АГАТКА ДЛЯ МАТРЁНЫ.

Нано – рассказ

 

ЛУЧИК.

 

Ещё до рассвета тучи над селом сцепились так плотно, что даже крохотному солнечному лучику, проскользнуть между их мрачных, разбухших туш, кажется, невозможно. Но он упрямо проныривает, протискивается, пробуравливается, про…про… Ему невыносимо больно, намокшее тельце парит, растворяется золотисто-алым туманчиком. Лучик мечется, отскакивает, искрит, и снова настырно рвётся к земле. Израненный всё-таки пробивается через серую тучную массу и лихорадочно начинает искать старый сад с древним колодцем. А в нём, непонятно каким образом, оказавшую на дне каменную куколку в нарисованном сарафане с чередующимися сиреневыми и лазоревыми полосками. Её пригожее личико молочного тона с лёгкими бирюзовыми вкраплениями вроде веснушек, изливается таким беспокойным светом, что лучику нестерпимо хочется прижать к себе красавицу, отогреть, зажечь капельный огонёк в огромных голубых глазках. Лучик пытается донырнуть до неё, но не получается осилить холодную толщу воды, растущую с каждым часом под напором весеннего паводка. Но Лучик не отступает, не гаснет, и с каждым новым рассветом разгорается всё сильнее и сильнее.

А ещё он грезит услышать голос куколки, узнать, как её зовут. Хотя, непонятно почему, вспоминая о девушке, тоскуя и даже перешёптываясь с ликом рисуемым мечтой, лучик нарёк её Агаткой. Сам, рождённый несколько дней назад и пока не имеющий имени, он ещё не ведает, что статуэтка вырезана из магического сапфирового агата, который, по преданиям землян, соединяет реальный мир физической материи планеты с незримым небесным царством воздушных замков и надежд. Этот чудодейственный камень любви, притягивает к женщине сердца мужчин, даже таких юных, как солнечный лучик. Он ещё многого не знает сын Солнца. Любуясь её изящными очертаниями, лучик хочет понять, почему барышня печальна! Кто посмел зашвырнуть неповторимую красу в мрачное чрево вечно сонного колодца?..

Раскаленный от бессилия, он жаждет вырвать красавицу из стылого плена, спасти, отогреть, избавить… вернуть на Землю! Сделать так, чтобы во Вселенной, на одну беду меньше стало!

 

БАБА МОТРЯ

 

– Опять небо в чёрный поход свою сырую армию снаряжает: – ворчит дед Матвей Нораев, торопливо сгребая сено под навес. – Вот неймётся окаянному. И другой поры не могло сыскать! Обязательно в сенокос. Всенепременнейше! Можно подумать, звёзды светить перестанут, если маманя не зальёт подсушенное? А куда глядело, когда поля от зноя душу рвали? Землица, бедненькая, вся в трещинах, а оно, бесстыжее, надуло тучные щёки, пялится своим соломенным оком и ничего, вроде бы, не видит…

– Чего мелешь, старый, не надоело самому с собой балакать? Кто услышит, на смех подымут! – забранилась подошедшая к деду супруга. – Ну, сколько можно талдычить одно и то же: человеки вокруг, соседи! Кто твою заумь, окромя меня, поймёт да примет. Нагородил, напоэтничал, словоблуд с вилами: небо, армия, походы. Да тебя послухать, твоё место не на сеновале, а в психушатии.

– Ага, щ…щас! Ты понимаешь, а что, другие скудоумнее?

– Я?! – баба Мотря аккуратно поправляет платок, берёт вилы и начинает помогать деду спасать сено от раскрывающего свои молниевидные глаза ливня. – Я, Матвеюшка, давно уже слышу, да не вникаю, чую и принимаю. А ежель говорить по-совести, живу тобой всяким, и со словесами внятными да непонятными, и заботами беспросветными, и делами увесистыми. И всё вместе, Матвеюшка, всё рядком да ладком. Вначале сердцем к тебе прикипела, затем детьми приросла, а потом и помыслами вжилась. Эх, Матвей, с осьмнадцати годков день к ночи, рассвет к закату, слезинку к смешинке в нераздельную судьбину складываю. Годину за годиной для тебя у себя скрадываю. А ты, эх, чурбан поленыч…

– Ну, положим, не только для меня, не вумничай. А дети, внуки?

