня… Спорящие не замечали стоявшего на пороге кабинета адмирала. Колчак молчал, внимательно рассматривая настойчивого посетителя весьма калорийной внешности. Судя по одеянию, это был монах, много дней находившийся в пути. Лицо не выглядело уставшим, но одежда требовала срочного вмешательства по приведению её хотя бы в относительный порядок. Главнокомандующий догадался, что перед ним не кто иной, как тот самый игумен Серафимо-Алексеевского монастыря Пермской епархии о.Серафим, сопровождающий из Алапаевска останки Августейших мучеников. -Отец Серафим, с благополучным прибытием! - Колчак громко, чтобы обратить на себя внимание уже не на шутку разгорячившихся участников спора, приветствовал священника. – Прошу вас. Адъютант вытянулся по струнке, а обрадовавшийся монах, воспользовавшись любезностью Главнокомандующего, проворно шмыгнул в открытую дверь кабинета. -Чай и бутерброды! – через плечо бросил адъютанту Колчак, плотно закрывая за собой дверь кабинета. – Располагайтесь, отец Серафим, не стесняйтесь. Генерал Дитерихс докладывал о вас… -Да, да! Михаил Константинович замечательный человек, дай Бог ему здоровья! Он зело пособлял мне в Алапаевске. Без него я ничего бы не смог сделать. -Ваша миссия благородна и чрезвычайно важна для России, для укрепления веры нашей православной. Вы приняли ответственное и совершенно верное решение – нельзя оставлять извергам на поругание тела Царственных Мучеников. Станется с них и того, что уже сотворили. А вот я до сих пор не могу простить себе, что нам не удалось разыскать место сокрытия убиенного семейства Его Величества. -Что делать, Лександр Василич? На всё воля Божия! Молиться будем, молиться! – отец Серафим встал с предложенного ему кресла и благоговейно перекрестился на икону, висевшую в адмиральском кабинете. -Против воли Божьей мы бессильны, правда ваша. Ну, а как вы добирались до Ишима? – сменил тяжёлую тему разговора Колчак. – Расскажите в подробностях. -По молитвам Елисаветы Феодоровны! Без документов оно опасненько, конечно, было. Но добрались, слава Богу! Десять дён до Тюмени ехал один с гробами. Нос не высунешь – босяков вдоль дороги как червей в навозе. Ну, думаю, проверять полезут. Обошлось. В Тюмени двух послушников Господь Бог сподобил. Полегче стало. Так вот и добрались до вас. -Погода жаркая, гробы-то, наверное, потекли? -А вот и нет пока! - лицо священника озарила счастливая улыбка. – Извольте убедиться, я препровожу вас к вагону. Даже запаха благого нету! -Действительно, отец Серафим, идёмте, посмотрим на ваш святой груз. Да и надо определиться с дальнейшим маршрутом. Ведь вам теперь на Омск и дальше, до Читы? -Воля ваша, Лександр Василич! По мне, хотя б и на край света, лишь бы уберечь Мучеников, упокоить их по-христиански. Вместе вышли из кабинета. Чай с бутербродами остались нетронутыми. -Мы на станцию, через час вернёмся, - ответил Главнокомандующий на вопросительный взгляд адъютанта. – Соблаговолите приготовить для гостя баню и ужин на троих. Колчак шёл, сдерживая обычно стремительный шаг, не заставляя без сомнения уставшего, голодного, путающегося в подряснике уже немолодого монаха спешить за собой. Вагон с гробами уже отогнали в тупик. Он одиноко чернел на фоне догорающего дня символом несказанного горя России в этом пока ещё относительно спокойном сибирском краю. Помощники о.Серафима – послушники одного их Тюменских монастырей – сидели на шпалах и о чём-то разговаривали. Завидев приближающихся к ним о.Серафима и высоких чинов военного, они проворно встали, поправили своё немудрёное одеяние и с почтением поклонились. -Здравия желаю, господа! – Колчак приветливо улыбнулся послушникам. –Извольте показать ваш груз. -Открывайте вагон, православные, не мешкайте, - поддакнул адмиралу о.Се-рафим. Послушники ухватились за скобы раздвижных створок, и Верховному Правителю представилась дорожная обитель от Рода Царского убиенных. Восемь деревянных гробов стояли в ряд у дальней стены вагона. Над ними висел образок Николая Чудотворца – самого почитаемого на Урале и в Сибири святого. Ближе к выходу были набросаны какие-то лохмотья, прикрывавшие три охапки высохшей травы, служащие, видимо, постелью сопровождающим. До идеальной флотской чистоты было, конечно, далеко, но чуткие ноздри дворянина не уловили никакого зловония. Сняв фуражку, Колчак перекрестился. «А ведь они совершают великий подвиг, - взглянув на о.Серафима и его помощников, подумал адмирал. - Помоги им, Господи!» Стараясь не выдать нахлынувшего вдруг тяжёлого чувства безысходности и скорби, он круто повернулся на каблуках и, не попрощавшись с послушниками, уже на ходу приказал растерявшемуся, было, монаху: -Отец Серафим, следуйте за мной! Купола Богоявленского собора неотвратимо погружались в ночную синеву… 4. СТАНЦИЯ «ВЕЧНОСТЬ» На другой день, в полдень, вагон о.