http://www.litkonkurs.com/?dr=45&;tid=309114 &pid=0

 

« В комнате Лосев вспомнил:

- Ты как насчёт стопочки, не передумал?

- Нет-нет, - рассмеялся Бармин.

Михаил Степанович достал вчерашнюю бутылку. Выпили.

- Нам этого коньяка хватит на неделю, - заметил Бармин. - Слушай, а как сейчас твой Миша?

- О, Михаил Тихонович заведует кафедрой геологии в ташкентском университете. Головастый мужик, даже лысеть стал от ума. Пишет, что третий сорванец появился - всё никак не может сделать дочку.

- Угомонился, значит, - с какой-то непонятной тайной надеждой констатировал Бармин.

- Э, не скажи. Не знаешь ты, видно, нашего брата – геолога. Только отбрыкается от университетских забот - и сразу по буровым мотается. И жена с ним почти всегда ездила - она ведь тоже геолог, - даже когда носила, - глаза Лосева заискрились счастьем. Он вздохнул. - Необыкновенные люди!.. Хотя что здесь необыкновенного - геология, она как болезнь, засасывает всего человека. Чуть солнце подъест снежок, и душа рвётся на простор, - он хохотнул. - Вот этот-то простор и не взлюбила бывшая моя благоверная…

Лосев убрал бутылку, отодвинул кресло от окна и, закурив, сел в него. Часы мелодично бомкнули - половина двенадцатого. Раскладушка Ивана Тимофеевича была уже заботливо постелена. Спать не хотелось, и Бармин стал перелистывать книгу, которую Лосев отложил при его приходе.

- Ух ты, что здесь есть, - обрадовался Бармин. - «Страсти – мордасти.»

- Да, вещь необыкновенной силы. Умеет Горький душу жечь, нашим бы так, - Лосев стряхнул пепел в пепельницу, поставленную им на подлокотник кресла.

- Это ты верно, поизмельчали, да и некому, - поддержал Бармин, хотя читал в основном Х1Х век.

- Ну, насчёт «некому» ты уж слишком погорячился, - Михаил Степанович загорелся, он любил спорить. - И сейчас встречается на бочку дёгтя ложка мёда. Да вот хотя бы Рекемчук, его «Скудный материк». Читал?

- Нет, - признался Бармин и, положив книгу на стол, подошёл к окну.

На улице была такая неуютная чернота, какая бывает только поздней осенью. И лишь по светящимся кое-где окнам можно было угадать очертания дома напротив. Шёл ровный монотонный дождь. Иван Тимофеевич поёжился, представив себя сейчас на улице, и отошёл от окна.

Лосев с удовольствием пускал кольца дыма. «Ему же нельзя», - с упрёком подумал Бармин. Скрестив руки на груди, он зашагал по комнате взад-вперёд. Что-то не давало ему покоя, лежало камнем на душе. «Ах да - вдруг понял он. - Страсти…»

- Страсти – мордасти, страсти – мордасти, - пробурчал он себе под нос. - Ты знаешь, Миша, чего не хватает современному рядовому преступнику?

- Интересно!?..

- Страстей. - Лосев засмеялся. - Да–да, ты не смейся, именно страстей! Раньше убийца, если он уже «раскололся» или припёрт к стенке фактами, всё равно не каялся, и сохранял свою ненависть к жертве до конца. Выпусти его - и он повторит то же самое: он знает, на что идёт. Он стоял за чертой, где двух мнений быть не может. Он как бы воплощал собой зло. Вся мировая литература завязана на этот тип преступника - абсолютный злодей. Возьми хотя бы Шекспира - у него это с исключительной силой показано.

- Ну а сейчас? - спросил Лосев, вставая с кресла и открывая форточку. За окном монотонно шелестел дождь.

- Сейчас стоит перед тобой сопляк и гундосит, что водка подвела, что не помнит, как это вышло, не подумал. Улавливаешь? Бьют просто так, ради спорта. Вот тебе стандарт: ну застроились - заметь, так и говорит на суде «застроились», ну пошли на брод, кто-то задел плечом - р-раз! «обидчик» уже корчится на земле: - «А чё он, гад, толкается!» Дружки добивают ногами, просто так, ради интереса - он же один, сопротивляться не может, почему бы и не попинать. Лицом к лицу - это сейчас не в моде. Вот и бьют кучей, пока не посинеет, а за что, почему - никто толком не знает, да и знать не хотят: было бы развлечениие после работы или школы.

- Стадный инстинкт, - Лосев, проветрив комнату, закрыл форточку, уж больно с улицы тянуло холодной свежестью.