– И где они? В городах чужими пасутся, а дом родной два разика в год и видят во дни рождений наших. А приведись в одну пору нам народится? В один день приезжали? То ли радоваться, то ли плакать от такого календарика…

– Радоваться, Мотрюшка, радоваться! А представь, и этого могло не случиться.

Дед не успел договорить, а бабка расцвела улыбкой.

– Ты про… гадание вспомнил?

Дед торопливо закивал головой.

– Да, свет Матрёна Арсентьевна, а я ведь тады не намеревался идти, на рождество совсем не собирался. Матушка вытянула, усовестила. Представить жутко, а вдруг не пошёл, не встретились, не случилось!? Где бы ты сейчас обреталась, с кем я бедовал…

– И меня родимая не пускала. Боялась, Матвеюшка. Сам помнишь, времена какие лютовали. Аттеизьма окаянная царствовала. Бога за человека не почитали. Детей тайком крестили. Иконами печки растапливали. В церквах скотину держали. А в красном углу портреты вождёв разносортовых вешали. Тьфу!

– Знать, Богу требовалось нам встретиться на его рождение, вот дети и про наши не забывают. Доля такая у нас, рождественская.

Дед воткнул вилы в копну, повесил на стенку сарая грабли, взглянул на небо, достал серебряный портсигар. Матрёна Арсентьевна, улыбаясь, зачарованно пропела:

– Бережёшь! Раньше папироски в нём хранил, а таперича сигаретки. Никак не расстанешься?

– Твой талисман, Мотрюшка, помнишь, как заговаривала?

Матрёна Арсентьевна моментально сникла, грустно покачала головой.

– Как забыть, Матвеюшка. А я вот твою талисманшу не уберегла. Сколько лет хранительница на комоде простояла, присматривалась, оберегала. Возьмёшь, бывало, в руки, особливо когда тебя дожидалась, а она с виду студёная, снежно-ледяная и по цвету и по блеску, а столько тепла хранила, такой сердечностью горела, а глаза! Ой, глазоньки! Словно ведали, что в душе моей вершилось, такие глубокие-глубокие и участливые-участливые… Когда тебя в больницу на операцию отправляла, я ведь её как Матерь Божью молила. Хоша смейся, хошь глумись, а я, Матвеюшка, иногда слышала, как она отвечала. Нет, не словами, Матвеюшка, думами, советом, светом. Веришь, гляжу на неё и слышу. Сердцем чую, Матвей, и каждое слово музыкой в меня, музы…

Внезапно лицо у Матрёны Арсентьевны померкло, слёзы, что заполняли морщинки под глазами, задрожали, бабка покачнулась, неуклюже взмахнула руками, точно птица ранеными крыльями.

– Кружится всё, Матвеюшка, что-то сердце полыхает, мает…

Дед Нораев едва успел подхватить разом ослабевшую жену, осторожно уложил на сено, кинулся в дом за лекарством.

– Эх… И у кого рука поднялась такую талисманку, ангелку-хранительницу уворовать? Чтоб в аду ему на семи сковородках разом, да под кипятком без зонтика корячиться!

 

АГАТА

 

Маленькая Агата проснулась рано. Торопливо подбежала к окну, одёрнула шторы. Со слезами на глазах кинулась в спальню к матери.

– Мама! Мамочка! У неба плохое настроение. Мама, там тучи чёрные-чёрные, злые-презлые у солнышка дорогу отняли! Ему больно, больно!

Агата плачет. Мать, спросонок, недоумевая, пытается разобраться.

– Агаточка, у тебя зубик болит?

Девочка отчаянно трясёт головой, и, обиженно поджав губки, отворачивается.

– Ну, хорошо, хорошо, скажи, где больно, и мы вылечим. Быстро, быстренько!

