Шары на проводах

 

Когда Иван Колчанов доковылял до монастырских ворот, легкие утренние сумерки уже растворились в радостной акварели мартовского неба. Воздух стал настолько

прозрачен, что даже на самых дальних крестах, венчающих церковные купала,

отчетливо виднелись тонкие, острые гвозди, предназначенные для отпугивания

голубей и ворон. Впрочем, голуби в ожидании подачек уже расселись на брусчатке

перед монастырскими стенами, а громкоголосая воронья стая с криком кружила над Лаврой.

 

На проводах, то тут, то там, жалкими разноцветными мазками

колыхались полуспущенные воздушные шары: грустное напоминание о прошедших на днях майских праздниках.

Поздовавшись с постоянными торговцами и торговками, Иван, поставив на попа большой фанерный ящик и застелив его газетой, начал неторопливо раскладывать свой товар: иконы - новодел, деревянные точёные свистульки и расписные матрёшки.

Торопиться особо было некуда: автобусы с интуристами в Сергиев Посад приезжали обычно после десяти утра, а москвичей по причине понедельника, сегодня, скорее всего, будет совсем немного.

Вдоль шеренги торговцев и нескольких профессиональных нищих, не торопясь прошелся местный чин от милиции. На первый взгляд глаза служивого тусклы и безразличны. Да и само лицо, плоское, покоцанное оспой кажется туповатым. Посмотришь на такое и сразу же отнесешь его владельца в разряды людей неумных и недалеких, обделенных и воображением и памятью. Но это далеко не так. Часам к трем пополудни он пройдется снова, но уже с иной целью - собрать ежедневную мзду. Берет не Бог весь сколько, но ежедневно, согласно выложенному поутру товару. Все к этому настолько уже привыкли, что не находили в подобных поборах ничего предосудительного.

Иван тяжело опустился на небольшой раскладной стульчик, закурил и, прикрыв глаза, попытался расслабиться. Но нудная боль в культе, натертой тяжелым деревянным протезом, мучила и раздражала: болел, казалось,весь обрубок ноги от колена до паха.

- Скорей бы уж лето... , - Инвалид выплюнул окурок через левое плечо.

- Говорят, водка на мухоморах помогает.... Дескать, для костей первейшее

средство...

- Ась? Что? - Заполошилась глуховатая и глуповатая старуха справа от Ивана, торговка жареными семечками.

- Да все нормально, Глафира. Угомонись..., - проворчал Колчанов, морщась, пощипывая и поглаживая ноющее колено, - - ...Вам хорошо. Говорят вы те, что семечки жарят, в них, пока они горячие,

семечки-то, свои ноги распариваете....Якобы даже геморрой проходит... ,

- Врут люди.... Вот те крест врут, закрестилась старуха. Иногда казалось, что она слышит лучше иного молодого...

- Геморрой распаривать только хужее будет....При геморрое первое средство - сосульку в задницу. Хоть и холодно, но помогает....Или на худой конец съесть стакан кизила вместе с косточками...

Глафира замолчала и, обхватив отекшими коленями мешок с семечками, казалось, задремала.

- Ишь - ты: стакан кизила... Иван уважительно покосился на соседку...

- Послушать - чистый проктолог. Даром что читать не умеет...

Он снова закурил и, заметив, что к площади подошел большой, ярко разукрашенный автобус с интуристами, достал тряпицу, смоченную в льняном масле, начал протирать матрешки.

Иностранцы, как обычно громкие и суетливые, высыпали из салона автобуса и тот час же защелкали фотокамерами. Казалось, их поражало все, что они видели вокруг: и массивные монастырские стены, и облитые ранним солнцем церковные купола, и бутафорски-убогие фигуры нищих, выстроившихся возле тяжелых решетчатых ворот.

Глуховатая Глафира зло сплюнула и зашептала что-то недоброе, разглядывая интуристов. Те, в отличие от российских, семечками не интересовались, наверное, брезгуя и вида пыльного мешка, и мутного мерного стаканчика, да и самой торговки: неопрятной, болезненно рыхлой.

Перед ящиком Ивана, напротив, тут же организовалась небольшая шумная очередь. И матрешки, и иконы тот час же перекочевали в сумки и пакеты иностранцев. Колчанов кистью владел отменно, да и запрашивал за свои поделки относительно недорого. А иконы к тому же, он довольно неплохо старил, искусно наносил кракелюры, да и доскам придавал нужный внешний вид.

