Эпилог - Я ранена! – плакала Девочка, с мольбой протягивая мне свои худые руки. – Посмотри, как мне больно! Помоги мне! Мы стояли с ней посреди погоста. Мрачная картина простиралась перед нашими глазами. Могильные холмы, темные деревья со зловеще шелестящими кронами, низко нависшее небо в темно-синем мареве быстро плывущих облаков… Девочка отчаянно плакала и просила помощи, а я так же отчаянно соображала, чем могу ей помочь. Мы стояли друг напротив друга. Была глубокая ночь – тот самый предрассветный час, когда еще есть, чего бояться, когда дрожат колени, трепещет в груди заходящееся от ужаса сердце и волосы как-будто шевелятся на голове, как у беспомощного гоголевского Хомы, шепчущего молитву. Но где-то, далеко-далеко, в какой-то точке небесной сферы, а, вернее, всего лишь поблизости от этой точки, едва угадываемый разумом, еще совсем невидимый, приближался рассвет. Я знала, что он наступит, а раненая Девочка – нет. У нее совсем не было опыта наступления обнадеживающих рассветов. В ее маленькой жизни преобладали пока лишь только обида, боль и одиночество. Поэтому я взяла ее за руку и – повела. Как когда-то Жан Вальжан – Козетту. Куда? Этого я еще не знала. Главное – подальше от трактира Тенардье. Наверное, прежде всего мы выйдем к озеру, которое раскинулось сразу за кладбищем. В его водах можно будет обмыть раны, выстирать одежду. Его влагой – утолить жажду. А потом… Потом – посмотрим! Куда-нибудь, да направим свои стопы. Ведь самое важное – и с годами я это поняла! – происходит в Пути. На рассвете мы зайдем в Город – тот, в котором все предназначено для жизни. Он шумит, как Вавилон, но это – не Вавилон. Обычный, среднестатистический Город. Но – со своими особенностями. Например, улицы в нем не всегда ровные и широкие, а иногда – убегающие вниз, к глубокой речной низине. Там, среди зеленых берегов (как в сказке!) течет Река. Вернее – речка. Маленькая, не опасная. Весной она шумит, расширяя свои берега за счет тающего снега. Летом – несет свои воды тихо, сонно, еле слышно поплескивая вокруг причудливо-изогнутых корней старых деревьев, растущих по обе стороны. Через Реку есть Мост. На него можно взойти и с середины смотреть на несущуюся под ногами воду. Для Девочки, пережившей травму, это очень хорошее занятие. А для взрослого – опора, поддержка, свидетельство включенности в общее бытие: до меня было, при мне есть и после меня будет… Перейдя на другую сторону Реки, можно дальше исследовать открывающееся перед путниками пространство. Вот – старинная каменная Лесенка, кривая и неправильно устроенная с точки зрения архитектуры. Но она обязательно и неизменно выводит наверх, к следующим этапам, где тревожно пульсирует ни на секунду не останавливающийся Хронос и где уже «пахнет» цивилизацией. Но это – не пугает: всегда ведь можно вернуться! Перебежать мостик, углубиться в мягкие заросли, послушать птичий гомон, зачерпнуть воды из родника. А еще можно – посидеть на зеленом склоне в старом переулке. Какова я на фоне этого пейзажа? Кокетливо перекинута через плечо все еще по-девичьи полновесная коса. Грима на лице нет, глаза внимательно и умно смотрят перед собой, руки неподвижно лежат на коленях. Весь мой облик свидетельствует о том простом, бесхитростном и неприкрытом факте, что к роду английской королевы (а равно и какой-либо другой) я не имею ну никакого отношения. Зато принадлежность к лево-эсэрскому мятежному крылу нет-нет, да и проглядывает в моем далеком от калитинской кротости взоре. Купеческой торгашеской сметливости, положенной мне по роду-племени и способной из воздуха (ну, ладно, ладно, из результатов честного труда!) делать деньги, увы, нет и следа – победила-таки бессребреническая, шестидесятническая доминантная хромосома! Туга-печаль моя выросла на почве строгого «круглосуточного» режима, дерзость пустила корни в безразличной к правам человека коммуналке, лицемерие – в советской идеологизированной школе. Но там же пророс и патриотизм, и умение дружить по-настоящему – однажды и на всю жизнь: ведь то, что так дружили Герцен с Огаревым, не умаляет ценность этой добродетели. С женственностью, правда, не сложилось – не помогли уроки старой пианистки. Да и уж слишком родовое это у нас, наследственное: все женщины нашего рода, как некто от ладана, бежали от домашнего очага, чтобы на каждом сантиметре открывшегося перед ними жизненного пространства усиленно бороться за справедливость. И не имело значения, крестьянками они были или дворянками. Первые, точно как в известном анекдоте, страстно мечтали, чтобы