Агата поворачивается, показывает маленьким пальчиком чуть пониже горла.

– Там, мамочка. Там плохое настроение запряталось.

Женщина испуганно хватает ребёнка, тянет к себе, пытается осмотреть у дочери рот.

– Неужели ангина, Боже, только от ветрянки избавились! Неужели ещё?..

Агата задиристо машет руками, отчаянно отбиваясь от матери.

– Какая ангина, мама! – Агата снова тычет пальчиком чуть пониже горлышка. – Там плохо, там плакать хочет, там хнычет, там, там!

– Понятно, у тебя в сердце нехорошее настроение спряталось, правильно?

Девочка обрадовано кивает головой.

– Тебе скверный сон приснился?

Да, про лучика солнечного! Он мне сказал, если не расскажу про куколку бабушке, он больше никогда не вернётся на землю. И я замёрзну совсем, и бабушка, и папа, и все замёрзнем, замёрзнем! Он ссорился за то, что я скрытничала.

Мать облегчённо вздыхает.

– Фу! Перепугала! Ну, какая кукла, где, пошли за ней!

– Она далеко, там, в колодце.

– И давно? – ещё не осознав, но начиная догадываться, спрашивает мать.

Агата никнет, ладошками укрывает лицо, прячется под одеяло.

– С весны, – слышит мать сквозь рыдания из под покрывала. – С весны! Мы ею сосульки скалывали с Витькой. На краешек поставили, а она упала, сама. Её никто не толкал в колодец. Сама подскользнулась, сама свалилась.

Просыпается и отец. Пытается поймать копошащийся под одеялом комочек.

– Что случилось? Что стряслось? Почему родные врозь?

– Агате сон приснился жуткий, а ты всё прибаутками забавляешься, – с досадой откликается мать.

– Так. Ясненько. – Отец освобождает дочь из плена одеяла. – И кто нас обидел, и где он сидит, сейчас вверх ногами у нас полетит!

– Лучик, – всхлипывая, отвечает Агата. – лучик, сказал, что больше не вернётся, если я бабушке не сознаюсь про куклу.

– Так, уже поближе к истине. И про какую игрушку ты ей должна повиниться?

Агата молчит. Боязливо поглядывая то на окно, то на мать, то на свои ладошки.

– Причём тут игрушки, Саша? Похоже, давняя пропажа сыскалась. Помнишь, в прошлом году на день рождения к твоей матери ездили, тогда ещё Агатка кварцевая, заговорённая, талисманша её пропала. Мама потом темнее тёмного ходила. Говорила, будто по молодости с отцом напророчили, чей талисман первым пропадёт, того первым и …в общем потеряем.

– И ты в эту белиберду веришь?

– А куда деваться. Я где-то читала, агат называют Оком Творца. И у многих народов считается оберегом, несёт в дом здоровье, удачу. Думаю, люди не напрасно тысячелетиями веровали? И потом, ты же знаешь, мама совсем сдала за минувшую зиму. Отец пишет, никогда её такой потерянной не видел. Почти ничего ни ест. Высохла. И всё время задыхается. Воздуха ей не хватает. Понимаешь, воздуха! Зимой с открытыми окнами спят. К врачам возил самым опытным – те только руками разводят. Отец боится – в жару ей ещё хуже будет.

– Понятно, Анастасия Александровна, хотя ничего не понятно. Старость – она никого ещё не вылечила. Придёт лето, и достанем Агатку-талисманку.

– Лета не будет! Не будет лета! Лучик не вернётся! – снова заплакала Агата.

– Ну, это уже серьёзнее, намного серьёзнее. Значит, будем думать, как его возвратить побыстрее. Успокойся.

Лицо у девочки оживилось, слёзки высохли росой под полуденным солнцем. С нескрываемой надеждой посмотрела на отца и мать. Ничего не спросила, но отец ответил.

– Я помню, день рождения матушки – семнадцатого апреля. Сегодня середина марта, но ты догадываешься, какой лёд сейчас в колодце?

– А если его растопить? – вмешалась в разговор дочь.

– Как?

