Игорь Краснов ДОРОГИЕ МОИ СТАРИКИ Памяти деда Константина и бабушки Антониды. Проснулся Иваныч от стука вёдер и ворчания старухи. Даниловна собралась идти за водой. Прошаркав мимо старика, она обернулась и исподлобья глянула на него. — Опять, нехристь, вчера допоздна где-то шастал. У-ух, окаянный, чтоб на свете том черти тебя заели, — послышалось ворчание. Выйдя за ворота, Даниловна зло хлопнула калиткой. Иваныч вздрогнул и поднял взлохмаченную голову. — Тьфу ты, старая колода, вечно бы ворчала! Где шастал... У людей робил! — он хотел было сплюнуть, но во рту пересохло, и плевок не получился. С постели Иваныч поднялся с трудом. Голова трещала и раскалывалась, будто по ней били чем-то тяжёлым. Он зажал её руками и выругался. Внутри всё жгло. Сильно хотелось пить. Иваныч проковылял босыми ногами к кадке, зачерпнул кружкой и жадно осушил воду. Выпил ещё кружку. Полегчало. — Чёртовая изжога, прямо никакого спасу, — произнёс он и вытер ладонью мокрые губы. Почесав волосатую со шрамами грудь, Иваныч вышел во двор. В голубом и безоблачном небе уже висело июньское солнце. Земля ещё не успела впитать горячие лучи. Свежий ветерок весело пронёсся над разноцветными головками цветов и нежно заиграл листвой молоденькой яблоньки. Задержавшись возле пышных кустов жимолости с черёмухой и насытившись горьковатыми благоуханиями, шалунишка- ветер разнёс ароматы по всему саду. Иваныч глубоко вздохнул, по телу прокатилась приятная волна блаженства, душа так и зарадовалась хорошей погоде. Головная боль прошла. На душе стало спокойнее и легче. Взгляд старика остановился на курах. Среди них особо выделялся важным видом и гордой осанкой большой чёрно-красный петух. Он всё время вытягивал длинную шею и настороженно осматривался вокруг. Вот он погнался за пеструшкой, не догнал её и вернулся назад. Иваныч невольно залюбовался красавцем. Этот петух появился у него недавно. Как-то на днях довелось крыть крышу одной бабёнке, а та, когда после работы надо было расплачиваться, оказалась доброй скрягой насчёт денег, и откупилась от старика брагой и петухом — в придачу. От браги он отказался сразу, потому как не пил совсем, а вот петуха взял с радостью. И нисколько не пожалел, что вместо денег ему подсунули птицу, ведь курицы уж какой день оставались без кавалера. Возле будки мирно лежала чёрная с белыми подпалинами собака по кличке Дайна. Трое щенят прилипли к животу и жадно сосали молоко, а четвёртый резвился перед ней. Щенок смешно прыгал на кривых лапках, лизал морду матери, падал на спинку и катался по мягкой траве. Мать смотрела на него умилёнными глазами, наклонив набок голову и высунув розовый язык. Всё внимание было поглощено только одним щенком, она не глядела на остальных, которые, насытившись материнским молоком, заползали вокруг. — Да, надо будет к Степанычу сходить, попроведать его, — сам себе сказал Иваныч. — Куры-то, поди, уж снесли яйца, так пары две хоть прихватить с собою, старик-то их любит... Он подтянул кальсоны и, припадая на левую ногу, заковылял к сараю, где, к своей радости, обнаружил на кладке несколько штук. Воровато оглянулся, — мол, не идёт ли старуха, — поспешно сложил яйца в лукошко, всё спрятал под крыльцо и моментально исчез в избе. Когда Иваныч вышел, уже одетый в клетчатую рубаху, штаны старого солдатского покроя и стоптанные кирзовые сапоги, в воротах показалась Даниловна. Она быстро семенила мелкими шажками, сгибаясь под тяжестью коромысла с вёдрами. Маленькое и морщинистое с острым носом лицо было перекошено. — Чево встал как пень-то и уставился?! Отойди, дай-ка пройти, — скрипучим голосом закричала она. Иваныч виновато пробурчал что-то и уступил дорогу, потом, как ни в чём не бывало, уселся на крыльцо, вытащил из штанов пачку Беломора и закурил. В избе бряцали вёдра, ворчала