не было богатых, вторые – чтобы не было бедных. Одна бабка была безграмотная, другая – слишком грамотная. Одна ходила в красной косынке, другая – родилась на каторге. И обе – п е р е б о л е л и своим потомством, как «гешпанским» гриппом. Да я и сама – ещё не совсем выздоровевшая. Следы недуга проступают на моем лице. Да, кстати, а как себя чувствует моя юная спутница? Надо же – сидит спокойно и в н и м а е т. Кто она? Может быть, сонное видение? А, может быть, это я сама и есть? Как часто мы боимся распознать в самих себе этих раненых, измученных одиночеством и страхом маленьких Девочек! Мы не отзываемся на их просьбы о помощи, отворачиваемся от их окровавленных ран, выбираем те дороги, на которых рассчитываем их не встретить. Так и стоят они по обочинам – никем не забранные. Стоят круглосуточно, круглогодично, кругложизненно. Оно и правда – без них легче: нет Девочки – нет проблемы. Но самое-то главное в том и заключено, что Девочка – есть! И мы знаем об этом. Знаем, что она там – в начале всех наших дорог. Я вот свою встретила (увидела во сне?) на погосте, у могилы бабушки. Так и было написано на надгробии – здесь, мол, лежит такая-то и такая-то. И Девочка жаловалась, что получила рану именно в этом месте! Рискну утверждать – она ее у н а с л е д о в а л а. Значит, что-то в будущем будет зависеть и от меня? … Как-то раз я прочитала такую историю. Некая гостья, приехавшая отдохнуть на каникулы к своим друзьям, проснулась тихим, солнечным утром, утопая в неге, и вдруг услышала чей-то властный голос, созывающий всех обитателей дома к обеду. На этот резкий голос странным образом отреагировали комнатные собаки. Они зарычали и подбежали… к клетке с попугаем! И тогда хозяин дома с улыбкой объяснил: этот попугай достался ему после смерти деда, и он частенько говорит его голосом, пытаясь по-прежнему руководить жизнью своих домашних. Может быть, у каждого из нас есть такая таинственная птица в дальней комнате? Она «вещает» голосами наших предков, и мы, инстинктивно повинуясь этому зову, спешим выполнить то, что требуется. Да, мы не можем не слышать этих голосов. Но мы и не обязаны полностью повиноваться им! Вот о чем я думала – и не раз! – на зеленом склоне. Напротив, на другой стороне переулка, все еще стоял бабушкин дом. В нем жили теперь совсем другие люди. Там, где раньше благоухала клумба с любимыми бабушкиными флоксами, теперь высился двухэтажный гараж из белого кирпича. Темные окна холодно и отчужденно смотрели на всякого, кто имел намерение пересечь границу частной территории. Я такого намерения не имела. Я просто присела на большой круглый пень – прямо напротив наглухо замкнутых ворот. Этот старый, с отполированной поверхностью, еще довольно крепкий, но уже начинающий разрушаться пень был той «деталью интерьера», которая связывала меня с прошлым. Он нисколько не изменился за эти годы. Такой же теплый, если положить на него ладонь. Так же слегка изогнут набок, как покосившийся венский стул с подломленной ножкой – из-за этого уклона мы с Риткой никак не могли усесться поудобнее, все время соскальзывали. Вокруг пня - такая же, как в детстве, темно-зеленая трава с розовыми шариками разбросанного по ней клевера. По обе стороны густо кустится жасмин. Такая же, как раньше, тишина и сонность во всем. Я сидела на этом пне, смотрела на чужие ворота и думала: зачем я здесь? Что мне нужно от этого старого переулка, от этого едва узнаваемого дома, от этого трухлявого пня? Мне хотелось вспомнить те чувства, которые переполняли меня в далекие годы. Вспомнить что-то важное, щемящее, вызывающее слезы. Но зачем? Я отметила про себя, что неподалеку от ворот всё ещё стоит старый каменный колодец. И сад недавно умершей бабушкиной соседки, столетней старушки (а это была Она!), всё тот же, и кроны его высятся над забором. И на обветшавшей двери наполовину вросшей в землю Её хибарки, проданной под снос, сохранилась всё та же, с детства чем-то завораживающая меня надпись: «Для писемъ». Правда, деда Миши не увидеть на ступеньках. А вот труба сохранилась. И барвинок у порога по-прежнему стелется ярко-синим ковром… Многое осталось таким же, как прежде. Может быть, это позволяло мне соприкоснуться с той собой, которая была в Начале, и понять, что я, наконец-то, по-настоящему радуюсь этой встрече? Переулок, который я так любила, перестал существовать, превратившись в шумную улицу. Он просто оказался больше не нужен. Но все-таки хорошо, что он был. Ведь переулки не просто что-то соединяют. Они обязательно куда-то выводят. |