Предупреждение: рассказ содержит сцены, могущие вызвать отвращение у читателя, а также детали, неприемлемые для некоторых людей по идеологическим соображениям.

 

1.

Запах только что распустившихся листьев тополя преследовал одиннадцатилетнюю Тоню всю эту весну, каждый день, когда из школы возвращалась. И ощутить его временами становилось навязчивой идеей: сорвать клейкий листок, растереть в ладонях, пачкая их липкой зеленью и врезать в душу крепкий и ни с чем несравнимый аромат.

 

Этот весенний запах словно противостоял запаху их коммунальной квартиры, куда девочка всегда возвращалась с большою неохотой: на улице весна, воздушные потоки, кажется, разносят волны здоровья. И радость каждому дню весны, всё ближе к Майским праздникам пробуждается, – за то, что их страна, такая большая и непобедимая, вот уже несколько лет как разбившая фашистскую гадину, становится за короткий срок возрождения вновь самой богатой, счастливой – так говорили учителя, а уж они-то знают!

 

Вообще же Тоне полагалось ощущать себя счастливой по всем статьям: папка живой с войны вернулся, хоть и покалеченный, без одной ноги, весь больной, и мама жива-здорова. И бабушка у неё тоже есть, живёт на окраине, в своём доме.

Однако вся радость перечёркивалась грустью, едва Тоня делала положенные два звонка в квартиру, где на прикрученной к двери медной табличке было вытравлено кислотой:

«Арефьевы – 1 звонок

Кругляковы – 2 звонка

Айзенберги – 3 звонка…» и так далее. Всего в их коммуналке было шесть комнат.

 

Открывал обычно папка, реже – мама, она на двух работах трудилась, чтобы в семье копейка была хоть какая, папиной пенсии инвалида не хватало на троих. Если папка не спал, Тоня вначале слышала звуки его передвижения, родные и такие… горькие: из глубины их квартиры, с высоченными потолками и паркетным полом, сперва доносился стук отцовского костыля, потом шаг на здоровую ногу. Протеза у папы не было, мама говорила, что откладывают деньги, чтобы купить самый-самый хороший, поэтому пока вместо второй ноги у папы была культя. И ещё кашель: отец часто курил на кухне, не обращая внимания на недовольные возгласы соседок: тёти Нади, разухабистой спекулянтки, и тёти Доры, унылой доброй еврейки.

 

Тётя Надя и тётя Дора почти всё время толклись на кухне, постоянно ругаясь, вяло и полудружелюбно, пока варили свои супы, борщи, каши, благо было для кого: у тёти Нади была ещё дочка, Вера, тонина ровесница, и сожитель – здоровенный и молчаливый шофёр Гуруленко, а у тёти Доры – сын, кучерявый и подвижный Яша, прыщавый подросток-ФЗОшник.

 

Иногда дверь Тоне открывала кто-нибудь из соседок, если папа спал или, что случалось в последнее время всё чаще, пил водку на кухне той же коммуналки с дядей Витей – довольно мутной личностью, несмотря на свои двадцать пять лет, уже всего испещрённого татуировками. Дядя Витя не служил и не воевал, он сидел в тюрьме в это время, так всю войну и просидел. И беседовали мужчины на кухне часами – папка лет на семь был старше дяди Вити, громко говорили «за жизнь». Заклятые подружки и закадычные враги Надя и Дора прекращали свою ругань тогда.

 

2.

Сегодня папкины тяжёлые шаги больного человека, живой ноги и костыля, звучали, Тоня ощутила, как-то по-особому. Девочка словно почуяла безотчётную надежду в их звуках.

Они прошли в комнату, и у Тони дух захватило от вида такого богатого стола: куча восточных фруктов, мясо вяленое, колбаса фабрики имени товарища Микояна, заливной судак, крабы в баночках, и много ещё чего. Вокруг стола сидели дядя Витя с гитарой в обнимку, мама и ещё один человек, – восточного вида мужчина, в тёмном костюме и тюбетейке. На пиджаке при каждом движении позвякивало-поблёскивало несколько медалей. В углу радиола голосом Изабеллы Юрьевой пела:

- Мы странно встретились, и странно разойдёмся

С улыбкой нежности роман закончен наш...

 

- Познакомься, доченька – отец подтолкнул в спину – это Алишер, воевали вместе! Не он – меня бы не было на этом свете.