– Чайником! Лить и лить горячую воду, лить и лить! Мы так сосульки разогревали, чтобы ангины не было.

– Ну, что ж, совет на уровне открытия, возможно так и сделаем, – усмехнулся отец и задумался.

 

АГАТКА

 

Говорят, солнечные лучи живут недолго. Неправда. Если есть ради кого гореть – могут годами полыхать их хрупкие тельца радужным цветом и угаснуть в одночасье вместе с тем, во имя кого жили. Каждое утро Лучик спешил к ней! Не сразу, но Агатка его приметила. Точнее, выделила среди иных заглядывающих в колодец лучистых братиков. Те сияли гладким безмятежным светом, а этот пульсировал взволнованной радуницей, а когда уходил в закатные сумерки, долго парил огненным пёрышком над водной преградой и, медленно угасая, золотистыми слезинками растворялся в последних отблесках уходящего солнца. И хотя Агатка была сотворена из кварца, её волокнистое халцедоновое сердце, не ведающее боли, словно расслаивалось, когда исчезал Лучик. Он покидал её водяную обитель последним. Каждый вечер Агатка с ужасом ожидала мрачных мгновений, когда непроглядные тени, одна за другой цепляясь за бревенчатые стены сруба, начинали заполнять колодец своим чёрным дыханием. И если днями под спудом ледяной воды ей не хватало воздуха, то ночами, она слепла от бессилия перед собственной неподвижностью, безмолвностью и каменистой сущностью. Ей нестерпимо хотелось кричать, махать руками, топать ногами, метаться и яриться, вышвыривая влагу по капелькам вместе со своим негодованием. Но! Обречённая лежать, не шелохнувшись, не в силах даже моргнуть одним глазком, она угрюмо смотрела в ночное небо, наделившее её такой жуткой участью.

Глубоко за полночь, чтобы избавить себя от раздирающей тело тоски, она утопала в воспоминаниях тёплых и нежных, как сама Матрёна, для которой крошечную Агатку из цельного камня некогда вырезал влюблённый Матвей. Снова и снова возвращалась в тот день, когда очарованный красотой девушки, парень привёл её на окраину села, где на гордом высоком валуне, исполином возвышающимся посреди огромной цветущей луговины, стояла крохотная кварцевая красавица. Больше месяца с резцом в руках Матвей «колдовал» над куколкой силясь создать её похожей на Матрёну. Больше месяца ночами, при мерцающей масляной лампе, по крупицам, от мгновения к мгновению, совершенствовал творение. А теперь сам, словно огонёк в лампадке, с трепетом ждал, признает ли девушка себя в крошечной фигурке. Матрёна молчала. Она искренне не понимала, зачем они пришли за околицу и встали перед замшелым булыжом. Конечно, и раньше догадывалась, что нравится Матвею, да и сама не слишком равнодушно смотрела на его сбитую, словно выкованную кузнецом, фигуру. Но кроме затаённых взглядов да общих фраз между ними совершенно ничего не пребывало, абсолютно ничего. Матрёна жила своей жизнью, вначале с любопытством, а затем безучастно, поглядывая на многочисленных тайных воздыхателей и явных ухажёров, Матвея тоже нельзя было назвать одиноким. Многие из сельских девушек на парня засматривались, некоторые, не стесняясь, искали встречи, но напрасно – дурной молвы о нём не было. Матвей и Матрёна если и встречались – невзначай, кивали друг -другу, приветствуя, и расходились до новой случайности. А весною Матвей и вовсе исчез. По селу поползли слухи, будто парень уехал на Урал – за длинным рублём погнался. Но ближе к лету он вернулся и больше месяца почти не выходил из дома.

– От стыдобы хоронится, от сраму! – заверещали некоторые сельские бабки. – Не пришёлся ко двору у богатеньких, взашей, похоже, выгнали, коли долго так прячется!

Матвей вышёл к дому, где жила с родителями Матрёна в день её рождения. Больше часа дожидался, пока девушка выпорхнет из калитки. Ни слова не говоря, взял её как ребёнка за ладошку и повёл вдоль околицы. Матрёна попыталась заупрямиться, но, взглянув в обеспокоенные глаза парня, ни о чем, не спрашивая, покорно пошла следом.