Серафима прицепили к поезду, следующему через Омск в Читу. Главнокомандующий выдал монаху открытый путевой лист на сопровождение груза военного значения. С этим документом он чувствовал себя спокойнее. Но не знал этот верный слуга Бога, Царя и Отечества какие неимоверные трудности предстоит ему преодолеть прежде, чем он с чистой совестью сложит с себя полномочия спасителя останков Мучеников долга и чести, которыми по его глубокому убеждению ещё будет гордиться Россия и краситься Церковь Православная. Не знал он, что ему не удастся выполнить наказ генерала Дитерихся при благоприятных обстоятельствах вернуться на Родину вместе со своим грузом. Не сложатся такие обстоятельства в поруганной антихристами России! Зато не ведал игумен Серафим и о том, что по Промыслу Божьему он сможет осуществить заветную мечту Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны быть погребённой на Святой Земле. А ещё даже в страшном сне не привидилось бы о.Серафиму, что в июне 1947 года начальник Русской Духовной Миссии в Пекине архиепископ Виктор будет вынужден распорядится Августейшее Семейство Государя и всех убиенных и умученных большевиками от Рода Царского вычеркнуть из диптиха и никогда не поминать Их на проскомидиях, заупокойных ектениях и панихидах. Не предполагал добросердечный монах, что совсем скоро, морозным утром 7 февраля 1920 года, с санкции председателя Совнаркома Ульянова-Ленина его благодетель адмирал Александр Васильевич Колчак будет расстрелян без суда и следствия на берегу одного из притоков Ангары. С улыбкой подарит он перед смертью свой серебряный портсигар командиру расстрельной команды. И не трудно представить ликование о.Серафима, доживи он до 1992 года, когда Архиерейский Собор Русской Православной Церкви 31 марта/4 апреля прославил Великую Княгиню Елисавету Феодоровну и инокиню Варвару в лике святых преподобномучениц. …Дверь монашеской кельи, устроенной рядом с русской церковью Святой Марии Магдалины в Гефсимании, выпустила в недолгую свежесть летнего Палестинского утра заметно состарившегося, но всё такого же, как и прежде, подвижного о.Серафима. Он быстро прошёл по дорожке к храму, построенному почти сорок лет назад Императором Александром III в память его матери Императрицы Марии Александровны, открыл только у него хранившимся ключом боковой вход в подвальное помещение. Тщательно выбеленное, хорошо проветриваемое и от того сухое оно освещалось лампадой перед небольшим иконостасом у двух гробов, накрытых чёрным бархатом с белыми кистями. Здесь покоились нетленные мощи Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны и её верной келейницы инокини Варвары. Господь принял святые души этих мучениц в светлые Небесные Обители на вечное блаженство. Встав на колени, о.Серафим совершил ежедневное молитвенное правило об упокоении своей духовной дочери и вместе с нею замученных. Потом он сел на скамеечку, неприметно стоящую у самого входа в крипту, и умиротворённо погрузился в старческую полудрёму, порой с удивительной отчётливостью открывающую перед ним, казалось, давно забытые страницы его долгой монашеской жизни. А было и не раз, в такие минуты ему являлась Елизавета Фёдоровна – просто ли для беседы, с советом ли каким, помощью. Вот и в то утро образ духовной дочери предстал перед о.Серафимом настолько зримо и осязаемо, что он вздрогнул и приоткрыл глаза. -Грустишь, батюшка? Вижу – грустишь… -Верно говорите, Ваше Высочество, взгрустнулось ноне маленько. Матушку-Расею вспомянул. Берёзки наши кудрявые, луга разнотравные, звон малиновый в вечеру… Эх, кабы взлететь птицей вольною, да хоть одним глазком глянуть на родимые места. Не бывать тому, видно, не бывать. Нет на то воли Божией. Грешен я без числа… -А я счастлива, что упокоил ты меня в Святой Земле. Это наша духовная родина, отец Серафим, место истинного отдохновения от бренной суеты мира земного. Вспомни-ка, батюшка, как добирались мы сюда. Сколько натерпелся ты, пока переправлял нас через Кровавую Реку. Мосток узкий, плохонький, а река глубокая, шумливая. Антихристы рыщут в городах и весях, на станциях да полустанках… В одном только месте ждали нас в сердечной радости и духовной чистоте – это на Святой Земле. Но как же далеко она была, как далеко. И ведь добрались! -По вашим молитвам помогал нам Господь. Одолевать Реку Кровавую я не страшился. Другое пугало меня, Ваше Высочество. Ведь что нёс тот бурлящий поток! Люди, люди… Плывущие, захлёбывающиеся кровью и слезами, а то и захлебнувшиеся уже… А между ними кресты покорёженные да разваливающиеся гробы с размытых православных погостов, купола с порушенных храмов Божиих… Всё смывала на своём пути эта сатанинская река. Наше смывала, расейское, православное, родное. Вот горе-то какое! Сердце разрывается, а чем помочь? Как? -Долго ещё, батюшка, будет бурлить Кровавая Река по России. А потом иссякнет, высохнет. Одумается народ русский, вознесёт покаянные молитвы ко Господу Богу нашему Иисусу Христу. И зазлатятся купола на новых храмах, встанут из руин осквернённые антихристами святыни. Поверь, отец Серафим, обретёт наше любезное Отечество прежнюю славу и могущество, вернётся к вере православной. Будь покоен! И нас вспомянут, и помолятся за души наши грешные… Видение исчезло так же неожиданно, как и возникло. Радостный о.Серафим проворно встал со скамеечки, снова опустился на колени в молитвенном благоговении: «…Вечная память святым Алапаевским мученикам. Слава Богу за всё!» Отец Серафим поправил огонёк в лампадке и тихо вышел, плотно закрыв за собой дверь станции «Вечность» – последней остановки на скорбном пути Великой Княгини Елизаветы Фёдоровны Романовой, а в тайном постриге – схимонахини Алексии. |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
