Высота глубокого одиночества в матово-сизом небе февральского созерцания, февральской чувственности; чистая интуиция времени качается неравновесной бездной над головами прохожих и прихожан; искусство сновидца, незаинтересованным удовольствием, пылится в запасниках мозга; пространство, как аппарат восприятия, строит строки сошедшей с ума прозы, плетёт небылицы, о том, что страдание – стимул, о том, что прекрасное – целесообразность без цели; и я подчиняюсь сквозному ветру несущихся мимо окон, и я диктую законы природе, и я теряю в дружбе свободу и непредвзятость; а, бледные тени мира, Бог и душа сидят на завалинке, возле дома счастья, у идеала воображения, у бронзово-медной чаши заката, где разливают вечер, ночь и безмолвие… |