Когда остановились, об Матвея можно было зажигать спички, так раскраснелся, волнуясь.

– Нравится? – Матвей кивнул на валун и зарделся ещё сильнее. Матрёна недоумённо пожала плечами.

– Кто? Луговина? Ну, цветистая, и что?

Матвей замялся, понимая, что Матрёна не видит куклу на вершинке.

– А помнишь Рождество, гадание… Нам с тобой цыганка нагада…

– Цыганка?! И ты ей поверил?!

В этот день Агатка впервые услышала, как смеётся Матрёна. Мягко, ласково, напевно, как будто кого боялась обидеть своими смешинками. Искренне струился её нежный голосок над изумленно притихшими цикадками и растерянно моргающим огромными ресницами парнем. Немного успокоившись, она изумленно спросила:

– Цыганка, говоришь? Которая напророчила, что выйду замуж за того, кто меня из камня изваяет, на камень вознесёт да в дом из камня приведёт?

Матрёна сняла с валуна куколку, улыбаясь, долго вглядывалась в кварцевый лик.

– Ой, Матвей, теперь понятно, зачем ты на Урал ездил, да отчего почти всё лето носа не казал на улице. Неужто, Матвейка, своими руками так похоже, так искусно смастерил? А глаза-то какие душевные, надо же! И как удалось? Ты же плотник, а не этот, который по камню мастер, что в сказке. – Матрёна слегка смутилась, вспоминая, как звали Данилу-мастера. – Матвеюшка, а как этот камушек именуют?

– Агат.

– Стало быть, она Агаткой народилась. А вот с цыганкой тебя разогорчу, Матвеюшка, а то ведь ещё и усадьбу из каменьев блестючих отгрохаешь, настырный. Не было никакой гадалки, это подружку мою обрядили, да так сказать подучили. Я же сама это пророчество и придумала, чтоб кавалеры поостыли с предложениями. Устала, я, Матвеюшка, от их клёкота петушиного. Молодая ещё берега искать, да и родной дом дорог, хоть и не кирпичный. Всем та цыганка одно и то же про меня говорила, да только ты один и запомнил, исполнять кинулся.

– Ну, не было цыганки, значит, не было! – Матвей ссутулился, неуклюже нарвал букет из васильков.– Всё одно, с днём рождения тебя Матрёна Арсентьевна, с днём рождения!

– Ну, тогда нас обоих с Агаточкой поздравляй. Раз она на меня так похожа, я её на подушку рядышком укладывать буду. Пусть про всё явное да затаённое знает, даже про то, о чём сама думать боюсь. Глядишь, легче на душе станется, всё не одной маяться. Спасибо за подарок, Матвеюшка, спасибо! Я тебе… я тебя…

Не досказав, Матрёна резко развернулась и убежала в деревню. Матвей не увидел, и никто не видел, одна Агатка почувствовала: её каменные руки, шею, плечи обожгли крупные жаркие слёзы. В этот день Агатка узнала, как смеётся Матрёна и как плачет. Но она ещё не понимала, когда плачут от горя, а когда от счастья…

 

А однажды лучик не добрался до своей королевы. Почти неделю над селом бесновалась метель, закидывая избы и дворы холодным блестящим снегом. Заваливала, не жалея ни небесной рати, ни земных подданных. За одну ночь превратила деревню в один сплошной сугроб, в котором дулами поверженных орудий торчали печные трубы да столбы сломанных телевизионных антенн. Двери невозможно было открыть, настолько плотным был снежный покров. Досталось и колодцу. Брошенной гренадёрской шапкой возвышался он посреди занесённого сада после метельного нашествия. А что творилось на дне – описывать совсем грустно. Лёд, нависший над Агаткой, был настолько тучен и тёмен, что бедняжка, пролежав неделю в непроглядной темноте, уверовалась – солнца никогда не увидит, светила больше нет, иначе бы оно не допустило того, что творилось в колодце. А раз так, ей некого больше ждать, ей незачем больше спасать себя воспоминаниями о Матрёне, Матвее, их детях и внуках. Агатка поблёкла, потускнела, а затем почти угасла. И только одна коротенькая фраза пульсировала разноцветными точками и не давала ей совсем отключиться от внешнего мира, превратиться в обыкновенный булыжник. Слова билась где-то в глубине куклы словно сердце: «Нель-зя! Мат-рё-не пло-хо! Нель-зя! Мат-рё-не пло-хо! Нель-зя!»

