Девочку звали Кана. Фамилия - Жабрун. Фамилия по матери, а имя от отца-китайца. Бывшего партизана-дальневосточника. Отца Каны никто не видел, он уехал в Китай. "Драпанул в свой Китай, шкура буржуйская!"

А познакомились китаец с еврейкой в первые годы социалистического строительства, во время прокладки-рытья Беломоро-Балтийского канала имени товарища Сталина, куда оба попали "за вредительство". Сошлись же через несколько лет, когда обоих сослали. В Сегежу, на вольное поселение. На строительство Бумкомбината имени Сталина Иосифа Виссарионовича. Вся жизнь тогдашняя под этим именем протекала, каждое значительное и незначительное действо осенялось этой фамилией.

Вэн - так звали Каниного отца, - конечно, попытался умыкнуть с собою тётю Клаву - Канину маму, - у которой тоже кончился срок ссылки, но та не захотела уезжать из Советского Союза. Когда у неё моя мама спрашивала: "Почему? У вас же любовь!" - тётя Клава отшучивалась:

- Я же китайскому языку не обучена! Как же, языка не зная, я целоваться буду с Вэном?

- Как до сих пор, - подсказывала ей мама.

- До сих пор я его миловала на нашей земле, на Родине своей. Не поеду! Не в отпуск приглашает! У человека может быть только одна Родина. Одна. И там он обязан жить.

Патриоткой была тётя Клава Жабрун!

 

Через много-много лет, здесь, в Израиле, я припомнил тёте Клаве - до сих пор я называю её тётей Клавой, хотя по паспорту советскому она Рахель - её же слова.

И восьмидесятипятилетняя старушка ответила мне:

- Дурой была. Аг-ро-мад-нейшей дурой! Вэн раньше меня разобрался в ситуации.

 

Вэн корявым почерком писал слёзные письма, упрашивал, умолял приехать - любил он её! - горы обещал золотые и серебряные, но тётя Клава была неумолима.

Так и жила она со свой "китаяночкой" Каной в Сегежлаге вольняшкой и вносила свою лепту - оказывается, она была инженером-электриком - в строительство бумажного комбината, который в конце концов получил имя достойнейшего из достойнейших.

Кана не была похожа на китаянку, но всё же было что-то азиатское в её облике: маленький рост, чёрные смоляные волосы, разрез глаз если и не раскосый, то во всяком случае не совсем обычный для российских женщин.

Наши квартиры - Жабрун и Кучаевых - находились на одной лестничной клетке первого этажа двухэтажного деревянного дома, и мы, что называется, дружили семьями. А когда наши мамы собирались вместе, то обсуждали - как только не надоест! - дальнейшую судьбу своих детей.

- Вот вырастет ваш Мишенька, зарабатывать начнёт, и мы его женим на Каночке. Негоже девочку в чужие руки отдавать.

- Обязательно, - смеялась мать, - он чёрный, она и вовсе не блондинка, замечательная пара выйдет.

Кана возмущалась:

- Такое скажешь, мамочка! Я никогда на Мишке не женюсь.

- Это почему же? - у тёти Клавы делалось строгое лицо.

- А у него всегда штаны рваные. И Павел Ефимович замечания в классе делает. Он, если хочешь знать, домашние задания никогда не готовит, а списывает. И хулиганит!

- Ну и сиди в девках! - сердилась тётя Клава.

- И буду. А если женюсь, мамочка, с твоего, конечно, разрешения, - Кана закатывала красивые глаза, - то только на Олежке Синельникове.

- Что ж, - вздыхала Канина мама, сменяя видимость гнева на милость, - выбор одобряю. Партия подходящая.

Тётя Клава наклонялась к маме, тихонько шептала:

- Бэлка, а Сергея ты встречаешь?

У мамы - испуг в глазах. Тревожно смотрит на меня. Делаю вид, что не слышу.

- Изредка... Лёнька совсем бешеный стал.

Тётя Клава обнимала мать:

- Бедная ты моя, бедная. Чем это кончится...

 

Сергей... Дядя Серёжа Васнецов - друг отца. Но между ними давно пробежала чёрная кошка. Чёрная-пречёрная! И вдобавок ещё - с пушистым чёрным-пречёрным хвостом! Из-за мамы. Я - знаю.

Васнецова встречаю часто. Иногда мне даже кажется - не кажется, а так есть на самом деле, - что не я его встречаю, а он меня. Вежливый такой. Всегда поинтересуется здоровьем родителей: "Ну, как они там поживают?" Понимаю, кто его больше интересует, но рассказываю больше об отце. В который раз рассказываю Васнецову о подвигах отца на финском фронте - просьбу его удовлетворили об отправке на линию Маннергейма. То есть не на саму линию, а на подступы к ней - громить белофиннов! Говорю как бы между прочим, что лучше отца нет на свете человека и что я хочу быть похожим только на него.

Васнецов всегда слушает внимательно. Не перебивает. Лишних вопросов не задаёт. Вздохнёт только, потреплет мои кудряшки и уйдёт своей дорогой. Печальный такой уйдёт. Жалко мне его, но что поделаешь...

Ни маме, ни тем более папе я не рассказываю о встречах с Васнецовым. А то отец, чего доброго, ещё и пристрелит его. Ведь он чуть что - сразу за пистолет. И женился-то с пистолетом в руках! Мама рассказывала тёте Клаве, а я подслушал, хотя и знал, что подслушивать нехорошо...

Жил отец тогда в Симферополе - приехал из Одессы в командировку по своим партизанским делам - и познакомился с матерью, которая была в то время так себе, просто глупой девочкой - мамино выражение! - с двумя косичками. Познакомился на танцах, куда она пришла со своим "гаврейским" - это уже выражение моей бабушки Гитель Шмулевны Ушамирской - мальчиком.

Отец как увидел её - сразу влюбился. Всё-то у него - сразу! Подошёл к ней и говорит:

- Разрешите пригласить вас на тур вальса.

Она, понятное дело, смотрит на своего молодого человека. Отец мой - конь-огонь необъезженный - будто невзначай взял и наступил парнишке на ногу. Да так, что тот от боли посинел весь. Не до танцев ему стало, буркнул только:

- Станцуй с ним, Бэлочка.

Кончился один танец, сразу другой начался. Без передыху. Мама хотела было уйти, отец не пустил... Ей бы тут характер проявить, красивой ножкой топнуть, она - как доказало будущее! - оказалась женщиной слабовольной. Когда они натанцевались вволю, парня на танцплощадке не оказалось. Ушёл, не дождавшись.

