…Она и в сто лет умела з а к у т а т ь с я в шаль, п р и н я т ь п о з у, накинуть на кружева на плечи. Она и в сто лет оставалась женщиной для всех мужчин, входивших в Её дом («Господа, простите, сегодня я не в голосе!») Одна моя подруга, не придающая значения «подобным штучкам», пришла как-то в гости, сняла пальто в прихожей (дорогое, между прочим!) и говорит хозяйке: - Брось куда-нибудь! И это была не случайная фраза, не юмор и не стёб – это была п о з и ц и я. Бросить в угол пальто, сумочку, туфли, скомканный шарфик, не дописать письмо, недодумать мысль, не протереть бокал до блеска к приходу гостей – всё это, как ни странно, понятия одного смыслового ряда. Обобщённо – невнимание к деталям. В сущности – невнимание к своей сокровенной глубине. К тому, что происходит внутри. То есть – к собственной т а й н е. Я часто думала: ну почему, почему Она выбрала меня? Нашла, позвонила, позвала. Чтоб я забрала Её дневники и применила их по назначению? Дала ход? Озвучила? Опубликовала? Хотела поделиться, передать своё – чтоб не пропало? Да, это тоже было – не могла просто б р о с и т ь в у г о л. Но было и что-то ещё, другое, непроизносимое, интуитивное – главное. То, что объединяло нас, позволяло отнести к одному виду. Что же это? Что?! Как-то раз я услышала о так называемом «кормящем ландшафте» - о поддерживающей, подпитывающей душу обстановке того места, где родился. Общим у нас с Ней был г о р о д, как метафизическое пространство вообще, и п е р е у л о к, как малая форма этого пространства, в частности. Здесь прошла почти вся жизнь Её и большая часть – моей. Неужели – нашла? Интуитивно нащупала то общее, что нас с Ней связывало? Освоив компьютер и научившись работать в «фотошопе», я однажды сделала «монтаж»: на старый, истрёпанный и пожелтевший снимок мощёной городской улицы «наложила» фотографию делающей свои первые шаги дочери. Получилась интересная картинка: маленькая девочка в белом платьице с оборками и красных кожаных туфельках идёт по абсолютно безлюдной мостовой. В сущности – по пустому городу. Идёт очень решительно, совсем без страха. Мягкие волосы её развеваются от ветра, широко раскрытые глаза смотрят вперёд, руки, слегка согнутые в локтях, опущены вдоль туловища. Шаг её твёрд и размашист, гладкие булыжники «стелятся» под ногами, ничуть не мешая ходьбе. Когда я показала этот коллаж подросшей дочери, она воскликнула: - А почему я, такая маленькая, иду о д н а ?! Где это?! Когда такое могло быть?! Одиночество в рамках ландшафта испугало её – даже в таком, смоделированном, игровом варианте. А если – без рамок? А если – не в игре, а в реальности? Какова тогда может быть степень тревоги? А ведь она есть! Разве не одинок Ребёнок в пространстве мира? Города? Переулка? Какими он видит их? Чего пугается? Чем утешается? Какие звуки слышит? Чем питает его этот «кормящий ландшафт»? Мой переулок «кормил» меня душистой петуньей, выглядывавшей почти из-за каждого забора, краснобокими яблоками из сада, крепкими виноградными лозами за бабушкиным окном. Едва проснувшись, я «питалась» щебетаньем птиц на большом кусте жасмина, звяканьем цепи, опускаемой в колодец, скрипом старых качелей во дворе. Зимой это были звуки проснувшегося человеческого жилья: глухое бульканье закипающего кофейника, шорканье совка в ведре с углём (дед растапливает печь), хруст откидываемой клеёнки на столе (бабушка готовится месить тесто), скрип пера по бумаге (бабушка пишет письмо подруге). «Подкармливала» меня и свежевыстиранная отцовская рубашка, его шутливый говор, запах его одеколона, прокуренных тонких пальцев, косоватый взгляд, брошенный на меня перед выходом из дома. И сам дом – стального цвета послевоенная многоэтажка с пятиметровыми потолками и окнами во всю стену, как бы скрытая в гуще остроконечных, устремлённых в небо тополей – стройных, «пирамидальных», «солнцем коронованных», как пела за накрытым столом в нашей «безразмерной» коммуналке отцовская приятельница тётя Галя, роняющих свой пух «на ресницы и плечи подруг…» А запах паркетной мастики по воскресеньям? Я знала: если мать достаёт из шкафа круглую банку толстого стекла и разлапистую, изрядно потрёпанную, поредевшую от времени щётку, - значит, вечером будут гости. Дядя Ваня – белокурый, высокий, всегда хохочущий – будет на пару с отцом играть на гитаре, которую принесёт с собой, а две гитары в унисон – кто понимает! – это не праздник даже, это… В общем, нет слов! Дядя Коля – длинный, под потолок, слегка сутулый, с крупными чертами лица и такими же огромными руками – станет рассказывать смешные истории, тётя Галя – темноволосая, чувственная, всегда в пышных платьях с туго перехваченной талией – будет петь свои неизменные «Тополя», а загадочная тётя Элла – говорить стихами под папин медленный гитарный перебор. В одной руке она всегда держала сигарету, другой – поглаживала тонкую ножку бокала, на две которого подрагивало тёмно-малиновое винное озерце. Что именно она читала – я не помню. Остался только хрипловатый голос, ухоженные пальцы и чёрные, совершенно прямые волосы до плеч, оттеняющие бледное лицо. В этом было что-то завораживающее, и, несомненно, п и т а ю щ е е. Девочка из моих тогдашних г р ё з была похожей на тётю Эллу – наверное, потому, что отец явно выделял её из всей компании и находился с нею на о д н о й волне. Лицо этой – м о е й - девочки было очень крупным, таким, какими бывают крупные планы в кино: каждая черточка, каждый самый тончайший изгиб нежной, светлой кожи просматривались на нем. Вот – прорези глаз, как два гладко отточенных овальных самоцвета, над ними – черная, блестящая, ровно подстриженная челка, закрывающая лоб. Чуть ниже – маленький, очень аккуратный, тончайшей работы носик с перпендикулярной тенью верхне-губной складки под ним. И, наконец, милый, нежно-очерченный детский рот, растянутый в шаловливо-дурашливой улыбке. Ушей не видно – они закрыты пышными черными волосами, ниспадающими почти до плеч. Волосы подстрижены так, что напоминают круглую блестящую шапочку, надвинутую на лоб: так стригут всех девочек страны, почему-то называя эту стрижку по-плебейски грубо, даже как-то неуважительно к их пробуждающейся женской тайне – «под горшок». Но для девочки совершенно неважно, как выражается в словесном эквиваленте та красота, которая от рождения присуща её головке. Она вообще не догадывается, что очень красива и мила, ибо эти красота и милость ничего не прибавляют к её счастью. А счастье состоит в том, что она катается на качелях – тех самых, что недавно установил отец в жасминовых зарослях прохладного, полного чудных запахов и таинственных уголков, буйно цветущего в эти теплые июньские дни сада. А вот и сам отец – сбоку от деревянной рамы, слегка позади. Девочка его почти не видит, только чувствует руку, которой он раскачивает удобное, с высокой спинкой сиденье: вперед-назад, вперед-назад… На каждом толчке она тонко взвизгивает и улетает вверх, и тут же – возвращается, чтобы снова улететь, оттолкнувшись от сильной отцовской руки. На пике взлета девочка приближается ко мне лицом, и я вижу её мягкий, глубокий взгляд. Она будто всматривается в ту, которая стоит напротив – по другую сторону «экрана». Но я-то знаю, что здесь никого нет. Или – там никого нет? Никакой девочки с черными, блестящими волосами. Кого-то из нас двоих нет. Или – мы обе есть? В эту минуту я просыпаюсь. С возрастом я поняла, что безотцовщина гораздо более разрушительна для развивающейся Личности, чем «безматеринщина». И особенно – для Личности женского рода. Чтобы девочка осознала себя именно девочкой, а не просто «ребенком», нужен кто-то, кто был бы ей полной противоположностью во всем – от внешнего вида до личностных проявлений. Одним словом, девочке жизненно необходимы мужские глаза. И не просто мужские, а – отцовские. То есть – смотрящие на нее с безусловной любовью и полным принятием. Если отец не похвалит ее локоны, то как она узнает, что они – мягки и красивы? Если отец не восхитится оборочками на платье, то как она поймет, что женственность – привлекает? Если отец не поблагодарит ее за поданный стакан воды, то как она ощутит благодатность служения мужчине? Если отец не защитит ее, то как она догадается о том, что слаба и нуждается в покровительстве? Никак. Что и требовалось доказать. Позже я догадалась, какого опыта мне не хватало: опыта принятой когда-то, одобренной родителями и культивируемой ими женственности. Когда она есть внутри, то не нуждается в дополнительной