старуха, что-то падало, гремело. Старик старался ничего не слышать, всё это его очень тяготило. Даниловна опять была чем-то недовольна. Кипятилась она, как казалось, с каким-то злорадством, поминая промашки дедовы за цельный год, а то и больше. Иваныч знал хорошо, в это время лучше совсем не попадаться ей на глаза и, конечно уж, не перечить, а то попрёками замает до печёнки и всю плешь проесть… Неожиданно всё стихло. Даниловна появилась с миской в руках, её тут же обступили курицы и петух. — Цып-цып, мои миленькие, цып-цып, мои хорошенькие, — проскрипела она и сыпнула горсть пшена. Вытряхнув остатки, Даниловна зашаркала к сараю. Яиц на кладке не оказалось. Это удивило: ещё вчера курицы неслись, а сегодня уже нет. Она не поверила глазам и начала усердно шарить по кладке. — Странно, яиц-то сегодня нету, — выходя из сарая, недоумённо проговорила Даниловна. — А я почём знаю, — Иваныч пожал плечами и отвернулся. — Чево тут знать-то! Ясно дело: Шурка, шельма, подсунула тебе бракованного петуха, раз куры страшатся... И весь сказ! Тоже мне, не мог лучше деньжат запросить, — укорила она. — Куды его теперича? Одно что — в суп! Иваныч поперхнулся и закашлял глухим кашлем. Даниловна подозрительно глянула на старика, в маленьких глазках блеснул недобрый огонёк, а тонкие губы растянулись в ехидной усмешке. — А не ты ль, старый, яйца спёр-то? — полюбопытствовала она. — Да чего ты сегодня взъелась, — взорвался Иваныч, — всё пилишь да пилишь! Не с той ноги с утра поднялась? — Не с той ноги… — передразнила Даниловна. — Расселся тута, делом бы каким лучше занялся! На всех-то робишь, а себе даже дров не можешь наколоть. Вон, забор бы поправил, скоро вовсе развалится... Иль ещо чево. — Ну всё, завелась, — Иваныч замахал руками. — На! На, возьми-ка яйца, только угомонись, — он вытащил из-под крыльца лукошко и подал Даниловне. — Нашла из-за чего шуметь-то... Не для себя же! Степаныч хворает, хотел порадовать старика гостинцем. А ты шум подняла... — Эх ты, непутёвый, в яйцах чё ли дело… — Даниловна покачала голо- вой. — Сказать-то хоть бы надо было... — Ага, тебе скажи — ты-то враз в крик! — «В крик», «завелась»... Яиц чё ли жалко... Не человек, выходит, я... У ево душа-то, а я без души вовсе... Всё ж сказать надо... — Мать! — Чево тебе? — Вот видишь, ты опять ворчишь, — Иваныч усмехнулся, почёсывая небритую щеку. — Да ну тебя к лешему! — Даниловна отмахнулась, улыбнувшись. — Я заберу пару яиц — для теста, а прочее отнесёшь Степанычу. Поклон ему. Погодь, соберу ему ещо чево... Даниловна скрылась в избе. На этот раз тоже всё кончилось миром. Иваныч облегчённо вздохнул, плюнул на окурок и носком сапога втоптал его в землю: — Щенка тоже прихватить? Поди, обрадуется старик, с животиной-то всё же как веселее... Дайна по-прежнему лежала возле будки. Щенок, который прежде резвился, лежал у живота и жадно сосал молоко. Другой щенок забавно играл материнским хвостом. Остальные двое залезли на мать и всё норовили укусить то за морду, то за уши. Она мотнула головой, и щенята полетели в траву. Мать ткнулась в каждого мордой, обнюхала и облизала. Щенята забарахтались. К ним присоединились и двое других. Поднялась весёлая возня. Щенята пищали и кусали друг друга, сцепившись, барахтались и катались на траве. Мать то и дело обнюхивала, облизывала кого-нибудь. «Счастливая…. — со вздохом подумалось Иванычу. — Как мало-то нужно для собачьего счастья!» Он не заметил, как к нему подошла Даниловна. — Чево задумался-то? — спросила она. — Да вот хочу Степанычу щенка прихватить... — А чё… дело! Вон их скоко... Куды с ними-то? Ага. Вот тебе лукошко, тут я всево малость положила. — Мать, я как возвертаюсь, так-таки разом за хозяйство возьмусь... — Да ладно уж, иди, попроведай старика. Иваныч взял лукошко, первого