А ночь южная темным-темна, освещения почти никакого, и на её улице вся дорога в выбоинах. Да и хулиганьё пошаливает. Разве можно отпустить девушку одну? Пошёл отец проводить Бэллу до крылечка. Узнал, где живёт, и стал наведываться каждый день. Каждый день целую неделю.

А парень тот, "гаврейский мальчик" - покинул маму. Злилась на него Бэлка, да что пользы от злости?

Парнишка же просто не мог проникнуть к своей любви: папины друзья-партизаны - среди них был и Васнецов - оцепили улицу и запретили парню появляться на ней до особого разрешения.

Прошёл день-другой, и когда парня увидали с девушкой - потом он в письмах оправдывался, что это была его сестра, но поезд к тому времени ушел! - то об этом факте незамедлительно сообщили Бэлке. Да не просто сообщили, а расписали в картинках: как он обнимал! как целовал! как, как, как...

"Ах, раз так, то и мне он не нужен. Пусть целуется-милуется с другой!"

Много чего наговорила красавица Бэлка. Взглянула на своего партизана более благосклонно. А тот - куй железо, пока горячо! - тут же заявил, что если она не выйдет за него замуж и не уедет с ним в Одессу, то общей постелью им станет мать сыра земля. И пистолет продемонстрировал.

Как бы то ни было, а женил он её на себе.

В Одессе я и родился. Но этот черноморский город был только фактом моего рождения. Половину жизни (меньшую, но достаточно длинную) - с 1934 по 1951 годы - я прожил в Карелии, куда зэковская судьба забросила моего отца.

Но я опять забегаю вперёд! Такой я нетерпеливый, аж самому противно!

 

- Иди, иди, Мишульчик!

Мне хочется и погулять, но и послушать хочется - вот такой я любопытный был. Наверное, уже тогда наблюдались писательские замашки. Уж очень мне хотелось знать, что там тётя Клава и моя мама ещё скажут об отце и о Васнецове...

Я любил бывать у дяди Серёжи. Маленькая комнатка, во всю стену - огромный ковёр. А на ковре - целое богатство: кривая сабля, охотничье ружьё, финский нож с рукоятью из оленьего рога...

На стене - фотографии. На одной сам Васнецов - я его еле признал, мальчишка мальчишкой! - затянутый пулемётными лентами, на другой - мой отец, тоже весь в пулемётных лентах. И его я тоже еле узнал: "Неужели это мой папа?"

А книг у дяди Серёжи - уйма! В школьной библиотеке даже столько нет. Однажды листал книжку про африканских зверей и обнаружил фотокарточку своей мамы. Она лежала между жирафом и страусом. На обратной стороне что-то было написано, но я ещё не умел читать и попросил прочесть дядю Серёжу. Но он повёл себя очень даже странно: поспешно отобрал у меня фото и спрятал, будто на нём его мама. А что было написано - не сказал.

У моего отца, по выражению мамы, характер - цыганский. Пока его не осудили в Одессе в 1934 году, он успел помотаться по многим городам: в Харькове мы жили полгода, в Днепропетровске почти столько же, в Симферополе и... снова в Одессе.

И всюду, куда бы не переезжала наша семья, Васнецов следовал за нами.

Вначале отец принимал это как должное - ещё бы, боевой друг! - а потом почему-то стал раздражаться. Особенно после того, как дядя Серёжа добровольно приехал в Сегежу, этот ссыльный городок. И когда в разговорах отца с мамой всплывало имя боевого друга, называл его не иначе как "твой Васнецов". Можно подумать, что мама была с ним на гражданской войне, а не отец.

А мама - странное дело! - даже не пыталась оправдываться.

И разговор с отцом я помню. О Васнецове. Отец тогда только возвратился с финской войны, которую кто-то окрестил "незаметной", и захотел со мною поговорить по душам. Не с мамой, не с сестрой Валькой, которая тоже кое-что могла порассказать, а именно - со мной...

- Сядь сюда, сынок.

Голос вкрадчивый, неправдоподобно ласковый. Прямо мамин, а не отцовский мужественный глас.

Покорно сажусь. Стараюсь припомнить свои выкрутасы за последние дни. Вроде бы ничего страшного не произошло.

Правда, побил стёкла менту, который меня не однажды домой из побегов приводил, но батя об этом знать не может. Об этом знает только Олег Синельников. Но он не выдаст. Хоть режь его на мелкие кусочки, хоть ремнём солдатским лупи.

- Как жили без меня, сынок?

Удивлённо смотрю на отца, обыкновенные слова говорит, а произносит с трудом. Своим вопросом сам и подсказывает ответ.

- Хорошо?

- Хорошо.

- В гости с мамой ходили?

- Не. Валька всё время болела. То свинка у неё, то коклюш...

- А к вам кто-нибудь приходил?

Ну что он так волнуется?

- Приходил.

- Кто? - голос нервный, срывающийся. - Кто?

- Тётя Наташа с дядей Костей, Крицеры - дядя Исак и тётя Маня с детьми, тётя Клава с Каной...

- А дядя Серёжа приходил?

В квартире наступила тишина. Сегодня бы я назвал её гнетущей. За стенкой - а они у нас тонкие, фанерные, сегежской бумагой оклеенные - затаила дыхание мать: скребла что-то и сразу перестала.

- Дядя Серёжа?

- Да, дядя Серёжа! - отец нервничал и даже не пытался это скрыть.

Сколько раз приходили тёти Наташи и дяди Кости, дяди Исаки и тёти Мани - по пальцам можно пересчитать, сколько раз бывал дядя Серёжа - пальцев никаких не хватит.

Однажды мне показалось, что они с мамой вроде целовались. Да что там - вроде. Целовались и обнимались - это точно.

- Дядя Серёжа? Какой дядя Серёжа?

Мне жаль отца. С финской войны он пришёл раненым - пуля угодила в ногу, и он прихрамывал. Но зато на груди его сиял новенький орден - орден Ленина.

Орденоносцы были редки, им и в голову не приходило прятать награды. И это правильно: если ты герой, если ты отмечен Родиной, пусть все об этом знают и оказывают должное уважение!

Отблеск славы отца и на меня упал: превратился я в "пацана, у которого пахан при блеске".

- Дядю Серёжу не помнишь? Господи! Да ты его видел тысячу раз! - вымученная улыбка надежды появилась на отцовском лице.