Папа говорил как-то заискивающе, таких интонаций Тоня у него раньше не слышала.

Гость улыбнулся – Тоня поразилась этой неожиданно гадкой улыбке на лице внешне симпатичного человека: редкие жёлтые зубы были отвратительны.

 

- Он меня от смерти спас! - у отца выступили слёзы, Тоня вновь удивилась – отец их словно выдавливал из себя, так неискренне…

- Ничего, Гриша, сегодня и рассчитаемся, и узнаем, кто кому должный – успокоил гость отца, голос у него был высокий, с ощутимым акцентом, и некоторые русские слова дядя Алишер неправильно выговаривал. Папа лицом как свекла стал. Резко налил водки себе, утёр рот рукавом и, выбив папиросу из пачки, закурил прямо в комнате.

 

Дядя Алишер протянул Тоне кусок дыни, бормоча «прошлогодняя, но сладкая, пробуй, да?» Та, уже на ходу сглатывая слюну, подхватила огромный ломоть, вгрызлась с наслаждением. Вкус был какой-то странный – сквозь поразительный аромат и сладость откуда-то… снизу, если так можно сказать, пробивался привкус гнили.

 

- Доченька, да ты бы сперва чего другого покушала, вон, заливного что ли, – мама засуетилась было.

- Сядь - отец ей вроде тихо сказал, а таким тоном…

Дядя Витя тоже выпил, зажевал каким-то фруктом, привезённым заботливым гостем, и шевельнув струны гитары, затянул уже довольно пьяным голосом:

 

А я же тебе курве

За сплошной обман

Вышибу все зубы

И на.су в карман.

Будешь ты, падлюка,

Плакать и икать

Будешь пятый угол

По ночам искать…

 

- Виитя – мама всплеснула руками, - хоть ребёнка постыдись!

- А чего мне стыдиться, а, мелкой твоей, что ли? – дядя Витя уставился на Тоню, - Они, пока росли в войну, тоже хапанули по самые не горюй, так что с понятием, правда, малая?

 

Дядю Витю во дворе опасались многие взрослые и почему-то любили дети – оттого, может, что он сам временами вёл себя как ребёнок – такой же разгульный и бесшабашный. Тоня застенчиво улыбнулась, девочка чуяла какую-то фальшь в голосе дяди Вити, и чуяла, что фальшь эта ему необходима сейчас, и не только ему.

 

3.

Гость, дядя Алишер этот, нахмурился всем своим коричневым лицом:

- Э, уважяемый, так при ребёнке не делают, такие песни не поют, и вообще у детей своё место должно быть, не при взрослых, понимаешь-нет?

- Слышь, на «понял» меня не бери тока, ага? – рука дяди Вити скользнула в карман твидовой курточки, хмель точно слетел.

- Тихо, тихо, ребята – папа стукнул костылём, становясь у стола, посередине: - Витя, не лезь в бутылку, меня Алишер спас, говорю же! Десять километров на себе тащил, раненого – у отца слёзы на глазах выступили, - я без сознания, а он мог бы меня бросить на х.., а он тащил… я ногу потерял… - отец заплакал.

 

Гость снова улыбнулся своей поганой улыбкой:

- И ногу потерял, да – он выпил, оторвал сильными руками кусок бастурмы, что привёз, положил на четвертинку лепёшки, зажевал с аппетитом, – вкусный твой нога была, как вот это мясо… нет, это мясо вкуснее, молодое! Я за неделю до того, как к тебе ехать, двух детей безнадзорных подбирал…

Внезапно накатила от дяди Алишера, пока он жевал, волна смрада, Тоню затошнило.

 

- Один на плов пошёл, другой на бастурма, чтоб тебе гостинец везти. А меня у тебя в доме оскорбляют, а я к тебе как к брату… пусть я тебе должен буду, а не ты мне! Ты думал, я когда тебя тогда тащил на себе, откуда я силы-милы брал, а? – Алишер говорил, всё больше и больше разевая рот, так что недожёванные куски еды вываливались с тягучими потоками слюны… Потоки те сгущались, тянулись – все, находившиеся в комнате обмерли почему-то, наблюдая, как рот, нет - пасть дяди Алишера увеличивается в размерах, на пол сыплются жёлтые зубы, изо рта выдвигаются мощные жвалы огромного насекомого…

 

Гость неожиданно схаркнул – и на пол упал кусок человеческой ноги, берцовая кость и болтающаяся на жилах ступня. Сквозь почерневшие остатки мяса желтела кость. Маму вырвало прямо на стол, дядя Витя выдернул финку из-за голенища.

