Умер поэт и писатель Аркадий Драгомощенко

 

12 сентября 2012 года после тяжелой болезни в Санкт-Петербурге скончался поэт, писатель и переводчик Аркадий Драгомощенко, сообщается на сайте СПбГУ, в котором он преподавал. Дата и место похорон пока неизвестны.

Драгомощенко знаменит не только собственными сочинениями, но и переводами американских поэтов. Считается, что именно он открыл русскому читателю ранее неизвестный пласт современной поэзии США, так называемую "Школу языка" (Language School).

Драгомощенко родился в Потсдаме в 1946 году в семье военнослужащего. Закончил школу в Виннице на Украине и проучился несколько курсов на филологическом факультете местного пединститута. В 1969 году переехал в Ленинград, где закончил театроведческий факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии.

Аркадий Драгомощенко в советское время публиковался в "Самиздате", в 1974-1983 годах был членом редколлегии самиздатского журнала "Часы". В 1991 -2000 годах он стал со-основателем и редактором Петербургского отделения журнала "Комментарии".

В 1978 году писатель стал первым лауреатом Премии Андрея Белого в области прозы за роман "Расположение среди домов и деревьев", впоследствии в 1995 году был награжден премиями американского журнала P(ost)M(odern)C(ulture), а в 2009 получил международную литературную премию "The Franc-tireur Silver Bullet". Его работы издавались на нескольких языках, он получил широкое международное признание, в том числе в США, где были изданы его поэтические сборники.

Драгомощенко много занимался переводами американских поэтов второй половины XX века, в том числе, Чарлза Олсона, Лин Хеджинян, Джона Эшбера, Майкла Палмера, а также работ других зарубежных писателей. Он был автором и участником многих переводческих проектов, в их числе: "Бумажные тигры" (собрание эссе Элиота Уйнбергера), "Новая американская поэзия в русских переводах", "Земля морей".

Писатель работал в качестве приглашенного профессора в Университете Калифорнии в Сан-Диего, Университете штата Нью-Йорк в Буффало, Нью-Йоркском университете. До конца жизни преподавал на факультете свободных искусств и наук СПбГУ, был автором ряда телепрограмм.

в и з и т н а я к а р т о ч к а

Я, возникающее из прикосновения, отпущено поровну всем, и ты понимаешь, что не в означивании дело, но в исключении. Незримые опоры, растягивающие кожуру совмещений в неукротимом переходе в иное, – вторжение. Разве в том городе, где провел он юность (холмы, глинистая река, сладчайшее тело Иисуса, запах которого смешан с запахом старческих тел), разве там не говорили на всех языках? И что за благо, начав движенье в одном, завершать в другом, не сдвигаясь ни на йоту: дерево в окне поезда, кружащее вокруг собственной оси, – вавилонские башни степей, – кружащее, пеленающее собою твое, дарованное многими "я", которое, как известно, забывается в первую очередь. Жаворонок. Провода.

Из книги "Ксении"

 

* * *

Разные бывают landscapes, разные визы,

Телефонные звонки, коса флюгера –

Волос плетение, и все сзади. Либо лезвие.

А у тебя все впереди и между.

Не давай мне денег, а если

Любишь – принеси полотенце

В пробитый душ, склянку не-яду,

И не беспокойся, не тревожь понапрасну

Ни меня, ни соседей –

Не видать тебе следов пурпурных

На санитарных откосах фаянса

На сахарных склонах храма.

А если бессмертен я,

То и твое приближение меркнет

На зеркале бритвы, взошедшей в тумане

Дыхания. Не бритва вовсе,

А просто вода полыньи под ногами.

 

* * *

 

КОНДРАТИЙ ТЕОТОКОПОЛУС

НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

В ОЖИДАНИИ ГОСТЯ (Фрагменты. В.С)

 

Подобно диску солнца, кругу

далее же - сфере,

фигурой раскаленных насекомых,

переплывая голову, как море,

недвижим мнимый соловей.