- Похоже. Вот здесь-то и появляется одна звериная страсть: как бы получше попасть ботинком в живот, в пах, в голову. А если человек умрёт от побоев - ну что ж, не рассчитал малость, не хотел же я его убивать, просто так как-то получилось, какой-то хлипкий попался. Видно, не надо было мне третий стакан пить…

- Значит, водка виновата, а он здесь ни при чём?

- Да, он хороший, и на гитаре играет, и школьная характеристика у него прямо как на святошу. И родители в мехах. И когда-то даже книжки читал, но уже не помнит, что. Так что он хороший, осталось только поцеловать его, сам знаешь, куда. Правда, пусто у него внутри, ну да это не беда, можно водчонкой заполнить.

- А страсть-то всё-таки есть - ударить посильней.

- Сравнил тоже. Там преступление зреет, вынашивается в голове, преступник выстрадал месть или своё зло и назад ему пути нет. Всё ведёт к развязке, и преграды только подогревают его фантазию. Получается как бы субъективно – фатальная цепь. Здесь же обходится без всяких сложностей, без «быть или не быть», мимоходом, от нечего делать. Нет даже ненависти к жертве. Кстати, наш герой свою жертву первый раз и видит. Вот и сидишь между прокурором и адвокатом, как меж двух огней: преступление налицо, и в то же время оно не преднамеренное; парень вроде неплохой, и в то же время без человечинки в сердце. Не хватает связующего звена - для чего?! Горький говорил, что с этого начинается фашизм.

- Да, мне кажется, это самое страшное, что можно придумать, - Лосев задумчиво чертил пальцем по столу одному ему ведомые фигуры.

- Представь себе, что так. Не знаешь, откуда ждать беды. Не ведаешь, что же давать этому говнюку, какой мерой ему отвесить за содеянное. Вот библейское «око за око» я понимаю. И «зуб за зуб» тоже. Но… нельзя!

Бармин остановился у окна и стал дышать на стекло, чтобы успокоить расходившиеся нервы. Сквозь затуманившееся от его дыхания окно постепенно проступал его двойник, такой же постаревший, усталый и злой, как и он сам. Лосев вдруг лукаво улыбнулся:

- Слушай, Ваня, а ты бы мог засудить Отелло? Уж чего-чего, а страстей там море.

- Отелло, говоришь? - Иван Тимофеевич оторвался от своего занятия. - Если б я был прокурором, то трижды казнил бы мавра. Если б я был адвокатом, то трижды оправдал бы его…

- Ну а как судья?

- А что судья? - он повернулся и опёрся о подоконник. - Судья без эмоций. Дело решает сам ход процесса, и, отправляясь в плавание, мы точно не знаем, в каком порту бросим якорь. По бокам в темноте мерцают лишь буйки, показывающие безопасный фарватер. И заметь, меньше всех о той гавани знает сам капитан, то есть судья.

- Ты не хитри, - настаивал Михаил Степанович, бульдожьей хваткой вцепившись в Бармина. - Я тебя прямо спрашиваю: что бы ты, судья Бармин, дал Отелло?

Иван Тимофеевич задумался. В памяти вдруг отчётливо и некстати всплыло лицо Тани с такой ясностью и чистотой, что у него даже похолодело под сердцем.

- Я бы этого мавра, - Бармин не узнал своего вдруг осипшего голоса, - гм, я бы оправдал его без малейшей зацепки…

- И отпустил бы на волю?! - Лосев по-детски развеселился, не замечая перемены в друге.

- И отпустил бы на волю, - Бармин откашлялся. - Но после суда на tet-a-tet я бы посоветовал Отелло покончить с собой.

- А если бы он не послушался? Ведь ты его выпустил, он же теперь вольная птица…

- Отелло послушается. Отелло человек. Кстати, он и без моего совета сделал бы то же самое.

- Постой – постой, это как же получается, - Лосев в запальчивости даже встал с кресла. - Выходит, у Шекспира не было другого выбора, кроме как самоубийства Отелло?

- Именно так и выходит, - Бармин снова зашагал в волнении по комнате. - Вот здесь мы и приобрели ту точку опоры, которой нам не хватало в современности - для чего! Мотив! Отелло, этот страстный мавр, кроме того, что он любит, обладает ещё и высоким чувством ответственности за свои действия. Самый суровый суд для него - суд своей совести. И ошибку свою он исправил ударом кинжала.

- И даже был счастлив при этом - любимая оказалась верна.