 

МАТРЁНА АРСЕНТЬЕВНА

 

С того дня, как Агатка оказалась в колодце, баба Матрёна почувствовала себя не просто худо, а как она выразилась: «совсем никудышне». Часто стала задыхаться, на руках и ногах появились серо-зелёные пятнышки. И если при солнце она могла, опять же по её собственному выражению, «совладать с собой», то с наступлением темноты не могла и «шагу ступить». Племянник Матрёны Арсентьевны, участковый Матвей Таволгин в каких только больницах не перебывал с ней. Даже самые опытные врачи, друзья капитана разводили руками, не понимая, что с ней происходит.

– Это всё от талисманки, худо ей и мне худо, и нечего попусту хороших людей заботить да здоровое теребить, – возвращаясь домой, ворчала бабка Матрёна после очередных обследований и анализов.

Дед Матвей подзывал крючковатым пальцем племянника и, тыча в погоны, эхом талдычил.

– Найди ей кукольную, разыщи, хоть из под земли кто украл! Пусть вернут. Потеряем Матрёну, потеряем!

А пока Матвей-младший пытался разыскать пропажу, Матвей-старший с каждым днём становился всё мнительнее, подозрительнее, раздражительнее и нелюдимее. Всех, сельчан кто был в день исчезновения Агатки на дне рождении Матрёны, стал обходить, не здороваясь. Если спрашивали – отмалчивался и ворчал нечто нечленораздельное. Соседей сторонился, со двора выходил редко, да и то, только в магазин. Особенно озлобился на племянника, не скрывая желчи, обзывая треплом в погонах. Однако в селе деда понимали и не осуждали, сами видели – Матрёне с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Бледная, исхудавшая, она уже не вставала с постели, почти ничего не ела, её силы таяли вместе с блеском в глазах. А через неделю, когда случилась пурга, и всё село завалило снегом выше крыш, Матрёна подозвала мужа.

– Не сердись, Матвеюшка, совсем я ослабла, совсем. Деток хочу увидеть напоследок, не дотяну до дня рождения, не получается. Доберись до почты, телеграммы дай, адреса в тетрадке клеёнчатой найдёшь, чую, не пережить мне зимы нонешней, не пережить. Может, Бог даст, успеют, свидимся. И ещё, Матвеюшка, загляни в магазин, закупи материалу чёрного да алого.

Матрёна отвернулась, всхлипнула, и, глотая слёзы, добавила: – сам знаешь для чего…

Многое хотел сказать Матрёне Матвей успокающего, светлого, душевного, ласкового, да только и сам отвернулся, и задрожал, и обречённо побрёл на улицу, прихватив тетрадку с адресами, да чуть не забыв надеть тулупчик. Выбрался на крыльцо и ахнул. Больше десятка сельских мужиков вместе с Матвеем-младшим очищали снег и разбивали лёд возле колодца.

– А это ещё к чему? – хотел спросить дед Матвей и вдруг понял по сияющему лицу племянника. – Так она там, куколка? Там? – прохрипел, ещё не веря своей догадке.

– Здесь, похоже, здесь!

Дед насупился, поёжился.

– С чего решил? Зима не лето – в воде бултыхаться.

Матвей–младший сконфузился, снял шапку, надел, снова снял.

– Деда, правду сказать – не поймёшь, а врать, тебе…

– Говори как есть, разберуся, не глупой!

Таволгин поправил шапку, закурил.