Он шест ночной,

ладонь затылка,

он ода лову, - вложен в свет, как в тень.

 

* * *

Слепок горенья. Тело в его наблюдении соткано в предложение, слова в представление, предстоящее даже ему. Листва в шум. Повествование начинается за предложением. Вправе помыслить изгородь. Мера моего воображения не что иное, как мера желания. Есть и если бы. Миф - надгробие языка. Точки псевдоотсчета. Повествование начинается за предложением, его формируя, устремляясь к "тебе", словно чтение, которое отрекается от того, что им было создано. Изгородь, не преступающая себя. Рассеянные поры стекла становятся словесной опорой тому, кто, огибая предмет (намерением помысла), находит, что мысль давно в него вписана - время невинности вещи. Повествование, свиток, рулон, виток спирали, путь лепестков. Одна часть дерева в нем, - вне другая. Воспоминание только отсрочка. Раковины запахов, отточенные до звона в ушах, мало влияют на время ожидания общественного транспорта, но пафос памяти заключается в том, чтобы осознавать изменения значений неизменных форм. Нация - не обязательно справедливость.

 

12:01

В последнем

самом сочном (но боги... дан ли предел вам

между заоблачным и подземным?

но до чего же весел дикорастущий стебель),

но и темнейшем,

словно мох в низине,

излучьи ветра - черна и пролетевшими к югу стаями

став прозрачна,

мерцаньем разбита, как позвоночник,

разбита, чтобы срастаться -

крона глубины нарастает.

Перьев беззвучен костер,

хранимый рассветом

в изгибе ветра последнем, в самой его сердцевине,

ревущего вниз поворота,

город где

достает себя из груди собственной,

клейменной терновым никелем, ртутью,

изрезанной венами говора,

сыпью судеб отмеченный.

Удушье дельты. Краны порта.

Коронован заливом.

Робкое высокомерие чайки впитывает сотворение меры

в мирном ободе вод. Скарабеи судов

познают обводы свои

в податливой чешуе сопротивления

и совершенны вполне.

Моря

корни обнажаемы наводнением. Трижды

птенцу вражды божественной подобен город,

развеянный голограммой (разбита вдребезги)

по тайной вечере света,

молчанием оперен, приспустившим каленые веки. Я

 

* * *

Иногда это холмы, открывающие времени невосполнимую недостаточность пространства, заселяемого разным. Одиночество есть поразительное в своей ясности чувство пространственности всего, включая рассудок для которого повторения стали только повторениями, отнюдь не настаивающими на собственном изменении. Стена и картина на стене, содержащая в своих измерениях иллюзию этой же стены, остаются стеной, картиной, изображающей стену, не обнаруживая ни малейшего хотения во мне увидеть все это в той же очередности, теми же, но в ином поле напряжения времени, вплетающем их в незаполняемую возможность предстать такими же, как они есть, - пронизывающими, сокрушающими до полного бормотания, в которое, как в запыленное стекло (преграждающее, соединяющее), уже просачиваются иные сочетания контроля с меланхолией, напоминающие закаты западного побережья и, тем не менее, в своей странной целокупности уводящие в сторону, во все шире развертываемое пространство, в котором все пребывает рядом, в одном и том же месте, которое, скорее всего, отсутствует, и где событие - прозрачный вертикальный тоннель, однако в нем окончательно бессмысленны и смехотворны повторение-приращение-исчезновение-пре-вращ ение. Желтый катер. Иногда это прикосновение, приближающее к твоему, ничем не мотивированному ожиданию волной за волной пространство, разделяемое по привычке разным: желтый катер, земснаряд, буксир, затаенное в окне движение - странные дары недели. Крупица пепла на колене, царапина на стекле, другое, к чему применимо имя времени. При виде некоего круглого тела, обладающего объемом (тончайшая взвесь вожделения и словаря) и некоторыми искажениями по отношению к идеальности его формы, извлеченной из памяти, волен, отметив цвет тела, уменьшить расстояние между означающим его яблоком и "ним самим". Письмо прекращает себя у порога одиночества: риторическая фигура, - как "власть у порога смерти". Мне нечего делать со своими видениями, снами, которые суть нескончаемые отложения одного в другом. С какой-то минуты я направлен в странное отсутствие пространства и глубины, не отдаляющей ничто ни от чего, разрастающееся в обыкновенных буквах, судьба которых мне глубоко безразлична, как, к примеру рисунок пор на тыльной стороне ладони или особенности строения тела, утратившие целесообразность, которой так долго и упорно меня обучали другие. Вот, что пришло мне в голову, когда, не пробуждаясь, я вспомнил сон, продолжавший мне сниться, о том , как мне довелось сочинять понятную всем песню, и что на самом деле выглядело совершенно иным образом - воздушным, безглазым червем, - в ярчайшей слепоте я выскользнул из того, что лежало нелепой грудой признаков меня самого. Но, чтобы отвлечься:

Словно вчера,

белая пыль покрывает волосы.

На высохших склонах весенние маки.

Восклицание "море!" превосходит намного

то, что открывается в проеме гор.

Мальчик, зачарованный поплавком,

прищурился, синевой ослеплен, - недвижим.

Сквозь неглубокую воду у берега

мальки вьются,

слышен полуденный звон.

А в этом безлюдном тумане

блеска сырого столько же,

сколько и пустоты. Ограды.

Тогда, не отступая, спроси...

Тройной тенью мосты повисли.

Еще вчера тополиный пух,

сегодня - детьми бык сожжен.

 

12:02

Является ли завершением самоубийство?

Вопрос изнурителен сам по себе. Нестерпимо порой

даже праздное вопрошание.

Не соединить ли нити в иные порядки, сестры?

Не извлечь ли нить из кома, чтобы, свивая в петли,

избегают которых учителя и боги,

совлекая в узлы,

вновь расправить перед восходом

ткань восхищения, лаву молекул, клеток, исходов -

но кто возможет все смыслы разом?

Ветка клонится долу, исполненная томлением тягости.

Движется птица, минуя "видится", как полая капля,

несущая половодье, не задевая верхи деревьев.

Не задает вопросов.

Полно думать о птицах.

Дня поступь глуше.

Подымается ночной трудный ветер.

Живущие покидают свое жилище

и продолжают скудно цвести в ломких зарослях,

безвидных долинах, в илистой милости памяти,

дошедшей до своего рубежа.

Ничто не причиняет им более боли,

ни безумие, ни смерть близких, ни голод,

ни краткосрочность того, что представлялось безмерным.

Минули разочарования и в истории. Не черпают скорбь

в отсутствии рифм.

Никогда не услышит здесь почва шелест теней

псов, бегущих по следу.

Да, все это так. Всего-то осталось

в этой смутной картинке, как будто что-то произошло

с объективом или же с предпосылками, которые, впрочем,

делить продолжаешь с собою. Тогда,

как же смог позабыть, как погружает нас детство

в мед и слюну, - небо с землею, казалось, смыкая

своей тошнотою (точно из пены, откуда являли себя

божества),

и притяжения сонные жилы медленно разрывало,

превращая ребенка в ослепительно-нежный оскал,

ад исторгая из глаз. Он же, невнятный,

плавно цвел к облакам, словно к понятием,

лишенным основы, с ними игра в игру,

какую с рыбами утопленнику подобает играть

(ни слова не являлось сопутствовать). Позже,

потом, когда в замерзшие окна.

Потом лишь начнем из собирать, как бесценные карты,

чтобы вернуться

(как бы назад... не об этом ли разве

ночами, много спустя, любовники ведут разговоры,

на миг затая силу разрыва в телах, - о бегстве?

Об отвращении?

Настурции?