попавшего щенка и, по воробьиному подскакивая при каждом шаге, направился к деду Ивану, избёнка которого стояла недалеко от леса и речки. Почуяв недоброе, собака заскулила и последовала за хозяином. Она бежала то сзади, то сбоку, то забегала вперёд и прыгала старику на грудь, будто просила повернуть назад. Как Иваныч не отгонял животное — всё впустую, Дайна не отставала от него, настойчиво продолжала бежать за ним. — Что, дурёха, что? Ну, пошто за мной бежишь? Что, что пугаешься? — Иваныч положил щенка на землю и стал ласкать собаку, гладил по морде, между ушей. Он заглянул в тоскливые глаза, они были мокрые от слёз, в них стояла немая мольба. — Не боись, ничего-то с твоим дитятей не станет, я зла ему не желаю. Ну-ну, утихомирься. У Степаныча ему будет ладно. Вразуми ты, животина, одинок он. Никого у него нет, все бросили. Одному-то скучно... Возвратайся. Иди к своим малым деткам-то, они жду тебя... Будто поняв смысл слов хозяина, Дайна в последний раз облизала щенка и, оглядываясь, медленно побрела назад. У ворот она остановилась и долго не отрывала взгляда от хозяина, всё смотрела ему вслед, пока тот совсем не скрылся за поворотом улицы. Дед Иван приметил Иваныча ещё издали. Улыбаясь почти беззубым ртом, он заёрзал на лавке, вытянул единственную руку и приветливо помахал ею. Приход старого товарища его очень обрадовал. — Ково-о вижу-у... — Здорово, Матвеич! — освободившись от ноши, Иваныч подал руку для пожатия. — Здорово, здорово! — дед Иван потряс её. — Присаживайся, в ногах-то правды нету. — Что, полегчало, раз на солнышко вылез? — Ага, вот захотелось погреться-то, размять свои старые косточки... — Что ж… верно! Погодка вон какая... — Н-да-а, погодка сегодня славная, нам, старикам, только и греться. — Тут я тебе тово… гостинцев принёс! — Не-е, чё ты, чё ты… Не треба. — Будет тебе, не ерепенься! Не обижай нас со старухой — от души ведь, она так постаралась... Тебе вон и животина, возьми, с ним-то хоть не одиноко станет. — Ну, благодарствую, Степан, за всё! Не скрою, порадовали вы меня, старика-то. О-о... и яйца! — кривым ногтем дед Иван надломил скорлупу одного яйца и неторопливо выпил его. — Ешь-ешь, наворачивай смелее... Ещё вон бери. — Да хватит уж, остальное опосля… — Ну, солдат, тогда давай-ка малость покурим! — Иваныч полез в карман штанов за пачкой папирос. — И то дело! Не откажусь, — дед Иван улыбнулся. — Как там твоя-то? Всё ворчит, небось? — Ворчит. Теперь уж, видать, до конца… и ничем не исправишь. Да и знаешь, скажу тебе, привык я! Ага. Когда не слышу её ворчания, враз беспокойство: мол, не случилось ли чево... Такая тяжесть на душу наседает, что прямо никакого спасу. Вот только к ругани никак не могу привыкнуть... — Однако ж, Степан, её тоже треба понять. Ей-то каково — лишиться единственного сына... — Да всё я понимаю! Оттого и не осуждаю. Отходчивая она у меня, зла в душе не держит... Наступило долгое молчание. Казалось, оба старика замерли на лавке, настолько они были без движения, будто в каком-то гипнозе. Только дымок папирос выдавал, что это были живые люди. — Вон оно как всё обернулось, — вдруг заговорил Иваныч. Он сжал правый кулак, лицо его помрачнело, стало серьёзным. — Ты это про чё? — не понял дед Иван. — Да всё про войну, будь она неладная… — Чёрту в печень её! — Верно, — Иваныч подал деду Ивану новую папиросу. — Сколь уж годов-то прошло, а всё свежо. Кто погиб, кто остался без крова, родных… Старики снова закурили. Какое-то время молчали, склонив седые головы. Потом Иваныч спросил: — Слышь-ка! Кольку-то Желябова помнишь? Которого я тово… ещё с поля боя-то на себе вытащил! А? — Да как не упомнишь-то! У которого ты Даниловну отбил… — Хреново, стало быть, держал, — усмехнулся Иваныч. — Ага! Попробуй-ка. Забыл, каким тогда был-то? Чё не по тебе — зараз за вилы... К-хе-хе-хе, — засмеялся дед Иван. — Колька-то на днях письмецо с фоткой прислал… — Да ты чё! И чево пишет? Как он там-то, Степан? Где? — На фотке, конечно, не сразу признал. Чуба-то уже нет, по которому у нас в деревне все девки без ума сохли… — Ничё не поделаешь, годы-то… они берут своё. Мы-то с тобой счас вон тоже не те, — дед Иван тяжело вздохнул. — Пишет, что уж на пенсии, собирается возвернуться сюда, стало быть, к своим корням… — Поди, уж насовсем? — Ага. Он-то после госпиталя в учебку попал. И опять на фронт! Со своей ротой, знаешь, аж до самого Берлина дошёл... А там, когда уж война кончилась, на всяких должностях больших бывал… — Женился хоть? — поинтересовался дед Иван. — Ага. Дочь с сыном у него. Они уж тово, большие совсем, оба на заводе работают. Упрашивали остаться у них, да Колька отказался. Не может боле себя сдерживать... Давно надумал: как на пенсию — враз сюда. Умереть хочет там, где уродился на свет белый… — А чево раньше-то не приезжал? — Не раз снаряжался, да всё с руки никак не выходило: то одно, то другое... — А с женой-то ево чево? — Нет её, Матвеич, схоронил он два года назад… — Эх, жалость-то какая… — Жизнь такова. Все будем там. — И сколь это мы Желябова-то не видывали? — Погодь. Так. Ранило меня в сорок первом, летом, когда, стало быть, Кольку-то от смерти спас... Верно, вот с сорок первого-то мы и не виделись! — Ого, сколь уже... — В госпитале-то меня по кусочкам сшили. Тогда вот и стал калекою... — Прости, Степан. — За что хоть? — Ну, тово… воспоминания-то наши — что рана. — А куды без их-то? Ничё… — То да. — Гады, — Иваныч стукнул кулаком себя по колену и заскрежетал зубами. — Не люди они, а настоящие звери! Для их ничё святого не было... Изверги! — Ага, — со вздохом отозвался дед Иван, кивнув. — Ненавижу их... И кажись, вечно буду ненавидеть! Дед Иван поднял на Иваныча мутно-серые глаза. — Вот гляжу, Степан, — прошамкал он, — что-то тебя нежданно на откровенье потянуло, не припомню такого случая... — А какое нынче число? — Погодь, — дед Иван почесал затылок. — Ага! 22 июня. Боже, как время-то всё летит… — Во. Даже не знаю, как всё вышло, прорвало... Одно слово. Да и, знаешь, пытка целая — хранить всё в себе, нет боле сил. Душа ноет, башка пухнет от всяких там мыслей, будь они неладные… — А ты не оправдывайся, Степан, человеку треба иной раз душу-то освобождать, открывать пред кем, вредно всё в себе-то сберегать, душа чай не камень какой, враз могет не сдюжить, заболеть... Так-то. — Письмо-то, небось, уж получил от сына? — Ково там! Поди, занят, не время ему письма отписывать... — Не время... А нам-то было когда?! Коллективизация. Война. Колхоз по новой поднимали. Однако дедов своих и отцов никогда не бросали, пособляли во всём... — То уж верно, крепко уважали! Испробуй ково ослушаться — разговор был короток: скидывай портки, и вожжами по голому заду... — А теперь что? На губах молоко ещё не обсохло, а норовят всё старших поучать... Прямо никакого уважения! Едва оперенье появилось — и зараз в город. На нас, стариков, наплевать, пущай помирают в одиночестве. — Оно-то так… — Ты не серчай на меня, Матвеич, но я скажу правду про твоего сына, хоть она и будет горькой, не понравится тебе. Хреновый у тебя сын, и хорошая сволочь... Не-а, не смей вступаться за него, он того не стоит! Двадцать лет уж минуло, а он так и ни разу к тебе не наведался, отписал чуток сухих писем — на том всё, конец! Где то видано? Сын бросил родного отца... Ково?! Полного кавалера ордена Славы, которого награждал сам лично маршал Жуков... Ты ж на войне руки лишился, в тебе до сих пор осколки торчат... И за твои-то боевые, трудовые доблести такая чёрная сыновья неблагодарность, предательство! Не могу то взять в толк, не под силу осмыслить здравому