Мне соврать, что раз плюнуть! А тут сам Бог велел:

- Нет. Дядя Серёжа не приходил.

За стенкой вновь зашуршало, заскреблось. И я понял, что сказал именно то, что нужно...

 

- Мам! А Мишка подслушивает!

- Ябеда! - пытаюсь ущипнуть Кану.

- Мама! Мишка мне синяк сделал!

Две мамы возмущаются одновременно:

- Не дадут поговорить!

- Иди, иди, Миша, гуляй! И Валечку захвати, ребёнок целый день без свежего воздуха.

Ну уж дудки! Не хватает мне её ещё за ручку водить! Выбегаю на улицу, успев при этом показать Кане язык и сузить глаза. Китаёза несчастная! Кана по-взрослому вздыхает:

- Какой он всё-таки у вас несносный мальчишка!..

Пожалуй, она права.

Кана Жабрун - отличница. Кана Жабрун - гордость нашего второго "Б" класса. Вот что дала горючая смесь китайца с еврейкой!

А наш класс - гордость всей школы. Переходящее знамя за дисциплину и успеваемость - всегда у нас.

Увы! В этом моей заслуги не было. Но всё равно - когда нас фотографировали при развёрнутом знамени, я стремился занять место в центре. "Герой гражданской и мировых войн Михаил Кучаев под Боевым Знаменем полка!"

Кана возмущалась: почему он - то есть я - лезет в центр? При его отметках - то есть моих - можно и с краю постоять!

Пыталась жаловаться Павлу Ефимовичу, но учитель только посмеивался:

- Дорогу ветерану! Вам скоро в следующий класс переходить, а ему в этом оставаться. Так что это его законный класс, и становиться он может, где пожелает!

Кана, сдерживая своё нерусское возмущение, становилась по правую руку - тоже вполне почётное место.

Я хотел однажды шугануть её - нечего приклеиваться! - но Павел Ефимович и за неё заступился, пояснив: если нападут враги и Кучаева, то есть меня, ранят в жестоком бою, то верная боевая подруга перевяжет его, то есть мои, кровавые раны. А самые верные боевые подруги вырастают как раз из отличниц учёбы и девочек примерного поведения! Так что для полного боевого комплекта будущая фронтовая подруга просто необходима, а потому нужно терпеть её присутствие.

Кана не только стояла рядом на фотографии, мы и сидели с нею за одной партой. Очень удобно! Ещё неизвестно, как она себя поведёт в бою, но сейчас можно списывать домашние задания.

"Списывать нехорошо, - говорила Кана, - не по-товарищески. И потом,. мы же будущие пионеры..."

Но... списывать давала. Так что с письменными работами обстояло более-менее благополучно. С устными - плоховато.

Слышал, есть на свете болезнь, называется она "выпадение памяти". Есть память у человека, а потом - раз! - и выпала ни с того ни с сего. С балкона, что ли, та память выпала? Или с крыши шандарахнулась? Об этом ничего не слышал, но только знаю - после этого ничегошеньки человек не помнит. Лично у меня развивается такая болезнь. Иногда просидишь урок и ничего не помнишь...

 

Бой жестокий, кровопролитный. Не на жизнь - на смерть! Стреляю в одного... та-та-та... падает, как подкошенный! Срубаю шашкой голову второму... В гущу вражеских солдат бросаю гранату, бум-м, трах-тарарах - и те в панике разбегаются...

Кто на Петроград! Психическая атака! Встретим, как полагается защитникам первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян и их прослойки трудовой интеллигенции! Та-та-та! - продолжает стрекотать пулемёт, - та-та-та!///

Что-то тяжелое обрушивается на меня, дыхание прерывается - ранен! Верная боевая подруга Кана Жабрун перевязывает чистым бинтом мой широкий покатый лоб. На повязке проступают алые капли крови...

 

Шёл отряд по берегу, шёл издалека,

Шёл под красным знаменем командир полка.

Голова обвязана, кровь на рукаве,

След кровавый стелется по сырой траве,

Эх, по сырой траве!

 

Кана не выдерживает:

- Павел Ефимович! Кучаев парту раскачивает, мычит и зубами по-нехорошему клацает.

С ненавистью смотрю на Канку: "Предательство в нашем стане. На! Получай леща!"

- Павел Ефимович!

- Иди к доске, Кучаев. О чём я сейчас говорил? Слышал?

- Ага.

- Отвечай.

Добросовестно стараюсь вспомнить, но что поделаешь, если проклятая болезнь "выпадение памяти" набросилась на меня именно в это время. Выпала память и неизвестно под какую парту закатилась.

Смотрю по сторонам: может, подскажет кто? На Олега Синельникова не смотрю. Он на уроках отца сидит пай-мальчиком, аж противно. И это лучший товарищ?!

Я ему однажды сказал, что он мямля и папенькин сынок. Обычно в таких случаях говорят "маменькин", да вот матери у Олежки не было. Но его пахан, то есть батя, отец одним словом - Павел Ефимович - ничем не отличался от женщины: стоял в очередях за картошкой, варил и даже - что может быть страшнее для настоящего мужчины - стирал бельё. Сам видел, как тот бельё развешивал. Развешивает, а изо рта прищепки торчат.

- Значит, если меня схватят белогвардейцы, ты и на выручку не придёшь? - спросил я друга.

Олег прояснил обстановку:

- Беляки - другое дело. А отец - совсем наоборот, бывший комиссар партизанского отряда. Того самого отряда, командиром которого был твой отец. Папу жалеть надо. Сам знаешь, он у меня без женщины. Тяжело мужчине без женщины.

Этого я совсем не сёк. Это до меня не доходило. Слышал другое: всё зло от женщин, и с ними лучше не связываться. Да что там далеко за примером ходить - мой пахан. Лично я всегда буду обходиться без женщин.

С надеждой смотрю на "фронтовую подругу". Губы у Каны складываются трубочкой, подсказывает. Но так тихо - слов не могу разобрать. Да вот Павел Ефимович всё сечёт.

- Вот видишь, - усмехается учитель. - Кана знает, а ты, извини за резкость тона, нет. Папа дома?

Это уже угроза. После посещения учителем нашего дома свободно могу схлопотать по мягкому месту. У отца не заржавеет. Ба-а-альшой специалист по энтому делу! Но ещё хуже - бесконечные нотации. Не только за учёбу, но и за страсть к перемене мест.