 

Жвалы у дяди Алишера ушли куда-то в глубь черепа, он застегнул пиджак на верхнюю пуговицу, звякнув медалями:

- К фронтовому товарищу приехал, как к человеку, а ты… Забирай нога свой… - Алишер шамкал, потому что человеческие зубы не успели ещё у него появиться, когда финка дяди Вити вошла через пиджак в живот гостя, с хрустом наполовину вошла и обломилась. Алишер закрутился по комнате, роняя предметы – тяжеленный дубовый стул бабахнулся на пол, с комода слетели два фарфоровых слоника, что стояли «на счастье». Он не стонал, но издавал скрежещущие звуки - впрочем, когда с кистей его рук сошла кожа, под которой на самом деле были белые мощные клещи, выяснилось…

Тоня давно уже забилась в уголок, видя, что клешни существа сдирают пиджак, обнажая белёсое, покрытое хитином тело насекомого. Из раны на животе, там, где застрял обломок финки, вытекала зеленоватая слизь, а по бокам торса Алишера располагались ножки, как у сколопендры, виденной Тоней в книжке по естествознанию – штук по пять с каждой стороны.

Дядя Витя отскочил к дверям, глаза почти выскочили из орбит. «Ё.у даться, да ну б.. бу, чисто ё.у даться!» - только и шептал.

 

4.

Папа, отбросив костыль, грохнулся на пол, на бок, перевалился ничком и, уперевшись в пол коленом целой ноги и культёй, отчего его вид стал комичнее обыкновенного, подхватил обеими руками остатки конечности, что фронтовой друг вернул ему спустя столько лет, и забаюкал в обеих руках. По покрасневшему лицу текли слёзы, он шептал, что медицина давно шагнула вперёд, что она чудеса творит и, может быть, и его бывшую ногу обратно приделает.

 

Дядя Алишер, из последних сил приподнявшись, вдруг плюнул потоком розово-зелёной слизи – несколько капель попало Тоне на лицо, и она закрутилась на месте, тоненько крича от боли. Струя гадости, упавшая на пол, прожгла половик. Алишер задёргался, видимо, умирая – лапки по бокам торса скребли по полу, руки полунасекомого, покрытые мелкими волосками, сжимали и разжимали мощные клешни.

 

Мама неожиданно поднялась, отёрла остатки рвоты с подбородка, подойдя к Тоне, тем же платочком промокнула пару раз места на лице, куда попала ядовитая жидкость, прижала Тоню к себе на секунду – потом оттолкнула.

- До свадьбы заживёт. – И повернулась к дяде Вите:

- Пошли в твою комнату, «перепихнина» примем? – захихикала вдруг. Положительно, взрослые в этот день вели себя как-то неестественно, всхлипнула Тоня про себя – ей не было страшно, только кружилась голова и сильно ныло в горле.

 

- Погоди, надо эту хреновину, как там она называется… - дядя Витя кивнул на то, что осталось от папиного сослуживца - выкинуть его, что ли. На чердак унести, во! Да и твой, по ходу дела, крышей двинулся – хоть «неотложку» ему вызвать!

- Какую ему «неотложку»? - мама засмеялась неожиданно скрипуче. Открыв свою шкатулку со всякими швейными принадлежностями, она достала оттуда «цыганскую» иголку, толстую, как шило и, скользнув к папе, баюкающему останки своей вновь обретённой конечности, воткнула куда-то за ухо.

 

Папа умер тихо. Тоня, с волнами жара, накатывающимися к вискам, безразлично смотрела на его пару жалких конвульсий; затем на то, как потемнели спереди его брюки – только поморщилась от запаха мочи.

 

Дядя Витя открыл дверь – в полумраке коридора шарахнулись обе соседки, подслушивавшие всё это время: тётя Дора застыла, маша руками и бормоча какое-то «ва-вааава-вава», а тётя Надя метнулась к выходу из квартиры, заскрипев было замками и щеколдами входной двери, да не успела выскочить: дядя Витя в два прыжка настиг её и накинул невесть откуда взявшуюся верёвочку на шею.

