Галке было решительно всё равно, куда девать своё свободное время. Дитя улиц, она занимала себя как могла: крутила обруч, прыгала через скакалку, играла мячом. Особенно ей нравилось, что у мяча, ярко синего – две полоски посередине: красная и белая. Когда мяч крутился, то полоски сливались в одну линию, так же, как и на юле. Но юлы у Галки не было, она осталась в садике, куда Галка ходила. Совсем недавно и совсем недолго. А теперь места в садике не было, и Галка сама себя развлекала.

Иногда она заглядывала в колодец, что стоял посреди двора. Он был не очень глубокий: внизу таинственно мерцала вода, пахло сыростью, а по тёмному, старому срубу бегали солнечные зайчики. Галку забавляла эта игра.

Иногда она ходила за дом, куда никогда не заглядывало солнце. Там росла малина. Несладкая, но Галка ела её, потому что она была большая и сочная.

У Галки была мать. Иногда она брала дочь к себе на работу. Но там, среди полок с материалом и одеждой, было неинтересно.

Время от времени Галку оставляли с соседкой, женщиной преклонных лет, у которой был старый муж со странным именем Роман. Муж пил горькую и иногда рассказывал про войну.

Но больше всего Галке нравилось бывать в гостях у Зинки Королёвой, что жила через несколько домов от их двора. Зинаида – молодая красавица, знающая себе цену, жила в небольшом, уютном доме вместе с матерью. У них всегда было чисто и вкусно пахло борщом и выпечкой. Галку там встречали ласково, угощали и позволяли заводить патефон. Вместе они слушали пластинки, особенно Зыкину. Чистый голос выводил: « За окошком свету мало, белый снег валит, валит. А мне мама, а мне мама целоваться не велит»…

Зинка кружилась по комнате, весело смеясь. А её мама и Галка сидели на венских стульях за столом ,покрытым плюшевой тёмно-вишнёвой скатертью, и хлопали в ладоши.

Пластинка была большая, и Зыкина всё пела и пела. На обложке она, как две капли воды, была похожа на Зинку…

Бывало, Зинаида уводила Галку к себе на работу. А работала она машинисткой: в небольшой комнате стояло несколько столов, на каждом – печатная машинка, а за каждой – женщины быстро-быстро нажимали на кнопочки. Они печатали документы. Шум стоял такой, что больше ничего не было слышно, а если кому-то надо было поговорить, то выходили в коридор или на улицу.

Зинку на работе любили, её и нельзя было не любить: молодая, красивая- румянец на щеках, губки пухленькие, яркие; тёмные, тяжёлые волосы и голубые глаза, укутанные в густые и длинные ресницы. .

Галка как-то слышала, женщины на работе, шутя, говорили ей: « Ты бы, Зинаида, замуж что ли поскорей вышла, а то у всех мужчин в организации не только глаза, но и головы скоро будут набок, все только на тебя и смотрят». На что Зинка только озорно смеялась, показывая сахарные льдинки зубов.

Как плохо, что хорошее быстро кончается: Зинаида вышла замуж за какого-то моряка и укатила из дома куда-то в Крым.

 

А Галку теперь вообще не с кем было оставить, и матери приходилось закрывать её в дровняке на огромный, амбарный замок. На небольшой, старой тумбочке оставлялась еда на день. Мать, плача, уходила на работу, жалея себя и ребёнка и проклиная всё на свете…

Но где есть запоры для детства? Галка выбиралась из своей «тюрьмы» через узкий лаз, выпиленный для того, чтобы кошки могли вылезать, сразу же, едва мать закрывала за собой тяжёлые ворота. И опять Галка была хозяйкой улицы.

Они целой ватагой бежали на маленькую речку Тептятку. Купались до одурения, загорали на солнце. Потом старой тюлью ловили мальков, жарили их на костре, наедались до отвала и к вечеру, утомленные и счастливые, возвращались домой. Галка старалась прибежать до материного прихода, пролезала назад и – будто и не отлучалась никуда.