"Ты на себя посмотри, Лёнька, - говорила мать. - У самого шило в одном месте. Ребёнок весь в тебя!"

 

Я еще не знал, что Земля круглая, не знал, что она вертится, но уже знал, что на свете есть знойная страна Африка и по этой чудо-юдо-стране гуляет не то Гип-по-по, не то Лим-по-по. И я хотел в Африку. Думал о ней всё время. Даже во сне гиппопотамы и обезьяны, крокодилы и жирафы преследовали меня. Они мне житья не давали. У дяди Серёжи Васнецова все книги про бегемотов и антилоп пересмотрел.

Первый раз бежал в Африку в шесть лет. Поймали - обошлось парочкой затрещин и душещипательными беседами в течение двух недель.

Первый класс - побег в Мексику. Поймали - ремень и разговоров на целый год. До следующего побега.

Следующий не заставил ждать себя - на Северный полюс.

Северным полюсом бредили все мальчишки. А тут ещё через Сегежу должна была промчаться "Полярная стрела". И знаменитая четвёрка, которая воспринималась одним именем Папанинкренкельширшовфёдоров, должна была предстать перед нами. Это вам не газетные фотографии, на которых и лиц-то не разберёшь.

Какое этому придавали политическое значение, говорит и то, что для отбора зэков - основного контингента встречающих - приехал сам Всесоюзный Староста Михал Иваныч Калинин.

Я хорошо помню его клинообразную - как у козла! - бородку и доброжелательный взгляд, когда проходя мимо урок - так мы называли тех, кто был не в ссылке, а тянул срок за колючей проволокой! – и, укоризненно покачивая головой, поскрипывал своим голосочком:

- Ай-яй-яй, молоденькие-то какие! - это уже он к женщинам-зэчкам обращался. И пристально вглядывался в их лица.

- Бабу себе на ночь выискивает, - говорили зэки-уголовники.

- Жену свою высматривает, - шептали всезнающие политические.

И то верно: множество жён бывших троцкистов - молоденьких таких! - прошло через Сегежлаг. Но чтобы среди них была жена Калинина - не слыхал...

Дудукнул паровоз - замерли колёса. И из вагона показались те, кто и должен был показаться. Правда, на перрон герои не вышли - не хватало ещё, чтобы они выходили на каждом полустанке и тем самым нарушали график движения поездов по Кировской ж/д.

Но, хоть поезд и остановился по расписанию всего на несколько минут, всё равно Папанин успел произнести речь.

О чём говорил этот знаменитый человек, не было слышно - шум вселенский стоял на привокзальной площади и заглушал не только слова, но и гудки паровозов.

Вот бы увидеть его вблизи! Поговорить с ним...

 

Судьба была благосклонна к автору: с Папаниным я встречался несколько раз. Но далеко от Сегежи, в Севастополе. Последний раз - в 1983-м, когда черноморский город-герой праздновал двухсотлетие.

Иван Дмитриевич Папанин... Это имя известно сегодня всему миру. Дважды Герой ныне несуществующего Советского Союза, контр-адмирал, доктор географических наук...

Пусть ему российская земля будет пухом, а эти строки венком лягут на его могилу.

Его биографии хватило бы с избытком на несколько человек: участник гражданской войны - как и мой отец и всё окружение отца, - начальник полярных станций в бухте Тикси, Тихой на Земле Франца-Иосифа, на мысе Челюскина. Руководитель первой советской научно-исследовательской станции "Северный полюс" на дрейфующей льдине в Центральной Арктике. Начальник Главного управления Севморпути. В годы Великой Отечественной войны был уполномоченным Государственного комитета обороны. И, наконец - начальник отдела морских экспедиционных работ при Президиуме Академии наук, руководитель научно-исследовательских работ в Арктике.

Корабельную сторону Севастополя можно смело назвать "папанинской". Тут многое связано с его именем: дом, где он родился, школа, где учился, бюст, который установили в Папанинском сквере.

О, этот злополучный бюст, какие по указу Верховного Совета ставились на родинах дважды Героев! Как вспомню - вздрогну! Как вздрогну - вспомню!

На его торжественном открытии присутствовал сам Иван Дмитриевич. Увидел себя в бронзе и... выругался:

- Что это за б...?!

Это я три точки проставил, а Папанин без них обошёлся - великим мастером был по ненормативной лексике. Попросту говоря, матерился, как заслуженный сапожник республики. И в обыденных разговорах пересыпал свою речь этими самыми ненормативными штучками. Кто бы ни был перед ним - рабочий или первый секретарь обкома.

- Да это вы, Иван Дмитриевич! - секретарь обкома испугался не на шутку.

- Так я, по-твоему, б...?! - и опять без точек обошёлся Папанин.

- Что вы, что вы, Иван Дмитриевич, - покраснел Первый Коммунист Крыма. Не привык он, чтобы с ним так разговаривали, да ещё при простых людях. А сам он - очень даже мог. Но только с подчинёнными.

- Завтра же переделаем, - пролепетал Первый, - а сегодня, пожалуйста, выступите перед простым людом...

И выступил Иван Дмитриевич перед рабочими и интеллигенцией города.

Речь Папанина записала на плёнку корреспондент севастопольского радио Антонина Саркисова - я и в Израиле получаю от неё сегодня письма - и дала прослушать мне.

Это была удивительная речь! Но она не прошла ни по местному, ни по крымскому, ни по всесоюзному радио. Транслировать её, не почистив основательно, было нельзя. А после вычистки нечего было эфирить - смысл был выражен исключительно средствами табуированной лексики.

А в последний свой приезд, когда городские власти - я в качестве журналиста присутствовал тоже - пригласили Папанина взглянуть на памятник самому себе, он отреагировал неадекватно:

- Чтоб я ещё раз взглянул на эту б...?!

И снова без каких-либо точек, несмотря на присутствие начальства женского пола.

Но на Корабелке Папанин побывал. Там, в Аполлоновке - Аполлоновой балке - почти у самой кромки воды и родился в бедняцкой халупе в 1894 году будущий герой-полярник.

Но я опять отвлёкся. То есть сделал так называемое в литературоведении лирическое отступление. Ближе к телу, как говорил Мопассан под пером Ильфа-Петрова.

 

Увидеть Папанина вблизи - это здорово. Все мальчишки начнут завидовать!