Когда первая волна покупателей схлынула, Иван из жалости и для почину купил у соседки большой стакан семечек и, высыпав их в карман телогрейки, выложил на прилавок последние свои свистульки: простенькие, точеные из дерева соловушки. Он точно знал, что теперь в «холостую» просидит с этими свистульками весь день, но идти домой в неуютную квартиру, где, казалось, даже стены излучали враждебное равнодушие, старику отчаянно не хотелось. Здесь хоть обманчивое, но общение, спасение от жуткого, больного одиночества. Колчанов выудил из пакета стаканчик с водкой, и неторопливо содрав жестяную крышку, так же неторопливо в несколько глотков выпил содержимое. Холодная водка по первости обожгла рот, но тут же разлилась по душе теплой, спасительной волной, на время смывшей и бесконечное одиночество, и боль в культе. Смахнув ладонью выступившую слезу, Иван закурил по-особенному сладостную после водки папиросу и только тут заметил стоящего рядом мужчину в годах, по-видимому, отставшего от своей группы иностранца.

- Иван?- Полуутвердительно проговорил тот и зачем-то снял свою темную, дорогого фетра шляпу. В мягких седых волосах запутались солнечные лучи и от того все лицо его показалось Колчанову необычайно располагающим и как бы даже знакомым.

-А у нас в России, товарищ интурист, кажный третий Иван, -приподнимаясь

со стульчика, проговорил Колчанов, - так что угадать несложно...

- Колчанов Иван. Номер шестьсот сорок девятый? - Иностранец пододвинулся к

инвалиду настолько близко, что тот почувствовал от незнакомца легкий запах

одеколона и хорошего табака.

- Номер что...? - Иван вдруг отшатнулся и, выронив недокуренную папиросу,

непроизвольно попытался широко расставленными ладонями прикрыть онемевшее в крике лицо.

- Кто ты, мать твою? Кто..., -выдавил он, наконец-то, вупор вглядываясь в лицо мужика.

- Грегуар Бланше. Ты называл меня Гришей.... Вспомни: Гриша Бланше, номер двести восемнадцать... Лагерь Заксенхаузен. Вспомни, Иван....Вспомни. Я тебе через колючку сигареты передавал... Нам их через Красный крест присылали....И хлеб тоже... Да вот, кстати, посмотри, - Бланше судорожно распахнул на груди черное пальто и дрожащими пальцами отстегнул блеснувшую на солнце медаль, протянул ее Колчанову.

- Это медаль, медаль узников концлагерей...Я всегда ее ношу....Теперь ты

вспомнил?

*****

... Иван устало привалился к стене барака и подставил лицо вечернему солнцу. Здесь в

небольшом закрытом от ветра закутке даже в холодные зимние вечера было

несколько теплее. Колчанов обнаружил это место еще весной, когда рыскал по

лагерю в поисках молодой крапивы, съедобной и сытной. С тех пор он почти каждый

вечер приходил сюда. Приходил после вечерней проверки, чтобы в оставшиеся час -

полтора до колокола, извещающего отбой в лагере, побыть в относительной тишине.

Тишине, которую не смогут нарушить остервенелый лай откормленных собак,

гортанные окрики вооруженных охранников, грязный самонадеянный мат капо -

старшего по бараку, суки и уголовника. Приходил, так как даже лишняя минутка в

своем бараке, постылом, пропахшим немытыми, потными мужскими телами, зараженном

полчищами клопов и вшей, казалась ему, тяжелым довеском к его и без того

безрадостной жизни. И кроме того, именно здесь он впервые в своей жизни протянул

руку за хлебом, жалким подаянием, быть может спасшим его от голодной смерти, и

именно здесь ломая себя впервые произнес тяжкое, унизительно-жуткое слово - "Дай".

Он попросил хлеба у заключенного. Пусть у более сытого, более «свободного», более здорового и менее уставшего, но заключенного. И теперь, в душе проклиная себя за слабость и бесхребетность, он приходил сюда снова и снова, словно дворняга, возвращаясь к собственной рвоте, одновременно желая и не желая встречи с тем, кто когда-то громко и весело спросил его: "Иван. Хлеба хочешь?"

А еще, сюда, за барак по странной прихоти розы ветров не попадал вездесущий,

прогоркло-удушливый дым крематория. Хотя трубу его, приземистую, красного,

прокопченного кирпича было отлично видно.

