Письмо В.В. Шульгина. 30.III.63 Дорогой Миша. Считая инцидент с Гердой благополучно исчерпанным и благодаря Вас за то, что Вы ее воскресили для меня… перехожу к «очередным делам». ___________________________________________ _________________ Во время посещения В.В. Шульгина во Владимире – оставил ему свою рукопись «Шульгин переходит через Рубикон». В ней присутствует литературным персонажем Герда – стенографистка, машинистка. Верно, Финнка по национальности – могла являться одним из увлечений молодого Шульгина. Его собственный рассказ с таким названием выслал – вопрос о Герде сразу сошел с повестки. ___________________________________________ __________________ Очередным делом, в связи с Бейлисом, считаю необходимым досказать Вам конец Бейлисиады в отношении меня. Это прибавит еще штрих к интересующему Вас времени. Патриарх. Некие киевские евреи приютили меня во Львове. Для точности это было в ночь на 6-ое (ст.ст) сентября 1914 года, - Львов был взят не то 2 не то 4 сентября. Глубокой ночью они привезли меня в какую-то гостиницу. Она сейчас же загорелась свечами: электричество еще не работало. Волшебно быстро на столе появился «самоварчик», неизменный утешитель тех времен. Стало уютно, но странно: от свечей отвыкли. Я пил чай один: мои покровители исчезли. Было вероятно 3 или 4 утра – в окна заглядывала ночь, черная, как могила. Дождь тихонько стучал в стекла… Вдруг открылась дверь… Свечей было достаточно. Вошел старик с белой бородой. Он подошел к столу и, облокотившись на спинку кресла, крытого красным бархатом, смотрел на меня. Он был необычайно красив, красотой патриарха. К белизне волос, бороды подходили в библейском контрасте черные глаза в рамке черных же длинных ресниц. Эти глаза не то что горели – сияли. Он смотрел на меня, я на него… Наконец он спросил: - Так это вы… Это не был вопрос. И поэтому я ответил, указывая на кресло: - Садитесь… Но он не сел. А заговорил так: - И они, эти сволочи… Так они смели сказать, что вы взяли жидовские деньги… ___________________________________________ _________________ Неправдоподобно: правоверный Еврей не мог употребить это оскорбительное слово. Правда, в советских источниках, например, в четырехтомном «Словаре русского языка» слово «жид» определяют: «То же, что еврей». (Издание АН СССР. Москва – 1957 г.) Чего же стесняться В.В. Шульгину, широко использовавшего в свое время антисемитизм в политических целях, для самосохранения, личного, и сохранения чудовищного Царского режима. ___________________________________________ _________________ Я улыбнулся и сказал: - Чаю хотите? Он на это не ответил, а продолжал: - Так мы это знаем, где наши деньги! Сияющие глаза сверкнули, как бы угрозой. Но то, что он сказал дальше, не было угрозой. - Я хочу, чтобы вы знали… Есть у нас, евреев, такой, как у вас митрополит. Нет, больше! Он на целый свет. Так он приказал… Остановился на минутку и сказал: - Так он приказал… Назначил день и час… По всему свету! И по всему свету, где только есть евреи, что веруют в Бога, в этот день и час они молились за вас! Я почувствовал волнение. Меня это тронуло: в этом было нечто величественное. Я как бы почувствовал на себе это вселенское моление людей, которых я не знал, но они обо мне узнали и устремили на меня свою духовную силу. Патриарх добавил: - Такую молитву Бог слышит! Я помню до сих пор изгиб голоса, с каким он это произнес, и выражение глаз. Вокруг ресниц – они были как бы подведены синим карандашом, они как бы были опалены духовными лучами… Через некоторое время он сказал: - Я пришел сюда, чтобы вам это сказать. Прощайте! * * * Когда иногда я бываю очень беден, я говорю себе: - Я богат. За меня молились во всем мире… И мне легко. * * * Император. Теперь перенесемся в польскую Галицию, в городок Тухов. Это было в январе 1915 года. Быть может, это было 20 января. Если бы это было так, то день этот можно считать юбилейным: ровно год тому назад, т.е. 20 января (ст.