разуму... Прости, причинил тебе боль. — Видать, плохо вырастил... — Ты себя не хай, не твоя в том вина! Немного помолчав, дед Иван прошамкал: — Ведаешь, одно меня мает в последнее время... Вот помру... а схоронить-то, выходит, некому. Просто не знаю, чё бы и делал, ежели бы не ты, Степан... — Ты давай, Матвеич, о смерти-то не думай, мы ещё с тобой поживём, повоюем. Не сомневайся, есть ещё на свете добрые люди, не оставят, помогут. А помереть-то всегда успеется... Так что живи и радуйся жизни, этому солнышку! — Спасибочко тебе, Степан, за поддержку! Твоё-то хоть как здоровье? — Хреново! Всё чаще контузия стала сказываться. Нынче вон башка с самого утра разламывалась... Изжога ещё, будь она неладная! Никакого спасу. Совсем заела, не даёт покоя… — Н-да-а... Съедает нас старость-то. — Дров, может, ещё наколоть? — Не, на зиму хватит, — дед Иван махнул рукой. — Ежели что, сказывай враз — всегда подсоблю! Взял в толк? Ну ладно… пойду я! — Иваныч тяжело поднялся с лавки. — Вот только на речку гляну... Охота перед работёнкой малость подышать речным воздухом, он, знаешь, здорово успокаивает, придаёт силы... — Нынче-то к кому отправишься робить? — Да своей надо малость подсобить! А то всем чё-то делаю, ей не могу даже дров наколоть, руки всё не доходят. Пилит, попрёками замаяла до печёнки, всю плешь перегрызла… — К-хе-э… — дед Иван мотнул головой. — После пойду ещё кому, работёнка-то всегда найдётся... — И всё почти задарма. — Язык как-то не поднимается что-то просить... Коли дают — беру, а нет — обхожусь добрым словом! Думаю, помогать друг дружке-то надо не за деньги — тогда на земле нашей и добро останется. — Всё так... — Прощевай, Матвеич! — Иваныч похлопал товарища по плечу. — Счастливо оставаться! И не томись, всё сладится! — Будь здоров, Степан! Вдруг в нескольких шагах от них остановилась иномарка — автомобиль, что они в своих краях ещё не видели. Из неё вышел хорошо одетый незнакомец лет 26-28. Захлопнув дверцу, он направился к старикам и представился: — Я доверенное лицо Гизоева Умара Мовладивича… — Кого-кого? — переспросил Иваныч, прикладывая руку к правому уху и делая вид, что будто не расслышал. Чем-то незваный гость ему сразу не понравился. Он ясно почувствовал неладное. Ещё тут этот лимузин, эта фамилия… — Гизоева Умара Мовладивича! — повысив голос, повторил приезжий. — А кто таков будет? Холёное, чисто выбритое лицо хозяина «Мерседеса» вытянулось от удивления: — Как?! Вы что, правда… не знаете, кто есть такой Гизоев Умар Мовладивича? Ну, деды, вы даёте… — Ничего мы тебе не даём! Ишь ты, — голос Иваныча стал серьёзным, даже недоброжелательным. — А с чего это мы должны знать там какого-то Гизоева, он кто — царь… иль президент какой? — Это очень уважаемый в городе человек, его все хорошо знают, он владелец магазинов, автостоянок… — Понятно, — Иваныч сел на лавку рядом с дедом Иваном. — Города уж не хватает, счас за деревню принялись… — Мне нужен Чеботарёв Иван Степанович, кто из вас есть кто? — Ну, стало быть, я тот. Чё из тово? — подал голос дед Иван. — Хорошо, — приезжий облегчённо вздохнул: не пришлось долго искать, сразу нашёл того, кто нужен был. — Кем вам приходится Чеботарёв Анисий Иванович? — Так сын его родной, — ответил Иваныч. — Что надо-то? — Погодь, Степан, от сына же приехал человек... — сказал дед Иван. — Кого от сына, ты глянь на него, глянь, дело-то у него другое… — Короче, — приезжий ещё сделал шаг вперёд, — мне некогда тут с вами чаи гонять, нужно поскорее оформить документы… — Какие такие документы? — в один голос спросили старики. — Такие. Вам что, сын разве ничего не сообщал? — Кого там! — Иваныч сплюнул. — Сын-то Матвеича за двадцать лет ни строчки не написал… — Это не мои проблемы. — Конечно! Вам бы всё хапать да хапать! Всю страну уж разворовали… — Что вы