Все ходили, никак не находя для себя подходящего места, но остановились и повернули одновременно головы, обернувшись на громко говорящих между собой медсестер, пересекавших больничный двор. Женщины громко ругали кого-то, словно нарочно, видя публику, повышая голоса, и звуки резко выделялись в тишине сквера. Подойдя к двери морга, Алексей долго стоял у матового cтекла, пытаясь разглядеть в нем свое отражение. Оглянулся по сторонам. Прибывающие разбредались по парку, разбившись на равные примерно группки, пересекались, чтобы разбрестись снова. Словно раскрылся занавес, распахнулись дверцы сразу нескольких подъехавших автобусов и вышли еще, еще и еще. У дверей стало темно от массы черных пиджаков, иссиня-черных волос, двигающихся ног и пожимающих друг друга рук. Гнетущая чернота быстро заполнила собой все обозримое свободное пространство. Алексей почувствовал, что вон тот худой светловолосый с наползающими на губы усами-муж; когда к нему подходили, он послушно, механически расслаблялся в объятиях очередного тела, словно передавая ему свою дрожь, прижимая усы и очки к плечам очередного родственника, чтобы потом, выпрямившись, остаться в неловкой выжидающей позе истукана, опустив руки, как плети вдоль плеч. Алексей долго не заходил в морг, пропуская всех вперед,-люди шли и шли, и в глубине среди плотно столпившихся фигур кто-то глухо и давно рыдал, и все ерзали, копошились, как муравьи, разбредаясь в тесном пространстве и в освобождающихся время от времени просветах виднелось что то розовое. Движение не прекращалось ни на минуту, все двигались в разные стороны, не глядя друг на друга, спешили на воздух. Потянулись дымки от сигарет. Давно ушедшая в себя мертвая лежала с маленьким округлившимся, как монетка, лицом, явно не имеющим с окружающим никакой связи. Прижавшись спиной к cтене, Алексей наблюдал за вертевшейся у него под носом широкой лысиной, нацелившись взглядом точно на треугольник носа в гробу у противоположной стены. Маленький гроб подняли и понесли. Все рассаживались по автобусам. Взгляды слабели, гасли, умиротворенные. На кладбище, у гроба на козлах, толпа рассредоточилась-стояли кто тут, кто там, шелестела листва. Грузная мать провела рукой по волосам умершей; длинные гладкие пряди, заструившиеся в ее руках, казались живыми. Последним прощался муж; не снимая очков, он прижимался лбом попеременно ко лбу и рукам мертвой, не отрываясь ото лба долго, вытираясь об него, как об полотенце, медленно поводя головой в разные стороны. Алексей смотрел на туфли соседа-красные в дырочках, сквозь которые виднелись носки. Все вдруг замолчали разом, замешкались, словно не зная, что еще нужно делать. “ДА ЛЮБИ Ж ТЫ ЕЕ СЕЙЧАС! ПЛЮНЬ НА ВСЕ, ПРЫГАЙ НА КОЗЛЫ, РАЗГРЕБИ ЦВЕТЫ И ЛЮБИ! НИКОГДА ДО ЭТОГО ТЫ ТАК ЕЕ НЕ ЛЮБИЛ!”-вдруг захотелось ему крикнуть мужу, глядя на двух хмурых мужчин, которые, несмотря друг на друга, уже несколько минут держали наготове крышку. Муж топтался у могилы, глядя, как утрамбовывают землю. Алексей пошел по дорожке к выходу, разминая затекшие ноги. Окаменевший внутри, быстро шел по городу час за часом, дожидаясь спасительной усталости, размахивая руками в такт ходьбе. Голоса прохожих, шум машин, порывистый ветер-все сливалось в однообразный гул, но он, оглохший, не слышал его. Прошедшее неотвязно звучало в голове, ушах, стояло перед глазами. Рванул ветер, заткнул всему ватой уши, и в мелькнувшей тишине он уловил донесшиеся с какого-то верхнего этажа звуки “Сентиментального вальса” Чайковского. |