ст.) 1914 года меня судили в Киеве. Я сидел на той скамье, которую занимал Бейлис несколько месяцев тому назад. Но Бейлиса оправдали, меня же присудили к трем месяцам тюрьмы. Три месяцы мне кажется сейчас наказанием смехотворным после того, как я отсидел около 12 лет в сталинской тюрьме. Но дело было не в сроке. Дело было в том, что меня присудили за «распространение заведомо ложных сведений» о прокуроре палаты. «Заведомо ложных»! Судьи отлично знали, что я мог ошибиться, но я не лгал. И это приговор был не мне, а русскому суду, в который я верил и посильно защищал. Впрочем, чтобы судить о русском суде вообще, надо узнать, что было в Тухове. * * * Предварительно скажу, что в тюрьму я все же не попал при Царе. Дело пошло по инстанциям. Палата утвердила постановление Окружного суда. Предстоял еще Сенат. Мои защитники возились с этим, но меня это мало интересовало. Для меня было важно, что скажет Государственная Дума. По закону член Думы мог быть лишен свободы только с согласия Думы. Я надеялся, что Дума меня не выдаст. Во всяком случае, в Думе разыгрался бы главный бой. Но до этого не дошло. Разразилась война. Как многие другие депутуты и я пошел на фронт, хотя это было вопреки формальному закону, воспрещавшему народным представителям быть на действительной военной службе. Я был ранен под Перемышлем 12-го (ст.ст.) сентября 1914 г., то-есть на следующий день по прибытии в полк. В январе 1915 я был начальником передового отряда ЮЗОЗО (Юго-зарадной Областной Земской организации), возился с ранеными и больными. В этой роли я и жил в местечке Тухове. Местечно было пусто. Население, почти сплошь еврейское, бежало до прибытия русских войск. Дома и домишки, как всегда, если их покинули, уничтожались сами собой. Уцелел лишь помещичий дом, хотя владельцы тоже ушли. В нем поместился мой отряд. * * * В тот день была вьюга. Через окно второго этажа я увидел приближающийся автомобиль. Свернув с большой дороги, он направился к нам, с трудом пробиваясь через метель. В то время, т.-е. в ту войну, не все имели машины. Ехавший, значит, был «кто-то». И в такую погоду! Очевидно, по важному делу и притом к нам: никого, кроме нас, здесь не было. Я сказал зажечь «примус», на войне заменивший «самоварчик», подать бутылку красного вина и галеты. Так всегда делалось в отрядах. Тем временем гость, провожаемый дежурным, зашел ко мне. По погонам я увидел, что это полковник, а по лицу, что он сильно замерз. В то время автомобили были открытые, за редкими исключениями. Поэтому я встретил его словами: - Господин поковник, кружку горячего чая? - О, да! О, да! Что за погода… Когда он согрелся, сказал: - Я к вам… К вам лично. - Слушаюсь. - Я военный юрист. По закону все судебные дела, возбужденные против лиц, поступивших в армию, передаются нам, т.-е. военному судебному ведомству. Мне переданы два дела, вас касающихся. Одно пустячное, другое важное. С какого прикажете начать? - Если позволите, «с тонкого конца»… - Хорошо. Податной инспектор города Киева возбудил против вас, как редактора газеты «Киевлянин», дело за то, что вы без его разрешения напечатали в своей газете объявление о лепешках «Вальда». - «Вальда»? Разрешите вам предложить: я их всегда имею при себе. Мне кажется, что вы чуточку охрипли, - проклятая погода! - Ах, очень Вам благодарен… Это очень хорошее средство: я его знаю. Но по долгу службы я должен все же поставить вопрос: признаете ли вы себя виновным в этом ужасном деянии? - Признаю. Печатал и надеюсь печатать и дальше. Однако, разрешите вам доложить… - Пожалуйста… - Господин полковник, вы юрист и ни в маленьких чинах. Я тоже юрист, хотя и не практикующий. Поэтому я позволю себе поставить на ваше суждение следующий вопрос: указания высших правительственных мест должны ли приниматься низшими к сведению и исполнению? - Дожны! - Так вот. Я печатаю объявления о лепешках Вальда в газете «Киевлянин» - без разрешения Киевского податного инспектора, но такое же объявление печатают с.-петербургская газета «Правительственный Вестник», каковая, очевидно, получила разрешение на печатание от высшей медицинской власти. - Это ясно. Считайте это дело поконченным, т.-е. прекращенным. - Благодарю вас. - Теперь перейдем к делу важному. Потрудитесь прочесть. Я прочитал: «Объявить Шульгину В.