несёте? Кто это разворовал страну? Умар Мовладивич почтенный человек, депутат… — Оно и видать, какие все депутаты — о себе только и пекутся! — Дед, это одни лишь эмоции. Короче, давайте оформлять сделку… — Я тебе не дед и ты мне не внук, — ни о каком спокойствии Иваныча уже не приходилось говорить. — Какую такую сделку? — Передача участка земли в собственность Умара Мовладивича… — Вот, шакалы-то, чего удумали! — Иваныч хлопнул себя по ляжке. — Это отчего же? — Чеботарёв младший дал согласие. — А Матвеича, выходит, куды? — В дом престарелых, конечно, — куда ещё! Он своё отжил… — Ну да, а избу, стало быть, под снос, вместо неё хоромы… — Конституционное право Умара Мовладивича. Это окончательно вывело Иваныча из себя. Он поднялся с лавки, глаза были недобрые, на скулах заходили желваки. Обратившись к деду Ивану, он сказал на повышенных тонах: — Глянь, глянь, чего ещё твой сын удумал, надо же... Родного отца, фронтовика — и в богадельню! Отобрать избу, где ещё деды дедов жили, их прадеды… Ты глянь, глянь, куды катится страна! Губы деда Ивана дрогнули. От охватившейся обиды он не мог вымолвить ни единого слова, ему не хватало воздуха. — Ничего, Матвеич, мы не дадим тебя в обиду… — Это кто «мы»? — ухмыльнувшись, спросил приезжий. Иваныч негромко, но твёрдо сказал: — Мы — кому земля, что мать родная — всё и вся жизнь… — Ещё скажи, защитники земли русской, — ехидно проговорил парень. — Да хоть и защитники! Коль вам боле не надобны ни земля родная, ни дом предков… — Да у него, чтоб ты знал, — дед Иван кивнул на Иваныча, — сын погиб, спасая от пожара пшеничное поле! Засуха страшная была… — И что? Звезду героя теперь что ли давать? — Да за родную землю погибают… — Погибают не за землю, а за тупость чиновников! Иваныч зло сплюнул: — Фу-ты! Ничего уж святого не осталось, всё и вся продаётся, гробится на корню, напрочь забыты заветы дедовы… — Ничё святого, — повторил дед Иван, вздохнув и опустив голову. — Слышь-ка ты! Короче, так... — взгляд Иваныча упёрся в приезжего, будто собираясь проткнуть того насквозь. — Глянь на палку Матвеича... Счас как хватану — и по твоей хребтине. А потому давай… садись в свою тачку — и уматывай-ка отсель! Взял в толк? Забудь сюда дорогу. Чтоб боле не видали тебя. И передавай своим хозяевам, как своих ушей, не видать им ни земли нашей, ни избы Матвеича… — Но-но, — испугавшись всерьёз, хозяин «Мерседеса» сделал два шага назад. — Я сейчас милицию позову… — Зови, зови! Один участковый на две деревни… — Под суд захотели? — Ах ты, паршивец, ещё стращаешь, — Иваныч потянулся за палкой деда Ивана. — Ну-ка проваливай! Кому сказываю… Приезжий бросился к дверке машины, крикнув напоследок: — Мы ещё встретимся с вами, мы ещё поговорим, ждите! — Ага-ага, гадёныш, с оркестром ещё ждём, — Иваныч пригрозил палкой деда Ивана. Когда машина уехала, он упал на лавку. — За подмогой отправился, — подал голос дед Иван. — Пущай. Фашистов били — и, стало быть, этим не поддадимся. Видал, как рванул восвояси, трусливые они все — берут числом… — Во-во, много их… — А нас что ли мало? — Ты да я, — дед Иван снова тяжело вздохнул. — А дед Тимоха, Акимыч с Данилычем, ещё дед Василий, ещё кто отыщется… Колька Желябов! — Колька ещё не возвернулся… — Зато Москва ему — что дом родной! К Президенту смотается… Ничё, Матвеич, прорвёмся. Не впервой нам. Поверь, сдюжим! Этих побьём тоже. Обязательно. За нами земля, память предков! А что за этими-то? — К-хе, — дед Иван мотнул головой. — Уж впрямь как в кино! — В каком таком кино? — Да Матвеев кино снял… «Любить по-русски» называется. Там тоже людей сгоняли с родной земли… — А кино — и есть жизнь! Всё с жизни-то взято… — Стало быть, Иваныч, опять война, опять воюем? — Стало быть. 22 июня же, Матвеич… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