Обманув бдительность милиционеров скрытых и открытых - Сегежа посёлочек маленький, всех в рыло, то бишь в лицо, знаешь - обманув бдительность самоохраны - зэков-малосрочников, которые тоже охраняют заключённых - я очутился под вагоном, со ступенек которого и говорил Иван Дмитриевич.

Речь его мне здорово понравилась. От слов, густо пересыпанных матом - я долго думал, став взрослым, что такую манеру он выбрал для общения с зэками, но впоследствии убедился, что это сущность его со времен молодости - чувствовалось жжение кое-где, словно сам пробыл полгода на дрейфующей льдине.

А народу сегежскому, люду подневольному, папанинская речь была до лампадки, до электрической лампочки имени Ильича. Да он, народ в ватниках-телогрейках, и не слышал её - на другой день в зэковской многотиражке "Сегежский бумажник" прочитал. Да и не за речами пришли сюда, а из векового любопытства: что это за чудики по собственной воле на льдине грелись?..

Иван Папанин понял это, скомкал фразу, проглотил пару предложений и - закруглился.

А остальная троица - Кренкель, Ширшов, Фёдоров - вообще ничего не говорила. Поулыбались массам и... точка с запятой!

Звякнул колокол, давая сигнал к отправке, дуднул паровоз прощально, и под громкое ура "Полярная звезда" рванулась к Ленинграду.

Как видите, бежать к Северному полюсу были все основания.

Снова котомка за плечами, и я готов в путь-дорожку дальнюю. Но на этот раз был уже попредусмотрительнее: полюс - это не Африка, где сорвал банан и сыт. Полюс - это снег и лёд. И притом там белые медведи. В сидоре, то есть в котомке, лежало боевое оружие. Не самопал, который спичками с дула заряжается, а настоящий пистолет. По черни рукоятки вилась надпись: "Леониду Кучаеву - Климент Ворошилов. Ноябрь, 1921 год".

Если у тебя такой пистолет, то ни один мало-мальски уважающий себя медведь ближе, чем на сто шагов, не подойдёт.

Если б я только мог предполагать, какой хипиш - то есть шум - поднимется вокруг этого пистолета. Оказывается, гэпэушники при обыске не нашли его и прямо-таки пытали пахана: вынь да положь им этот пистоль! Как будто не отец был награжден этим именным оружием, а они! "Где, где?" На бороде!

А батя мой молоток оказался, молчал как... Чуть было не написал привычное "партизан на допросе". А он и был партизан, и был на допросе с пристрастием.

"Пристрастие" - это когда тебя не просто допрашивают, а с кулачищем!

Как отцу удалось сохранить этот пистолет, и не только сохранить, но и вывезти в Сегежу - ума не приложу. Тайна мадридского двора! Не иначе была задействована мама, пугливая мама?..

 

Отцовский ремень оказался длиннее пути, пройдённого мною к Северному полюсу.

Бил он меня не так уж чувствительно, но всё же...

Мать, закусив губы, пыталась вырвать "дитё из зверских рук", называла отца душегубом и ещё цудрейтером и мишигинэром, что с языка идиш переводится, как "сумасшедший" или "ненормальный". Когда она очень нервничала, то переходила на язык моей бабушки, своей матери Гитель Шмулевны. Но лично мне это мало помогало. Лупцевал отец и приговаривал: если я ещё раз посмею убежать, то он... если я ещё раз посмею взять ТО - он даже не применял слово "пистолет", а когда говорил "ТО", пугливо оглядывался, будто кто его подслушивал. С пистолетом - и пугаться?! Нет, в мою голову это не укладывалось!

На всякий случай я кричал так, что соседи уши затыкали, а тётя Клава спешила на помощь.

Когда отец оглох от крика, бросил ремень - хороший такой комсоставовский ремень! - и ушёл в другую комнату, мать подбежала ко мне, плакала, успокаивала, обцеловывала:

- Партизан чортов! Псих ненормальный! Измывается над ребёнком!

Тут уже я не выдерживал:

- Почему - чортов? Он настоящий партизан. Командир партизан. Только контуженный. У него книжка есть, красная с полосой.

- Дурачок маленький, дурачок, - качала головою мать, - ничего ровным счётом не понимаешь...

А чего понимать? Отец действительно в гражданскую войну был командиром партизанского отряда. И таким боевым, что белогвардейцы от него в стороны шарахались. И злость у него от контузии. Попробуй быть добрым, когда тебя ранят, да вдобавок - контузят.

Старые партизаны - половина отряда, которым командовал мой отец - срока тянули. А посадили их "за разговоры". Молодые были, необъезженные. Все, кто жил в Одессе, в праздничные дни - и не очень праздничные - собирались за одним столом и выпив до, а кто и после положения риз, болтали о Ворошилове - его многие знали лично, - о Будённом - его тоже знали не понаслышке, - о Фрунзе и его таинственной смерти.

Кто-то и капнул - "кто-то" всегда находится - куда следует: так мол и так, собираются вместе, оружием грозятся - многие действительно были при именном оружии, - разговоры нехорошие против сильных мира сего ведут. Очень нехорошие разговоры.

И взяли сразу половину отряда - за … и в конверт. Всех, кому повезло в то время быть в Одессе.

Заметили? Я не закавычил слово "повезло". Действительно - повезло. Да ещё как!

Тогда, в тридцать четвёртом, ещё была видимость суда. Кому три года влепили - "знал, но не сигнализировал". Кому - пять и пять по рогам (это значит - пять отсидишь, как миленький, и ещё пять голосовать не будешь). Отцу как организатору и вдохновителю впаяли на всю катушку - шесть и пять по рогам. Таков расклад был в одна тысяча девятьсот тридцать четвёртом.

А вторая половина партизан, избежавших срока в тридцать четвёртом, попала под пресс тридцать седьмого и растворилась в пространстве. Вымерла в лагерях. В том числе - и в Сегежлаге. И ничегошеньки о них не известно по сей день.

Но я опять сделал отступление, и на этот раз отнюдь не лирическое!

 

Так вот, когда старые партизаны собирались вместе, то рассказывали удивительные истории.

- Помнишь, Лёнька Кучаев схлестнулся с беляком?

- Это когда они с Серёгой Васнецовым в разведку ходили?

- Да, да, под Питером. У того - палаш. Вот-вот секим-башка сделает! Лёнька выхватил маузер да как пальнёт по беляку...

- Не-е, это Серёга пальнул!