В., редактору газеты «Киевлянин», что Государю Императору на докладе министра юстиции благоугодно было начертать: «Почитать дело не бывшим». * * * Почитать дело не бывшим… Греческая поговорка гласила: - И сами Боги не могут сделать бывшее не бывшим. Но то, что не удавалось греческим Богам, было доступно русским Царям. «Почитать дело не бывшим» - была юридическая формула, близкая к выражению римского права: - In integrum restitution. «Почитать дело не бывшим» принадлежало русскому Царю, как Высшему Судье в государстве. Каждый приговор в Империи начинался со слов: - По указу Его Императорского Величества… При этом судья надевал на шею цепь в знак того, что он судит во имя Царя. Почитать дело не бывшим… Это говорит больше, чем амнистия. Амнистия это прочтение, забвение… А «почитать дело не бывшим» это юридическая фикция, обозначающая: против Шульгина дело не возбуждалось, его не судили, он не был осужден. С такой определенностью и силой Высший Русский Судья, Царь, стер неправду, учиненную низшими судьями. Это полезно запомнить при оценке нашего суда вообще. А любопытно и обстоятельство, что Государь учинил сие деяние по докладу министра юстиции. Министр юстиции почитается и высшим прокурором, высшим представителем обвинительной власти. Из этого следует, что обвинительная власть отреклась от своего неправого дела и поспешила его исправить при первом подходящем случае. Случай представился. Конечно, я не думал о Бейлисе, когда поступал добровольно в армию, причинив этим жестокую боль близким. Другие чувства руководили мной. Я почувствовал, что не в силах писать барабанные статьи в «Киевлянине», что было необходимо. Надо было поддержать дух народа, - об этом просил меня лично генерал Алексеев, впоследствие главный руководитель всей русской Армии. Он сказал: - Ошибаются те, кто думают: в три месяца кончим войну! Тут нахрапом не возьмешь. Противник серьезный: война на выдержку. Здесь народ идет на народ. А поэтому дух народный и решит дело. Вы публицист и член Государственной думы, т.-е. представитель народа. Поддержите же дух народа, который выразил вам свое доверие, послав вас в Государственную Думу. Но, как публицист, я выбыл из строя, потому что душа моя была исполнена великой печалью. Я считал войну ошибкой и предвидел роковые последствия. Чем же я мог «поддерживать дух народный»? Только примером, только добровольно подставив свою голову. Я поступил в пехоту, в один из киевских полков, именно 166 Ровненский. Я выбрал этот полк по причинам интимным, о которых сейчас не хочу говорить. Однако, австрийская пуля, пробуравшая меня в четырех местах, не причинила мне серьезной беды. Но, вероятно, она растрогала сердца генерал-прокурора (министра юстиции) и «сердце Царево». Есть выражение: - Сердце Царево в руце Божией. Так, по крайней мере, должно быть и иногда бывает. А, во всяком случае, у всех людей есть сердце, каковы бы они не были, и об этом надо всегда помнить. Помнить это надо было и расстрелявшим Ивана Григорьевича Щегловитова. В левых кругах его называли «Ванька Каин». Но этот Каин не расстрелял Бейлиса, а предал его суду присяжных. Это было неправильно, потому что сопровождалось давлением на следователей и это было нечестно. Нечестно потому, что суд не смеет заниматься политикой. Но при общей оценке русского суда, те, кто это делают, не смеют забывать о том, что суд присяжных, признав ритуал, оправдал невинного Бейлиса. И потому можно сказать, что суд присяжных, созданный Александром II, выдержал экзамен перед лицом всего мира. Тень этого Императора неведомо парила над зданием Киевского суда, где шел процесс Бейлиса. Я хочу верить, что когда-нибудь на этом месте, против суда, будет восстановлен памятник Александру II, который стоял на Царской площади и который снесли в 1917-м, согласно еврейской поговорке: - Если Бог хочет наказать человека, то отнимает у него разум. Но суд присяжных признал ритуал. Да, и об этом должно жалеть. Но справедливость требует сказать. Картина убийства Андрюши Ющинского такова, что, как говорится, сам Черт мог сломать ногу в этом деле. Во всяком