защите. Женщина просто знает, что она – женщина, и потому может быть любима мужчиной. Ей не надо прибегать к кулакам, чтобы доказывать это. Или – класть на лицо килограммы грима, или – появляться практически обнаженной в местах скопления мужчин, или – применять какие-либо иные ухищрения, чтобы убедить окружающих и саму себя, что она может нравиться. Вот меня, например, за что любил и хвалил родитель? За острый ум («вся в меня!» - с улыбкой и одобрительным поглаживанием по голове), способность все схватывать на лету («надо же, я просто так ляпнул, а она – запомнила!»), умение четко, без единой запинки повторять за взрослыми сложные, неудобоваримые слова («доча, ну-ка скажи: «электрификация», «коммунизм», «комсомол» - взгромождая меня на попавшийся под руку стул и приглашая слегка взбодренных портвейном друзей присоединиться к его отцовской гордости). Вот я и выросла такая! Умная, умеющая все схватывать на лету, хорошо формулирующая тему и столь же хорошо ее излагающая - журналистка и писательница. «Словом оправдишися, словом же и осудишися» - как раз про меня. Лексические игры, смысловые парадоксы, недоговоренность, скрытая между строк, но и – чистота, ясность, точность, отшлифованные текстовые обороты, удачные рифмы, филигранный язык… Это ли – не талант? Как не признать его, если он столь очевиден? Мне же не нужно доказывать и защищать его с кулаками! Я просто знаю, что он есть. А с женственностью – не так. Ее все время приходилось чем-то подтверждать. Со временем в помойное ведро летели не только косы, сделанные из шарфа, но и вещи гораздо более важные, хотя и менее материальные. Например – смысловые понятия и поведенческие проявления, делающие женщину – женщиной. Всё – не то, не так и не там. Во что одеваться? Как смотреть? Какой походкой ходить? О чем и когда говорить? Тайна, покрытая мраком моего подсознания. То, за что не хвалил и чего не поощрял во мне отец, так и не стало мною. Да и только ли отец? Время воспитывало нас. Паша Ангелина (хорошо водила многотонный комбайн), Марина Раскова (бесстрашно управляла самолетом и штурмовала небеса), Рита Устинович из романа Островского (политрук и товарищ по партии; стыдилась надеть бусы, но с удовольствием носила пистолет в кобуре, изящно покоящейся на изгибах ее бедер). Да и сама Родина-Мать – главный символ советской эпохи – огромная, со сдвинутыми бровями, в кирзовых сапогах, с гневно выкинутой вперед рукой, которая – и это явно читалось во взгляде злых, обличающих глаз! – способна была схватить, встряхнуть, а то и задушить даже сильного, не робкого десятка мужчину – воина, богатыря… Мы все выросли под этим обвиняющим «материнским» взором. Он был стратегической составляющей в деле формирования женской идентичности. Могли ли мы всерьез гордиться умением «шелка носить»? Нет, конечно! Из нас выросло целое поколение матерей-одиночек, монументальных и непреклонных («проживу и без этого козла – подумаешь, ценность!») с зажатыми в руках дипломами о высшем образовании. Это уже много позже нам всем стала приходить в голову мысль о том, что профессиональная идентичность может сформироваться только на основе половой. Нельзя быть просто врачом, а только – женщиной-врачом. Или – просто журналистом, а только – женщиной-журналистом. И даже укладывание шпал не сделает из женщины мужчину. Но это – физически. А психологически большинство из нас таковыми были. - Бабская журналистика! – презрительно заканчивал почти всякий обзор очередного номера заместитель редактора газеты, в которой я начинала работать. – Сопли и слюни! Он ненавидел женщин и регулярно сообщал нам об этом на редакционных летучках. Да, сопли и слюни. Сколько лет должно было пройти, прежде чем я не просто перестала стыдиться своей чувствительности и эмоциональности, а осознала их, как достоинства. А эмпатический дар – умение сопереживать – вообще как клад, которому нет цены. Недавно услышала от одной сильной женщины, главврача больницы, очень успешной в своей профессии, странные, на первый взгляд, слова: - По своей сути я всегда была нянечкой, любила «ходить» за больным, подмывать его, подавать «утку» и перевязывать раны… И – надо же! – впервые за много лет мне это откровение чуждым отнюдь не показалось. |