Смехе?), чтобы по ним распознать осокорь на

развилке в низине, консервную банку, клейкую ленту дороги,

костистый почерк кустов, луны,

когда их число превышает семнадцать,

и, словно лилии в реках, растут по ночам,

но также и книги без титульного листа,

со страницами проточного серебра, из образов

бьющего, залегающих в обратных скольжениях света.

Бесспорно, это синее небо. Блеск,

который, как спазма глотка, и отслоение тяжести

в паху и в затылке в обретении веса огня. Но это потом,

и неизвестно случится ли это,

неведомо откуда доносится вопрос об убийстве "себя",

кого-то, кто дальше и дольше, чем небо - возможно.

Слова возникнут потом, как будто из "недр"

вещи себя временящей, однако, что они знают о том?

Под стать существу, которое продолжаешь угадывать

в облаках или в сумерках,

в капле,

в ветке, устремившейся вниз.

 

12:49

Я дарю тебе этот город, потому как пора отдавать,

произносит Кондратий Теотокопулос, глотая из чаши утра

(некогда солнце обносило ею по краю

крыши, пыль пили - такова случалась ликования жажда,

головокружение проливавшая.

Ныне -

гарью утренней, листвой несмелой, запахом бумаги,

карандашного кедра, бензином, подгнившей у свай водою,

голосами, изучившими возможность протяжения к вещи). Я

ищу прибежища в притяжении.

Поправляет очки в круглой оправе,

кое-где укрепленной изоляционной лентой:

надежность и крепость.

Данные: близорукости нимфа (голова - серпентариум

изумрудно-серый) во младенчестве терпеливо его учила

распознавать кости огня наощупь в таяньи тканей,

а также скважин угли (вели ласково пальцы) - ночное небо.

И как человеку на дух не выносящему больше иносказаний,

оракулов клекота, гула священных дубов, припадочных пифий,

ему - ни одного сравнения, которое не опоздало бы.

Губы не только тлеющим следом научены.

В прикосновении - предвосхищение утраты.

Любовь святых была для него только фигурой ужаса,

доведенной до вялого отвращения.

Хруст неких акрид.

Саранча. Тля тлящая.

Боль дана, как место концентрации мысли.

Проекции чего? Строка включается в еще

ничем не заполненное выражение,

так во снах ряды шрифта полустерты всматриванием. Оно -

"непереходный" глагол, как, впрочем, и понимание

(чтение выходит за пределы страницы).

 

* * *

Я, возникающее из прикосновения, отпущено поровну всем, и ты понимаешь, что не в означивании дело, но в исключении. Незримые опоры, растягивающие кожуру совмещений в неукротимом переходе в иное, - вторжение. Разве в том городе, где провел он юность (холмы, глинистая река, сладчайшее тело Иисуса, запах которого смешан с запахом старческих тел), разве там не говорили на всех языках? И что за благо, начав движенье в одном, завершать в другом, не сдвигаясь ни на йоту: дерево в окне поезда, кружащее вокруг собственной оси, - вавилонские башни степей, - кружащее, пеленающее собою твое, дарованное многими "я", которое, как известно, забывается в первую очередь. Жаворонок. Провода.

15:30

Мальчик на велосипеде (задумчивы тыкв светила,

лоснятся рогами осени), струя ледяные колеса,

приколот посредством предлога к рябящему мимо забору,

волоча на проволоке клок пылающей пакли. Пламя каплет.

Хохот испепеляет средостенье между смехом и смертью. Небо

бьет лазерно в любой из углов затаившихся глаза,

иссекая снопы промежуточных состояний, - вновь ночь

папоротника.

Ступенчатое вещество описаний, студенистые зеркала,

вожделеющие слияния предощущения с формой: метафора

только дыра,

желания бытие, опережающее появление объекта,

в скорости отражений сплетающее клетку значения.

Вид сверху:

кристалл ограненный - инструмент исследования совпадений

входа и выхода.

Расположение между вдохом и выдохом - время.

Наконец-то птицы ничего не значат,

Долог, как долг, брод через великую реку. Счастье.