случае, светила адвакатуры, легко доказавшие невинность Бейлиса, не смогли найти убедительной гипотезы на предмет того, кто же так зверски источил кровь у мальчика. А это именно и нужно было, чтобы отбить «кровавый навет», имеющий тысячелетнюю давность. * * * Распутин. Зигзаги жизни удивительны. Расскажу и об этом, чтобы исчерпать Бейлисиаду. Последняя здесь соприкоснулась с мистикой другого порядка. * * * Это было через некоторое время, после моей статьи о Чаплинском. Надо сказать, что «старая гвардия» киевлян тогда дрогнула. Часть вековечных подписчиков перестала читать «Киевлянин», что для некоторых было трагедией. Шульгин, после смерти Пихно, немедленно изменил заветам отчима, который заменил ему отца. Из этого, между прочим, следует, что не все читатели «Киевлянина» понимали Димитрия Ивановича. Он был прежде всего чигиринец. А чигиринцы это особая порода – скромно-гордая. Скромная по своим потребностям, гордая потому, что спина у них не гнется. Таков был и чигиринец Богдан Хмельницкий. Есть некоторая мистика в совпадении имен. Знаменитое восстание, поднятое батькой Богданом, в основе своей имело распрю казачьего сотника Хмельницкого со старостой Чаплицким. Духовный потомок Хмельницкого, Шульгин, «восстал» против Чаплинского. Разница в одной букве, а в общем оба имени происходят от слова «чапля», по-северному «цапля». Но, к слову сказать, во всем чигиринском народе сохранились черты иногда просто анекдотического характера. Оставив анекдоты, скажу, что у Д.И. была способность не гнуть спины перед бурей, выраженная не так давно в одном советском фильме. Фильма я не видел, но его название запомнил: - И один в поле воин! 18-го или 19-го октября 1905 только одна газета вышла на пространстве «шестой части суши». Эта газета была «Киевлянин». Так вот, после моей статьи часть читателей ушла и даже для этих бывших «киевлянинцев» стала выходить новая газета «Киев». Я с ней не полемизировал. С меня было достаточно полемики со столичным «Новым Временем» и, в особенности, очень талантливым нововременцем Меньшиковым. Разумеется, редактору «Киевлялина» приходилось нелегко. И вот однажды ко мне пришел один человек. Не молодой, чуть седоватый, но очень бодрый. Он сказал: - По службе я начальник почты на Демиевке. Не очень видная должность. Но я имею вам сказать нечто важное. - Прошу садиться. Он начал так: - Я старый читатель «Киевлянина». Я очень уважал Димитрия Ивановича. И вас так же, дорогой Василий Витальевич… Газету «Киев» не хочу читать… Вы правы, а не они. Но все же трудно вам сейчас приходится: свои пошли против вас! Вот и господин Меньшиков… Не правда ли? - Правда. Мне тяжело. - Что же нужно, чтобы облегчить ваше положение? Я маленький человек, но я размышляю. И я вам сочувствую. Да, я вам сочувствую. Зачем они на вас клевещут?! Вы взяли еврейские деньги и защищаете жидов, убивших Андрюшу Ющинского? Клевета! Но как с ней бороться, дорогой Василий Витальевич?! Его речь текла спокойная, ровная, но какая-то увесистая. Несмотря на драматичность содержания, мне захотелось спать. Спать среди белого дня. Но я этому не удивился: я был очень утомлен всем тем, что переживал. Я всегда чувствовал себя уставшим, хотя мне было только 35 лет. Он продолжил: - Чтобы опровергнуть клевету, надо доказать, что евреи не убивали Ющинского. Потому что, если не они убивали, то зачем и за что бы дали вам деньги? Клевета о жидовских деньгах, которые вы будто бы взяли, падет сама собой. Не так ли? Он, несколько перегнувшись через столик, который нас разделяет, пристально смотрит в глаза. И я невольно приковался к его глазам. Они были серые, стального цвета. Веки были приспущены, но сквозь эту щель его взгляд, стальной, давил свинцом на мои веки; мне все больше хотелось спать. Он продолжал: - Вам нужно, просто вам необходимо, узнать, кто убил мальчика. Ведь он же убит? Это то уж верно. Но кто? Кто? Слова эти с огромным убеждением падали на мой мозг, но вместе с тем и стальные глаза давили на меня, и что-то приказывали. Я спросил, повторил, как бы засыпая: - Да, кто, кто? Он наклонился еще ближе ко мне. Говорил: - Есть такой