... За колючей проволокой натянутой метрах в двух от сарая расположилась западная часть лагеря. Там содержались немцы и военнопленные из Европы: голландцы, французы, бельгийцы....На крыльце барака, стоял патефон. Звучала какая- то, совершенно вздорная и веселая мелодия, а заключенные, как один одетые в чистые полосатые спецовки, занимались кто чем: кто курил, кто писал письма, кто раскидывал карты за дощатым столом в крытой курилке, а кто играл в футбол. "Господи! - думал Иван, пораженно вглядываясь в мужиков, гоняющих мяч по небольшому полю, обустроенному между во

донапорной башней и бараком, - Да откуда у них берутся силы? Откуда... " Впрочем, он тут же гнал прочь все эти вопросы лишь возбуждавшие в нем лишнюю и бесполезную озлобленность. Эти заключенные никогда не спускались на работы в каменоломню, туда, где он и тысячи таких же, как он, бывших солдат Красной Армии с кирками, кувалдами и тачками рвали жилы по одиннадцать-двенадцать часов нечеловеческого труда.

... Грегуар Бланше, перед колючкой появился внезапно и, отбросив мяч, уже собирался бежать вслед за ним, когда вдруг увидал сидевшего возле барака Колчанова.

- Здравствуй Иван. Хлеба хочешь?

- Да....Да. Да! - Мысленно прокричал он, с трудом выползая из тяжкой усталой

полудремы, но отчего-то лишь неопределенно пожал плечами и равнодушно спросил, приподнимаясь.

- Откуда ж ты паря, так хорошо по-нашему говорить наловчился?, - взглянул на высокого, темноволосого и носатого мужика и с сомненьем продолжил

- Неужто из евреев?

- Нет, камрад. Я не из евреев, - достал сигарету, прикурил и протянул ее Ивану, слегка оцарапав руку о колючуюволоку.

- Я француз из Парижа....Есть такая улочка - рю Ксавье, так вот я оттуда. Имею

честь, представится - Грег Бланше, - француз шутливо щелкнул каблуками, подняв облачко пыли. "Ишь, какие у француза ботинки хорошие....Почти неношеные... ", - лениво подумал Колчанов, слегка опьянев от выкуренной сигареты. Он снова припал спиной к стене барака и, улыбаясь, прислушался к словоохотливому Грегу. А тот живо жестикулируя, все говорил и говорил, счастливо улыбаясь, словно радуясь новому терпеливому слушателю.

- В моем доме была консьержка, прекрасная женщина, еще не старая....Так вот у нее был любовник, Серж Спицын. Из эмигрантов. Он со мной частенько в шахматы играл. Вот с его помощью я и освоил ваш язык...Что с тобой, Иван? Тебе плохо?

Он вдруг всполошился, пристально глядя на Колчанова. А тот, с силой оттолкнувшись от досок барака, зло и не глядя, рубанул рукой по колючей проволоке. Рубанул хлестко, до крови...

- Ты Гриша, что - то там про хлеб намекал...,- выцедил Иван нехотя, прижав распоротую кисть ко рту...,

- Неси, чего уж там...

 

****

 

- Красивая...

Иван перевернул желтым, прокуренным пальцем, лежащую на ладони Бланше продолговатую, тяжелую медальку и, уже более не обращая на него внимания, начал собирать свои свистульки в пакет.

- Красивая медаль, ничего не скажешь...- пробормотал он глухо и, застегнув

телогрейку, неожиданно зло глянул на Грега,

- Ну а я-то здесь причем, Гриша Бланше!? Какое мне до всего этого дело, товарищ иностранец? Я вас знать не знал и знать не желаю...Может быть вы вообще шпион, господин Бланше? Вон как по-русски шпарите хорошо.... Помню, не помню....Да ни хрена я не помню. У меня вообще склероз...Медальку он мне здесь показывает...

Иван резко развернулся и хромая сильнее обычного направился в сторону автобусной остановки, зло и нервно размахивая свободной от пакета рукой...

 

*****

 

- Послушай, Иван. Говорят, что в спец бараке содержится Яков Джугашвили... Сын маршала Сталина....Да разве ж может быть такое? Что бы отец, глава такой огромной страны как Советский Союз не попробовал обменять собственного сына на немецкого высшего офицера?