– Сон привиделся, деда, странный и… В общем, мальчишка приснился, худющий и весь золотой, как лучик солнечный. С чего – не знаю. Мальчишка молчит и на горло показывает, вроде как ангина у него, и к колодцу меня зовёт, к колодцу. Я проснулся, сразу и не уразумел к чему. А потом вдруг припомнил. Не только баба Матрёна после того злополучного дня рождения заболела. Мальчишка соседский, Витя, тоже, ангиной, я его сам в районную больницу отвозил.

– Ну и что? Захворал, тоже новость. И я знаю, отвары мальцу готовил.

– Правильно! А с чего догадываешься?

– Знамо с чего, мелюзга сосульки сбивали да в рот пихали.

– Вот именно сосульки, и где их может достать кроха?

Дед раздражённо закряхтел, насупился.

– Не томи глупостями. Говори как есть. Где, где, везде, вон их валяется, подбирай и…

– Это сейчас на снегу. А весной? Снега нет, стаял, земля сырая, грязь. До крыш малявки не достанут, коротки. Да и сшибать без толку. Упадёт сосулька опять же в грязь. Вот детишки и крутились возле колодца, где до них рукой подать.

– Ну, крутились, а кукла здесь причём? – сердито застонал дед. – Ты чего себе и людям бошки морочишь, умник фигушный. Собрал народ на потеху…

– Мальчишка говорит, они с твоей внучкой Агатой, куклу как булыжник использовали, сосульки сбивали, а потом уронили в воду нечаянно, – отрапортовал, не обращая внимания на злобный вид деда, Матвей-младший. – А ещё утром сын твой позвонил, спрашивал про погоду, просил в колодец посмотреть сколько льда. Я, конечно, осведомился зачем, а он говорит, мол, сюрприз матушке приготовить хочет. Какой – не раскрыл. На выходные приехать хочет. Но, я так понимаю, и внучка созналась про куклу! Лучик не только мне одному приснился. Докричаться хочет.

Дед открыл рот, закрыл, потом снова открыл.

– Так я же внучку несколько раз самолично выспрашивал. «Не брала куколку, не видала»,– только одно и заявляла. Врала и хоть бы глазом моргнула… Как жить после этого?

Дед опустился на землю, не заметив, что сел в сугроб. Таволгин торопливо его поднял. Деда трясло.

– А меня знаешь, сейчас Мотрюшка на почту послала, телеграммы разослать, детей велела оповестить да внуков, попрощаться хочет и материалу чёрного прикупить велела. Совсем плоха, совсем…

 

Когда дед Матвей вернулся домой, Матрёна, с трудом выговаривая каждый слог, шёпотом спросила:

– Матвеюшка, отправил телеграммы?

– Конечно, Мотрюшка, даже ответ уже получил бандерольный! Держи свою Агатку – талисманшу! Выздоравливай, выправляйся! А я стол пойду накрою мужикам, да и в магазин заглянуть надоть, измёрзли почтальоны, доставая изо льда сокровище, подлечить, их тоже не помешает. Зима нынче совсем постылая, изметелилась, истерзалась! Похоже, сама по теплу соскучилась, вот и мается.

 

Говорят у солнечных лучиков нет сердца. Неправда. Именно оно заставляет их согревать и не тлеть, озарять и не меркнуть, оставаться милыми, нежными, распускаясь надеждой в студеных думах и чёрных снах.

Лучик видел, как плакала от радости баба Мотря, прижимая к себе талисман. Как её лицо, кипенное от бесконечного тревожного ожидания, просветлело, зарумянилось. Разглаживая глубокие старческие морщины, лучик почувствовал сердцем, как много добрых слов хочет сказать Матрёна и Агате, и деду, и всем, всем, всем кто оказался рядом! Он улыбнулся своей солнечной улыбкой, робко прикоснулся к губам Агаты и Матрёны, вспыхнул последний раз, осенив комнату, пушистым, чарующим светом и поспешил домой к Солнцу, чтобы шепнуть матушке; – «Во Вселенной, на одну беду меньше стало! Во Вселенной, на одну беду меньше...меньше...»