человек. Такой человек, который все знает.. - Кто, кто? - Григорий Ефимыч… При этом имени я встрепенулся. - Распутин? - Да. Он может сказать, если захочет, кто убил Андрюшу Ющинского. Но я уже пришел в себя. Сверкнула мысль: этот демиевский почтмейстер пытался меня загипнотизировать. Но я не засну! В это же мгновение он положил свою руку на мою. И воскликнул: - Ну, и нервный же вы человек, Василий Витальевич! Я ответал: - Да, я нервный человек. И потому не будем продолжать этот разговор. К Распутину не считаю возможным обращаться. Благодарю вас за сочувствие. И встал. * * * Он ушел, а я думал о том, что Распутин, как говорили, принадлежит к секте, так называемых сибирских хлыстов. Это таинственная секта, отличающаяся развратом на религиозной почве. Ее учение вкратце: - Без раскаяния нет спасения. Без греха нет раскаяния. Надо грешить, чтобы раскаиваться и в раскаивании обретать спасение. Хлысты всегда были именно сектой, т.-е. в коллективе они развивали свои способности. Способности же хлыстовские таинственны и могущественны. Распутин не был один. Вокруг него всегда был круг людей, ему подчинявшихся, и, может быть, от него некоторым приемам научившимся. Я знал, что и в Киеве у него есть какие-то опорные пункты. Когда он приезжал, он иногда жил у некого Размитальского. Он был содержателем ссудной кассы, т.-е. маленьким банкиром. Размитальский был еврей, быть может, крещенный. Во всяком случае, он был твердый монархист. Когда его арестовали после Октябрьской революции, спросили: - Вы монархист? Он ответил безбоязненно: - Да, я монархист. Был и есть… - Но не будете больше! И его расстреляли. Но это случилось позже, в 1917 или 198-ом. А тогда, т.-е. в 1913, после ухода почтмейстера, я ощущал прикосновение какой-то тайны и думал: - Прислали его ко мне… Размитальский или сам Распутин… Или он пришел сам по себе? Этого я никогда не узнал и не узнаю. Впрочем, тогда, в 1913 году, для лиц моего образа мыслей всякое общение с Распутиным почиталось невозможным. Мы думали, что Распутин губит Династию и с ней и Россию. Теперь же я думаю, что, может быть, стоило запачкать свои «белые руки» и познакомиться с Распутиным. Если бы он действительно сказал мне, кто убил Ющинского, это имело бы великие и благотворные последствия. Но былого не вернешь. * * * Обвинитель. Теперь перенесемся в Константинополь, нынешний Стамбул. Начало 1921 года… Между русскими эмигрантами в то время в ходу был следующий анекдот. Один эмигрант телеграфирует другому на французском языке: - Шесть щек целуют жирного кота. (Six joues baisent gros chat). Бесстрастная барышня приняла телеграмму, хотя ничего не поняла. Ей то какое дело! Через короткое время был получен ею же ответ: - Здесь десять. (Ici dix). Барышня пожала плечами, но при случае кокетливо спросила с милой улыбкой: - Что значила ваша телеграмма и ответ? Не будет нескромным узнать? Вы как будто загрустили, monsieur? Он ответил: - Вы угодали: я загрустил. Моя телеграмма, если ее прочесть по-русски, обозначает: - Сижу без гроша. - А вторая? Ответная? - И сиди! Барышня весело засмеялась, но сказала: - Не огорчайтесь: помощь придет. * * * Не знаю, как в анекдоте, пришла ли помощь. Но ко мне она пришла. И именно тогда, когда я полным правом мог телеграфировать «сижу без гроша», если бы знал, кому телеграфировать. Я очень голодал. Помощь пришла, но не по телеграфу, что не важно. И когда это случилось, меня разыскал неизвестный мне совсем молодой офицер. - Простите, пожалуйста… Моя фамилия вам известна: я сын такого-то. Я припомнил его отца, но ответил загадочно: - Я понял… На самом деле я совершенно не понял, почему сын такого-то разыскал меня в Константинополе. Надо принять во внимание, что в этом два раза тысячелетнем городе было всего несколько улиц, имевших общеизвестные названия. Остальные очень редко имели надписи, а номеров домов совсе не было. Чтобы разыскать кого-нибудь, требовалась известная настойчивость. Мой гость продолжал: - Мне, конечно, очень совестно затруднять вас, но к этому меня довела нужда. Я просто голодаю. Хоть что-нибудь… Я смотрел на него с очень