- Может, и Серёга, но и Лёнька пулял в упор, тот и готов. А палашом всё-таки успел чиркнуть по башке. Покажи, Лёньчик, голову!

"Лёньчик" показывал. От носа до самого затылка шла неровная строчка с метками былых скрепок.

Я боготворил отца - не у каждого батя с орденом. Но не выносил ни нотаций, ни учёбы ремнём. Хотя понимал: отец прав...

 

- Что молчишь, Кучаев? Проснись! Папа дома?

"Дома, конечно. Где ему ещё быть? Как что, так сразу - папа!"

- Миша, я к тебе обращаюсь!

- Дома. А что?

- Приду сегодня. Предупреди отца...

 

Павел Ефимович пришёл под вечер и уединился с отцом. Я, конечно, догадывался, о чём они ведут разговор-беседу. Представлял себе это так:

« Надо что-то делать с Михаилом, Леонид Самойлович. Мальчик он не без способностей, но часто отвлекается, и это мешает ему хорошо учиться».

« Вы во всём правы, Павел Ефимович (отец вздыхает). А не задать ли ему взбучку?»

« Давайте вместе подумаем, товарищ Кучаев. Предлагаю повысить требования и усилить контроль».

«Правильно: усилим. А в качестве дополнительной меры оставим без сладкого и неделю запретим выходить на улицу. Школа и дом, дом и школа...»

Примерно так я представлял разговор в папиной комнате. Но мне мало знать примерно, мне необходимо знать точно, чтобы приготовиться к защите.

Лезу под кровать - там у меня специальная дырочка прокручена-просверлена и замаскирована. Прикладываю заждавшееся ухо к отверстию и... ничего не понимаю. Странный какой-то разговор!

- Объясни мне, Пашка, что же это такое творится на белом свете? Весь север - лагеря! Откуда взялось столько врагов народа?

- Полное отсутствие логики. Вчера отмечаться пошёл и встретился с Нудельманом...

 

Ага, хоть одна знакомая фамилия! Нудельман Исаак Рафаилович - главный милицейский опер. Оперуполномоченный НКВД. Большая шишка! В ведомство, им возглавляемое, в которое и батя ходит каждую неделю отмечаться.

- Я говорю Нудельману: "Ицик, ты-то понимаешь, что творится в этом мире?" А он покосился испуганно и перешёл на шопот: "Тс-с, не задавай таких вопросов в этом заведении, Паша. Честно признаться, я и сам ни хрена не смыслю, хотя и сижу по другую сторону баррикад. В революцию всё было ясно: буржуй - бей в сытое мурло. В гражданскую - рубай с плеча белую гвардию..." Да, Лёня, Ицик велел передать - имей в виду, Сегежа что Одесса, здесь тоже групповые застолья не проханже! Ваши толковища уже засвечены-застуканы»... Ицик мне сказал втихаря, что были уже доносики, а Ицик, Лёня, зря трепаться не станет...

- Ладно, замнём, как говорится, это дело для ясности. Неужели и детям нашим такая судьба выпадет?

- Лёнчик, я чувствую уже запах гари. Война будет не сегодня-завтра.

- Ты не преувеличиваешь, Пашенька? У нас с ними договор.

- Договор?! Плевать они на него хотели с высокой колокольни!

- По-твоему... Придётся воевать, Пашка?

- И скоро, Лёня. Суши сухари!

- Детей жалко.

- Жалко. Детям всегда больше всех достаётся. Война их ранит первыми. Что с моим Олежкой-то будет?

 

Осторожно выползаю из-под кровати. Становлюсь на выходе. Отец провожает учителя.

- Здравствуйте, Павел Ефимович!

- А-а, это ты, Миша, - в голосе удивление, будто не ожидал встретить меня в собственном доме. - Здравствуй, здравствуй, мы тут с твоим отцом о тебе говорили. Подтянуться бы тебе не мешало. Особенно по арифметике. К Кане сходи - она поможет. А от моего сорванца помощи нет?

- От Олежки, что ли?

- От него.

- Помогает... Я исправлюсь, Павел Ефимович.

- Ага, ага, хорошо. Но самое главное - вырастай побыстрей. Хорошо?

- Постараюсь, Павел Ефимович...

 

Дорогой Учитель! Как бы мне хотелось, чтобы сейчас, сегодня вы спросили меня: "Папа дома?"

А я бы ответил: "Где ему ещё быть? Дома, конечно» …

 

Отечественная война... Всё сразу перевернулось в этом мире. До Сегежи ещё не доносились залпы орудий, мы ещё не слышали взрывов бомб, мы ещё не видели ни одного убитого, ни одного раненого, но тревожное ожидание поселилось в каждой квартире.

Началась мобилизация. Молодые зэки и вольняшки призывались в армию. И полились слёзы - вечный спутник любой мобилизации.

Плакали матери, отправляя детей на фронт. Плакали жёны, провожая мужей. Утирали слёзы невесты, которые не успели стать жёнами - в страшном предчувствии, что видят своих наречённых в последний раз.

Зэки-уголовники - и такие жили в нашем подъезде на ссыльных хлебах - только усмехались и подмигивали бабонькам, враз освободившимся от своих мужей. Зэки-политики с серьёзным видом ботали - то есть вели разговоры - о перипетиях первых горестных дней войны и обсуждали свои шансы попасть на кровавую бойню.

Мать и в хорошие дни не скупилась на слёзы, а тут - глаза не просыхали: каждый день кто-нибудь из отцовых друзей приходил прощаться. Приходил в форме, остриженный под нулёвку, не похожий на себя.

Пришёл прощаться и Васнецов. Дядя Серёжа. Мать увидела его в форме, ойкнула и беспомощно посмотрела на меня. Я вышел. Через несколько минут показался и Васнецов. Подошёл ко мне, погладил волосы. В голосе - дрожь. Такой большой, и... боится! На войну священную, победную идти - боится? Чего там бояться: от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней!

- Береги маму, Мишенька. Береги, она у тебя хорошая...

Заплакал - взрослый, а слёзы льёт, как девчонка какая! - и ушёл. И мне на минуточку стало страшно, очень страшно - не привык я, когда взрослые дяди плачут и не скрывают слёз.

Война родила очереди, хотя нехватки ещё ни в чём не ощущалось. Самая длиннющая очередь - за газетами. Брали пачками, все подряд - от обязательной "Правды" до "Сегежского бумажника". Тут же прочитывали самое главное.

- Скоро сомнём гадов!