А ёще нравилось Галке валяться в цветущем клевере в поле, за огородами. Небо было похоже на церковный купол, а солнце – на колокол. Пахла растревоженная кашка, и согласно кивали головами колокольчики. Это сверху, на горе. Ещё выше, на самой вершине – только берёзовая роща. А у подножья был виден дом, в котором Галка жила: добротный сруб, потемневшие от времени брёвна…

А с горы Галка каталась зимой на санках. Высоко! И трамплины: летишь, аж дух захватывает. Жалко только, что катишься быстро, а санки потом в гору долго тянуть. И занятие это – нелёгкое. Бывало затянешь санки наверх, только катиться, а какой – нибудь дылда отберёт их и скатится сам. А Галке – вниз, пешком: где шагом, где кубарем. И плакать и жаловаться – не смей, мать это страсть как не любила. Нрав у неё был крутой, да и собственные методы воспитания: выпорет берёзовым прутом, который всегда под рукой оказывался, да и весь разговор. Вот и приходилось Галке участвовать в уличных баталиях наравне с мальчишками, отстаивать своё право на жизнь. Приходилось и по заборам лазить: платья только успевали трещать. Галка с повинной головой шла домой, покорно и терпеливо получала очередную порцию «воспитания» и снова туда же – на свою родимую улицу.

Собирали всей компашкой пустые бутылки, сдавали, потом на вырученные деньги покупали в небольшом магазинчике за углом сладости и, поделив поровну, тут же их весело приканчивали. Банка сгущённого молока или сгущённого же какао открывалась подобранным с земли старым, ржавым гвоздём и ходила по кругу до полного опустошения. Щедрое время – детство, не много ему надо для радости.

 

Как-то мать опять взяла Галку на работу и, отчего-то раздобрившись, купила ей там же у себя на складе очень красивые, эластиковые, разноцветные чулки. Галка даже не поверила такому счастью. Она держала коробочку с обновкой и никак не могла решиться её распаковать.

Дома она представляла, как оденет их и выйдет гулять на улицу. Не пришлось: к матери в гости пришла подружка, и чулочки были передарены чужой девочке. И правильно! Не жили богато, нечего и начинать!

Галка продолжала и дальше носиться по улицам в старых, полинялых платьицах. Она и виду не подала, что её как-то задело это предательство, только в душе что-то оборвалось.

 

Однажды Галка расшалилась, и мать никак не могла её унять:

- Да угомонись ты, перестань прыгать, сядь! – Но ничего не помогало. Тогда мать обронила:

- А хочешь, ты сейчас плакать будешь?

- Неа!

- Я тебе что-то скажу, и ты уже не будешь так смеяться.

- Ни за что!

Галке не верилось, ей было весело, и ничто не могло омрачить её радости. Она любила всех. Даже старую, облезлую, соседскую кошку.

- Знаешь, я тебя не люблю, – проговорила мать.

Это прозвучало как гром, как приговор. Оглушённая Галка, как вкопанная, стояла посреди комнаты. Она не верила своим ушам. Развернувшись, посмотрела на мать: «шутит?» глаза той были серьёзны, как никогда ранее – она даже не улыбалась.

И Галка поверила. Она сжалась, какой-то необъяснимый груз давил на худенькие плечи. Молча вышла из дома. И только за углом, в малиннике дала волю чувствам: слёзы текли рекой – горе было безутешным, до бесконечности. В груди что-то кололо. Казалось, там выросли ледяные иголки…

 

А потом Галка заболела. Сильно. Температура буквально сбила её с ног. Она помнила, как её везли на скорой в больницу. Фонари вереницей, хороводясь, уплывали назад, а потом слились в две сверкающие линии…

Больницу не помнила, будто её и не было. Только когда очнулась, то увидела, что она – дома, на своей кровати, и никого нет рядом. На табурете рядом стоял остывший завтрак: каша, как солнечный остров высилась на тарелке; посередине – озеро растаявшего и застывшего сливочного масла, стакан чая накрыт куском хлеба с маслом…

Ничего вкуснее до сих пор Галка не ела. Слабость в теле мешала держать ложку.

Съев всё, до последней крошки, Галка откинулась головой на подушку. В полудрёме вспомнила, как на новогодний утренник мама сшила ей наряд снежинки. И даже тапочки с помпончиками. Всё из белого ситца и марли. Накрахмаленное, подсиненное, отглаженное. Это великолепие висело на плечиках над кроватью. А рядом на стульчике лежала корона. Из картона, с наклеенной ватой и битыми стеклянными, елочными игрушками. А ещё она была обшита бисером и разноцветными бусинами.