- Да. Меня часто бесит в этих мальчиках их совершеннейшая беспомощность в оценке своих поступков. Ни грамма ответственности, ни на грош чести и достоинства. А уж про суд своей совести и говорить не приходится. Ну натворил дел - чего не бывает в жизни, - так отвечай же, чёрт возьми, как человек, как мужчина! А он сидит себе, глупо ухмыляется и не поймёт, чего от него хотят. А хотят-то самую малость - чтобы он задумался. Задумался над тем, имеет ли он право на чужую жизнь. Задумался над тем, как ему стать человеком. Ведь это такая малость - задуматься! Но куда там!.. Вот и тыкаешь его, как слепого кутёнка, не понимающего элементарных вещей. И превращаешь суд в лекцию для ползунков - что такое хорошо, а что такое плохо. Но когда дело доходит до серьёзного, когда грозит тяжёлый срок или вышка, сразу вспоминают и о человечности, и о бесценности жизни, дающейся только раз, и о многом другом. Но беда в том, что здесь только животный страх за себя и признаётся всё это только для себя. Для других - нет. Это уже видно хотя бы из того, как они облегчённо вздыхают после модного теперь приговора к условному сроку.

- Да, поздно взрослеют наши мальчики, - мрачно вздохнул Лосев.

- Мне кажется, что такие мальчики никогда не повзрослеют. Не выработали в них базы, основы, на которой строится человек.

- А как её надо вырабатывать? - спросил Михаил Степанович, хотя и сам прекрасно знал ответ на свой вопрос. Но ему было интересно, что скажет на это его друг.

- А то ты не знаешь, как - читать надо, и весь рецепт. И не всякую ерунду, а Толстого, Чехова, Тургенева… - Бармин задумался. - Да того же Шекспира, Джека Лондона, наконец. А Пушкин!.. у него есть все ответы на любые вопросы. Вот уж кто действительно бездонен… И не только школьную программу, а много больше, глубже читать… Проблема в другом: никого ещё не научил и не уберёг опыт и знания родителей, опыт, изложенный в литературе, опыт ушедших поколений. Каждое новое стремится приобретать его на своей шкуре, своими шишками. И это, наверное, правильно, иначе новая поросль была бы просто сборищем нашпигованных цитатами роботов… Зато опыт предшественников всё же остаётся осадком, быть может, неосознаваемым, где-то там, в подкорке мозга, в каком-то уголке сердца. И этот -то осадок в решающий, грозный твой час, на краю пропасти спасает тебя от падения. Это, наверное, и есть «человечинка» в человеке, опыт и знания его предков, его суть, основа. То, что отличает его от мира животных… Ведь у животных знания и опыт не передаются, там передаются только инстинкты.

… Легли поздно. Откуда-то из темноты приглушённо доносился гимн. За окном неутомимо шлёпал по цинковому подоконнику дождь. Михаил Степанович долго ворочался, томимый сомнениями, потом всё же решился спросить:

- Не спишь? - получив утвердительный ответ, Лосев опёрся на подушку:

- Что-то ты мне тут, Ваня, наговорил про гавани всякие, бакены… По твоему получается, что судишь ты, ткнув пальцем в небо, или по своим эмоциям.

- Мои эмоции - это только для тебя, и только дома, по секрету… А так над нами, грешными, стоит закон, шаг вправо, шаг влево, и вмиг сам окажешься под его железной дланью. А то и на нарах. Вот такие пироги.

Лосев успокоился, получив удовлетворивший, видимо, его ответ, укутался в одеяло и через пару минут засопел. Бармин хотел вызвать в памяти Таню, но чем больше он пытался, тем дальше и неуловимее она становилась. Её непрошено вытеснила другая женщина, его жена. Бармин вслушивался в шёпот дождя и вспоминал годы, прожитые вместе. И ему казалось, что они прошли также бесталанно и бестолково, как и эти поздние, надоедливые, никчемные осенние дожди.

«А может, я во всём виноват? - думал Иван Тимофеевич. - Да - да, виноват только я. Ведь была же в ней та искра, которая сделала бы нашу жизнь счастливой и полной. Ведь вначале, после очередной крупной ссоры, когда Тома вдруг смотрела на всё моими глазами, она просила сквозь слёзы: «Я не хочу быть похожей на свою мать… Помоги мне, Ванечка…» А я не смог помочь, поддержать, уступил, и искра погасла. Жизнь стала скучной… Когда это случилось, когда?»

 

* * *

 

На следующее утро Бармин, сидя в автобусе, который вёз его на работу, думал, что всё это ерунда - что такое «помочь человеку»? Человек есть таков, какой он есть, и переделать его, или помочь ему переделаться невозможно. Надо просто принимать его таким, как он есть. Или отвергнуть его.»