- Наколотили фрицев целый штабель! Читайте, читайте вот тут...

- Здорово! Они лезут, а их - бьют!

- Ах, зачем мне эти фрицевские тысячи? У меня - один. Понимаете, один сын, и его убили. Убили, и его больше не будет никогда. Понимаете?

Понимали. Вздыхали. У каждого и у каждой были свои - единственные, неповторимые.

Я не помню, чтобы мама в мирной жизни интересовалась газетами, а тут часами просиживала, вчитываясь в строки, вылавливая сообщения с Ленинградского фронта. Там, по её расчётам и женской интуиции, находился Васнецов.

- Ох, Серёжа, Серёжа, - покачивала головою мать, - знаю его, ох как хорошо знаю - жизни своей не пожалеет.

Я злюсь, что она не вспоминает об отце. Говорю с вызовом:

- От папы ни единного письма.

- Что с ним сделается, - вздыхает она, - в действующую армию его не отправят, он же раненый-перераненый. Будет себе обучать необстрелянных допризывников - это не опасно.

Да как она может такое говорить?! Папа всё равно прорвётся на фронт! Он не станет отсиживаться в тылу! Его и на финскую не хотели брать, а он всё равно своего добился.

- Ты не любишь папу!

- Михаил!

- Ты его совсем не жалеешь!

- Михаил!

- Ты обнималась с Васнецовым. Папа воевал с белофиннами, а ты... обнималась. Сам видел.

- Что ж ты тогда отцу не сказал? Он же тебя спрашивал. Я не учила тебя врать.

- Не знаю. Папу жалко стало...

- А то мне не жалко, - всхлипнула мать, - может, из-за этой проклятущей жалости я всю жизнь свою перековеркала. Мал ещё, чтобы судить меня. Всех мне жалко! И... его жалко.

- Какой ты противный, Мишка! Зачем ты мучаешь мамочку? - сестра Валька бросилась матери на шею. - Нехороший он, мама!

Но я на неё никакого внимания: что она понимает? Мелюзга!

- Васнецова тебе жалко?

- Дядю Серёжу тоже жалко. Дяде Серёже сейчас трудно приходится. Папе легче - он в тылу допризывников обучает.

Явно с маминых слов поёт девчонка противная!

Мы не знали, мы тогда многого не знали. Не знали о резолюции Калинина на папином заявлении, не знали, что он отправлен в штрафной батальон и что под Смоленском завершится его жизненный путь... Всё это мы узнали значительно позже.

 

Занятия в школе начались вовремя. Я пошёл в третий класс. Перед каждым уроком Павел Ефимович зачитывал сводки с фронтов... Так прошёл месяц, а через месяц в класс вошла незнакомая учительница - её привёл Павел Ефимович. Привёл и сказал, чтобы мы её слушались так же, как его. И при этом почему-то посмотрел на меня. А когда он возвратится с войны, когда переломят хребет проклятому фашизму, то вновь вернётся в наш краснознамённый класс. И сказал фразу, в значении которой мы разобрались куда позже:

- Я сделаю всё, родные мои, чтобы вы за это время не успели вырасти...

 

Милый Павел Ефимович, он мечтал довести нас до пятого класса!

 

А ещё через месяц новая учительница, к которой мы до сих пор не могли привыкнуть, вошла в класс с газетой и, не поздоровавшись, начала читать:

"За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с германским фашизмом и проявленные при этом доблесть и мужество наградить орденом Красного Знамени полкового комиссара Синельникова Павла Ефимовича..."

 

«Комиссара?!.»

Значит, увенчались успехом его многочисленные заявления в соответствующие органы! Значит, дошли письма до Клима Ворошилова, личные письма товарища-заключённого к товарищу-наркому! Значит, сняли судимость и вернули партбилет члена ВКП(б)! Значит - сняли, значит - вернули!

 

Мы закричали: "Ур-ра!" Мы знали: наш учитель задаст жару фашистам. Война ещё только началась, а уже - орден! А что будет в конце? На груди места не хватит для орденов и медалей!

Но почему учительница не радуется вместе с нами? Отчего плачет?

- Мальчики... Девочки, миленькие... Павел Ефимович награждён посмертно. Убили Павла Ефимовича.

Девчонки заревели в голос. Не выдержали и мальчишки - захлюпали носами.

Пришёл директор, осторожно протиснулся к столу, взял газету. Прочитал молча, потёр глаза.

- Как же так, а? - он растерянно развёл руками. - Как же так?

Он посмотрел на присмиревший класс, вытащил из кармана портсигар, достал "беломорину" - папиросы были такие, с намеком, "Беломорканал" - хотел закурить, но не закурил, скомкал папиросу, сунул снова в карман.

- Как же так? Всю гражданскую откомиссарил, и... ничего.

Он взглянул на Олежку Синельникова, который вдруг остался круглым сиротой, сквозь дверной проём увидел запруженный коридор, заплаканные лица.

- Делать-то что будем, а?

Олег поймал на себе беспомощный директорский взгляд. Встал. В глазах - ни слезинки. Только лицо странно серое и губы синие - словно прикушенные. Проговорил жёстко:

- Я знаю, что делать. Мстить за отца. Клянусь отомстить за отца!

Завуч наклонилась к директору.

- Да, да, - закивал головою директор, - занятий сегодня не будет. А ты, ты останься, Олег...

Вскоре в школу прибыли документы, фотографии и личные вещи Павла Ефимовича с просьбой передать их жене или родственникам.

Но жену Синельникова никто никогда не видел, родственников - тоже, а сына уже не было в Сегеже: Олега увезли далеко отсюда. В детдом. Там, где должен был находиться детдом, теперь были немцы.

Документы закрыли в сейф, а фотографию Павла Ефимовича увеличили до размеров портрета и вывесили в актовом зале.

А через неделю - ещё одна похоронка: погиб дядя Серёжа. Сергей Иванович Васнецов.

Тётя Клава несколько дней отпаивала и отхаживала маму. В квартире стоял стойкий запах валерианы - сердечных капель. Говорила, что нельзя так распускаться, говорила, что у неё дети и что прежде всего о них думать надо - говорила все слова, какие может сказать женщина женщине...

- Очнись, очнись, Бэлка!..

 

Пишу сейчас эти строки и вижу себя маленьким и беззащитным. Мне тоже жалко дядю Серёжу. Чего уж там темнить, я часто сравнивал его со своим отцом. И если б у меня не было собственного, как у Каны Жабрун, то я бы выбрал Васнецова.