 

5.

Тоня прошла мимо них, спустилась к чёрному ходу почему-то, а не к парадному.

«Куда пойти теперь? К бабушке, наверное» - мысли текли безразлично. В горле пекло ещё сильнее – ангина начинается, подумала Тоня.

Она, потянувшись к веточке тополя, сорвала листок – по весенней привычке. Хотела было растереть между ладонями, как обычно – но изо рта капнуло немного слюны на листок, и чарующий аромат растёртого листа тополя смешался с сернистым запахом слюны.

Там, где гланды, внутри горла, прорвалась слизистая оболочка – изо рта Тони высунулось на миг два жвала – маленьких, но довольно мощных. И всё сразу стало ещё более ясно и просто, чем было – подарок достался ей на самом деле, а не папе, становившемуся пьяницей, и уж точно не маме, занимающейся, оказывается, с дядей Витей нехорошими делами, и вдобавок убившей папу сегодня!

 

Девочка, обойдя квартал, с гордо поднятой головой шагала к родному дому. Всё для неё сейчас стало просто и понятно. Вид вечернего города преисполнял её новыми волнами гордости за любимую Советскую Родину, и Тоня знала уже, что, когда вырастет, когда встретит настоящую любовь, как в советских фильмах, она подарит жизнь совершенно новому виду жителей своей горячо любимой Родины – таким, как дядя Алишер. Это будут могучие люди, обладающие сверхразумом Нового Советского Человека и способностями необычайного Насекомого. И они сделают её Родную Страну воистину непобедимой!

 

Осталось лишь вернуться домой и посмотреть, чем там всё закончилось. И позаботиться, если возможно, об останках дяди Алишера – из благодарности.

Дверь их коммунальной квартиры была приоткрыта, вдоль всего коридора лежали продолговатые предметы, прикрытые простынями, а по коридору сновали милиционеры. Тоня узнала русый, с сединой вихор папы, выпроставшийся из-под одной из простыней, и спряталась за распахнутой створкой двери. Мимо протащили вполголоса матерящегося, всего избитого дядю Витю, следом провели маму – она, видимо, не успела одеться полностью, и на неё накинули простыню.

 

Тоня проскользнула в квартиру – ближе, скорее, к их комнате!

В комнате при свете ночника мужчина в штатском что-то записывал, хитиновое тело дяди Алишера перенесли в угол. Пишущий лишь поднял глаза на Тоню, на миг его водянистые глаза расширились, едва он увидел Тоню и то, что высунулось у неё изо рта, и через мгновение захрипел: укус ядовитых жвал, которыми теперь была наделена Тоня, довелось впервые из всех людей попробовать именно ему.

 

Дядя Алишер, лежащий на пледе, казалось, усох ещё больше: Тоня завернула его в этот плед, легко подняла, пробуя на вес. Осторожно опустив на пол, выглянула в коридор: как раз один из милиционеров, обняв за плечи сына тоже, видимо, покойной тёти Доры, заводил его к ним в комнату, что-то говоря на ходу. Через мгновение донёсся истошный крик парнишки. Мимо прошёл сожитель покойной тёти Нади – водитель Гуруленко. Здоровенный украинец шагал, словно никого не видя.

 

«Интересно, а где тётьнадина дочка?» – так Тоня думала, пока легко-легко неслась на три лестничных пролёта вверх, к чердаку.

Там она ухватилась за одну из натянутых для сушки белья верёвок, повисла на ней – и та лопнула. На освободившийся гвоздь Тоня повесила покрывало с хитиновым телом дяди Алишера, присела прямо на пол – всё же утомилась. Покрывало с телом раскачивал в полумраке сквознячок.

 

На небе, Тоня видела через слуховое окошко, уже высыпали первые звёздочки. И любимый Город, и великая Советская Страна готовились к ночному отдыху. Пора и Тоне отдохнуть, но сперва…

Она поднялась с пола, качнула драгоценный свёрток раз, другой, и тихонько запела, словно укачивая младенца в люльке:

- А-а-а, а-а-а…

Через минуту Тоня, свернувшись клубочком, уже сладко спала. Она не слышала, как в ночной тишине раздался лёгкий сухой скрип из свёртка над нею… раз… другой…