смешанным чувством: сочувствие, жалость и, вместе с тем, не торжество, а просто радость. Он прибавил: - Во имя ваших отношений с моим отцом… Я дал ему, что мог… Немного, потому что получаемая мною помощь расплывалвсь на целый ряд лиц. Но он горячо меня поблагодарил: бедняге и эти гроши были дороги – он мог утолить голод. Он ушел, а я думал: - Я еще разбогатею, дав ему эти несчастные деньги. Его отец был тот товарищ прокурора (это обозначает помощник прокурора), который 20 января 1914 года обвинил меня в Киевском Окружеом суде в совершении преступного деяния, именуемого «распространение путем печати заведомо ложных обвинений против высших должностых лиц». Обвинял и добился осуждения. Этот человек сделал мне очень больно. Свою обвинительную речь он начал, держа в руках номер «Киевлянина», так: - Приняв редакторское перо из рук скончавшегося Димитрия Ивановича, я дал клятву, что никогда ложь не запятнает честных страниц газеты «Киевлянин». Мы все, читатели «Киевлянина», приветствовали такое начало. Но прошел месяц, всего месяц! И новый редактор нарушил священную клятву. Он запятнал когда-то честные страницы «Киевлянина» ложью. И вот почему В.В. Шульгин сейчас занимает эту скамью, скамью подсудимых. Он обвиняется в распространении путем печати заведомо ложных сведений о высших должностных лицах, в частности о прокуроре палаты Чаплинском. Это начало, с точки зрения ораторской, было искусным ударом. Удар в сердце. Он не убил меня, но выбил из седла. То, что я считал исполнением священной клятвы, это именно и назвали ложью. Это урок. В политике не следует быть сентементальным: это значит предоставить противнику собственное сердце. Я не сумел ответить на удар ударом, т.-е. ударить обвинителя тоже в сердце. Да, было ли у него сердце? Было! Эту тайну раскрыл мне его сын, явившийся ко мне просить помощи… - Во имя ваших отношений с моим отцом… Мои отношпения с его отцом состояли в том, что… Словом, это ясно из предыдущего. Ясно и то, что сын не знал подлинную природу этих отношений. Если бы знал, он не пожелал разыскивать меня в Константинополе, чтобы просить денег. Наоборот, он избегал бы даже случайной встречи со мной. Он не знал, и это легко могло быть. В 1914 году он был мальчиком лет четырнадцами. В этом возрасте мальчики обыкновенно читали Ната Пиккертона или что-нибудь в этом роде. Позднее, когда «подсудимый Шульгин» стал фигурой, заметной не потому, что когда-то заступился за Бнйлиса, и психика моего бывшего обвинителя должна была измениться. Я почти убежден, что он, мой обвинитель, утешался в то время статьями «Киевлянина», что он голосовал за меня, в числе 29 тысяч избирателей, которые в 1917 году избрали меня, в качестве представителя Киева, матери городов русских, в Украинское Учредительное собрание. Это тогдашнее дружелюбие ко мне своего отца и уловил подросший сын, ничего не зная о прошлом. И это наполнило радостью мое глупое, сентиментальное сердце. Я вспомнил поговорку, которую иногда говорил Димитрий Иванович: - Все минется – правда останется… Но моя радость длилась очень недолго: она тяжело омрачилась мыслью: - А ведь Александрович расстрелян! Я не помнил наверное, но как он мог уцелеть? Все, что имело какое-нибудь отношение к процессу Бейлиса, убивалось беспощадно. В «Киевлянине! 1919 года, если он уцелел, - в августе, сентябре, октябре, словом, после прихода белых в Киев, можно найти траурные объявления о гибели целого ряда лиц судебного звания. Вероятно, погиб и Александрович. * * * Люди, не мстите! Это вам не дано свыше, потому что все мы слепы, порочны, злобны и несправедливы. Христос сказал евреям, хотевшим побить камнями уличную блудницу: - Кто из вас без греха, бросьте в нее камни. И, устыженные, они отошли. Остались вдвоем Христос и блудница. Он сказал: - Жена, где твои обвинители? Она, едва пришедшая в себя, от ужаса смерти, улыбнулась жалко и радостно, и показала рукой – они ушли. Он сказал: - Иди и ты и не греши больше. * * * Так говорит Христос. А Бог Моисея, грозный и справедливый, сказал: - Мне отмщение и Аз воздам! | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