- Может Гриша. Этот все может. Я по лагерям с сорок второго и очень хорошо уяснил: раз попал в плен, значит предатель....И не важно, как, при каких обстоятельствах ты в этот плен попал. Один черт - предатель и изменник Родины. И наверно не важно, кто ты: Иван Колчанов или Яков Джугашвили... Я думаю, у этого зверя и детей-то быть не может....Не должно быть у таких людей потомства. Да и не люди это вовсе. Нам наш политрук перед строем зачитал приказ № 130 от 1 мая 1942 года. Как сейчас помню: Приказываю всей Красной Армии добиться того, чтобы 1942год стал годом окончательного разгрома немецко-фашистских войск... Приказать легко, а вот выполнить... В конце мая наш полк прижали к реке Сухой Торец. Для тех, кто умеет плавать, река

так себе - в три гребка переплыть можно. А вот для остальных...Я в воду под

пистолетом пошел. Точно знал что утопну, а пошел. Меня немцы, почитай, со дна реки вытащили. Полудохлого. И я, ты слышишь меня, Гриша, до

сих пор не знаю благодарить мне их за это, или нет....Не знаю.... Так что байки про Якова Сталина ты мне не рассказывай. Не к чему, да и не интересно

мне это... Меня сегодня с тачки на кирку поставили. И вот это для меня гораздо более важно. На кирке, дорогой ты мой дружок, долго не живут.

 

****

 

- Да он это, он. Иван Колчанов, - заговорила вдруг Глафира, протягивая иностранцу стакан с семечками. Тот недоуменно взглянул на женщину и качнул головой.

- Да бесплатно бери, чего там...Жаренные, с солью.... А только это тот самый Иван. Ей Богу, тот. Я соседка его, Ваньки-то.... С детства его знаю. Он как с войны вернулся, так ему уже через месяц десятку лагерей дали, как предателю.... А у него на руке три наколки.... Три лагеря пережил. Так ему для полноты счастья еще и наш прописали. Тебе значит медаль, а ему десятку. Там, под Печерой и ногу потерял: сначала ступню оттяпали, а потом и до самого колена. Гангрена, мать ее.

Глафира неожиданно всхлипнула и, поманив пальцем иностранца, вдруг прошептала громко, дурковато оглядываясь по сторонам.

- Ты, паря, если хочешь Ивана отыскать, адресок запомни... Улица Загорская, дом пять и квартира тоже пятая... Одинокий он очень, Ванька-то, вот и озлобился. Другим и пенсия, и почет, и подарки к девятому мая, а у него лагеря и здоровье, и жену, и уваженье отняли.... Вот и озлобился.... А как иначе?

 

***

- А, фашистская морда, опять к лепиле лыжи навострил. Ну и что теперь у тебя

болит? Совесть? Хотя какая к херам собачьим у предателя может быть совесть?

- Я гражданин начальник никогда предателем не был. То, что я в плен попал, так

меня из воды немцы обезоруженного выволокли... Я тогда и при желании с собой

покончить не мог. Нечем было. Да я и стоять-то по-хорошему не мог. С час,

небось, ряской да тиной блевал. Да вы в моем личном деле посмотрите: у меня за душой два побега из концлагерей. Из Аушвица, что в Польше и из Дахау... Я тогда почти до Бреста добраться умудрился.... Ночами пробирался. Две недели шел. Как волчара каждый хуторок и городишку кругом обходил... Родной частью бредил. В стогу сена взяли.... Без сознания. Голод, мать его... Так какой же я

фашист?

- Гражданин начальник...

- Так какой же я фашист, гражданин начальник?

- Ну а все-таки, хули ты у доктора, позабыл?

- Нога у меня гноится, гражданин начальник. Боюсь, как бы не гангрена.

- Нет доктора. Уехала она. К матушке. Самое малое на неделю. Да даже если б и не уехала, я меркую, что товарищ Новосадова с тобой заниматься не стала бы. Она предателей до костей ненавидит.

- Я не предатель. Гражданин начальник, мне стоять трудно... Может быть, вы посмотрите ногу, гражданин начальник? Вы же, насколько я знаю, всю

войну санинструктором прошли.

- Я-то прошел, а вот ты, и такие как ты, всю войну на жопе просидели... Пшел вон в барак, сволочь. У бригадира узнаю, что филонишь, сообщу заместителю начальника лагеря товарищу Гэлдману.

- Гражданин начальник, но хотя бы гной...

- Пшел вон я сказал...

 

****

 

Старуха стянула горловину мешка обрывком шпагата и, приторочив мешок к тележке, тоже тронулась прочь.

- Ты Ивана-то все ж таки навести. Чего там... Он рад будет, я знаю.

Она ушла, тяжело переваливаясь на опухших ногах. Тележка ее еще долго гремела мятыми металлическими колесиками по влажной мостовой, и еще долго ей в след смотрел высокий седой старик с непокрытой головой и распахнутым пальто. Старик Грег Бланше, а некогда заключенный концлагеря Заксенхаузен. Заключенный под номером двести восемнадцать ...