 

Галка проснулась посреди ночи. В углу за печкой слышались какие-то непонятные звуки. Потом вроде как котёнок закричал, или ещё кто. Галке стало страшно. Но тут она увидела мать, та вела себя как-то не так: глаза её лихорадочно блестели, губы потрескались, руки тряслись, а ноги ступали тяжело. Спустя много лет Галка будет это вспоминать…

- А ты чего не спишь? Ну-ка, спать! Немедленно!

Памятуя о том, что полагается за непослушание, Галка спряталась с головой под одеяло и, незаметно для себя, уснула.

А утром соседки на лавочке толковали что-то о мёртвом ребёнке, при этом они посматривали в сторону их дома. Не смотря на малый возраст, Галка вспомнила ночные события, и её обожгли смутные подозрения. Ощущение чего-то неотвратимого и нечистого свалилось как ватный ком. Галка пошла за дом, в свой любимый малинник. И просидела там долго – долго. Молча, и ни о чём не думая.

Потом она обратила внимание на божью коровку, которая доверчиво опустилась на ладошку. У Галки даже высохли готовые брызнуть из глаз слёзы. Она с удивлением рассматривала неожиданную гостью, а та с невозмутимым спокойствием ползала по руке.

- Божья коровка, улети на небо!

Там твои детки кушают конфетки.- Пропела Галка неожиданно для себя.

И Божье создание, расправив крылья, действительно улетело, видимо вспомнив о каких-то неотложных делах.

Галка с довольным видом выбежала из своего укрытия во двор. Она увидела мать. Та держалась за калитку и медленно, как осенний лист, падала. Подбежавшие соседки вызвали скорую. Больше Галка живой её и не видела.

 

А потом начались хлопоты. Венки несли друзья, знакомые, сослуживцы. Галка молча наблюдала за чужими людьми, сновавшими в их маленькой нетопленой квартире. Мать привезли позже. Она лежала в гробу спокойная, величавая и красивая. Никогда раньше Галка не думала о том, что мама – красивая. На ней был розовый, со стальным отливом костюм. Совсем недавно, когда ей предложили его купить, мать отказалась, сказав, что такое только покойникам одевать.

В комнате стоял еловый запах от венков. В углу горели свечи. А мать лежала в окружении цветов, будто спала: румянец на щеках, строго поджатые губы, морщинки на лбу – разгладились.

Галка вспомнила, как-то мать ругала её. Ругала долго, и Галка поняла, что сейчас её отлупят. Когда мать замахнулась, Галка, вжавшись в угол, глядя ей прямо в глаза, с ненавистью выпалила: « Кулёма!» она и сама не знала, откуда взялось это слово, где она могла его слышать. Вырвалось! Мать с удивлением посмотрела на неё: « Что?»

- Кулёма! Ты – кулёма, - опять бросила Галка. Терять было нечего. И пусть бьёт, всё равно отлупит. Не за то, так за это! – Безразличие овладело ею.

Но мать, рассмеявшись, ушла из дома, бросив только неопределённое: « Ну, ну!»

 

- Хорошо это или плохо, что она – умерла? – думала о матери Галка. И решила, что хорошо. Никто не будет бить. Галке представилось, что мать превратилась в божью коровку и улетела по своим божьим делам.

- Видимо Бог прибрал её к себе пораньше, неразумную, пока она ещё чего не натворила, - соседки поглядывали в Галкину сторону : - Жалко сироту…

Хоронили мать всем двором. Оказалось, что у неё было много знакомых. Издалека приехали родственники.

Галка сидела во дворе, играя осколками слюды. Она вспомнила, как однажды, желая похозяйничать, она перестирала все чистые мамины платья. Только вот платья оказались такими большими, что приходилось их тащить по земле, чтобы повесить на верёвку. Мать в это время пришла с работы и всё сама увидела. Но не рассердилась, как обычно, а только занесла вещи в дом и молча их перестирала…

Галка подумала: « А любила ли её мать?» Она так и не успела ни понять, ни почувствовать. А, может быть, она просто не умела любить. Не научили. «Наверное, так оно и есть» - подумала Галка. И ей стало так жалко мать, что она простила ей всё – всё – всё.