 

Хочу вырваться из сегодняшнего дня и снова очутиться в том, страшном. Очутиться и закричать:

- Не надо оплакивать живого! Жив дядя Серёжа - Сергей Иванович Васнецов! Жив! Не плачь, мамочка! Васнецов ещё встретится с нами! Не смерть, а другая судьба у Васнецова. И не виноват он, что его "смертный паспорт" попал к санитарам. А в паспорте том указан адрес любимого человека. Твой адрес, мамочка!

Но это ты и без меня узнаешь. Потом. После войны...

 

Она совсем старенькая стала, моя мама. Старенькая, больная и одинокая. Вынянчила-выучила детей, внуков, и теперь отдохнуть можно. Она не жалуется на одиночество: как-никак с сыном живёт. Но нет-нет ловлю на себе её тоскливый взгляд.

В такие минуты что-то тревожное, непонятное мучает меня и я беспричинно злюсь: "Ну, скажи на милость, что тебе не хватает? Слава Богу, в достатке живём!"

Однажды она меня расстроила основательно, сама того не подозревая.

Олюня, дочь моя четырнадцатилетняя, прижалась к ней и зашептала. Она как раз в том возрасте, когда шепчутся:

- Бабуля! А ты любила когда-нибудь?

- Наверное, - ответила бабуля.

- А как? Скажи.

- Обыкновенно.

- Нет, бабуля, ты скажи: сильнее, чем Джульетта Ромео?

- При чём здесь Джульетта и Ромео? Обыкновенно, говорю, любила, по-человечески.

- Его? - Оленька показывает на портрет моего отца, её деда.

С живописного портрета, выполненного с фотографии художником Иваном Шабалиным, смотрит молодое сухощавое нервное лицо. Глаза большие, навыкате. А в них - может, это мне сейчас так кажется - боль притаилась.

Мама смотрит на портрет, будто видит его впервые, и молчит. Ольга продолжает пытать бабушку.

- Что ты молчишь? Спрашиваю же!

- Ты о чём, Оленька?

- Господи! - по-взрослому всплеснула руками Ольга. - Мы с тобой о любви говорим, а ты... спишь.

- Старая я уже, Оленька.

- Ну и что? Ста-ра-я... Я бы помнила всю жизнь. До гробовой доски.

И неожиданно мама ответила:

- И я... до гробовой доски. Любила, Оленька, ох как любила! И сейчас... люблю.

Глаза у Ольги округлились. Стали удивительно похожими на те, что на портрете.

- Любишь? Ты? Сейчас?

- Люблю.

- Он был хорошим, бабулечка?

- Он был самым лучшим, Олюнечка!

Ольга внимательно стала присматриваться к портрету деда. Мать перехватила взгляд.

- Это был не он, Оленька.

"Это же непедагогично! - чуть не вырвалось у меня. - Зачем девчонке знать всё?"

То, что мама не любила отца, не было для меня новостью. То, что она любила другого - тоже. Но то, что она его и сейчас не забыла...

Ольге стало интересно.

- Не он? Разве так можно?

- Не знаю, Оленька, не знаю.

- Расскажи! - потребовала Ольга.

Мама посмотрела на меня - её взгляд я почувствовал спиною. Тихо произнесла:

- Всего и не упомню, внученька... Серёжей его звали, Серёженькой, Сереньким...

Столько в этом "Сереньком" было тоски, что я вспомнил всё. До мельчайших подробностей...

 

Васнецов появился в Сегеже сразу же после Победы. Куда девалась его улыбка? Это был и тот, и не тот дядя Серёжа. Голова совершенно белая, и выглядел он уставшим, как после долгих ночных смен.

Пришёл, поцеловал Валю в щёчку, пожал мне руку, обнял мать и осторожно поцеловал в щёку.

Мать заплакала:

- Серёжа, Боже мой, Серёжа... Откуда? А мы тебя давно оплакали. Ранен был? Куда тебя ранили, Серёжа?

Васнецов развёл руками.

- Обошлось. Ни единной царапины. В плену был. О Лёньке знаешь?

Мать насторожилась.

- Погиб. А может, тоже в плену? Может, вернётся ещё? Ты же вот... пришёл.

Васнецов отвернулся. Проговорил тихо:

- Не вернётся. Погиб Лёнька Кучаев.

Ойкнула и присела мать, как будто впервые услыхала о смерти отца. Заплакала Валька. А в моём сознании что-то перевернулось "Врёт! Не знает он ничего об отце! Приехал жениться и врёт! Из плена и сразу жениться!"

- А вы откуда знаете? Вас тоже считали погибшим, а вы...

- Ты уже взрослый, Михаил, слушай...

И он рассказал, как встретился с отцом под Смоленском:

- Днём мы, несколько оставшихся в живых из нашего полка - всех перемолотили, - отошли к деревне Поповка...

"Точно! - отметил я про себя. - В отцовской похоронке тоже значилось это название".

- Навстречу нам вышел сержант. Лоб его был повязан окровавленным бинтом.

- Это был он? Лёня?

- Он. Спросил: "Куда путь держишь, Васнецов?" Я ответил: "Куда глаза глядят". "Ты и вышел к тому месту, - усмехнулся Лёнька. - Поповку будем держать до ночи, а там, - он показал на лес, - уйдём партизанскими тропами".

Он привёл нас к окопам - здесь держали оборону штрафники. Но были и другие. Я заметил: Лёньке подчиняются старшие по званию, но не удивился этому - он умел подчинять себе людей. Это у него ещё с гражданской.

Только залегли - началась очередная атака. И так атака за атакой. До самой ночи. Лишь ночью наступило кратковременное затишье, и можно было оглядеться... Я не знал, сколько нас осталось в живых и вообще есть ли они, живые. Встал и пошёл вдоль траншей - везде трупы да стоны раненых... Пушек не было - тяжелыми фугасами фашисты раскидали их. А людей, способных держать оружие, совсем мало. Дальше оставаться там было смерти подобно - с первыми лучами солнца нас бы уничтожили.

- А... папа? Его... убили? - тихо спросил я.

- Нет, - ответил Васнецов, - тогда его не убили. Тогда ему прострелили ногу. Ту самую, что в финскую.

Мать заплакала.

- Ты его не оставил, Сергей? Скажи, ты его не оставил?

- Мы его не оставили - сделали носилки и понесли с собою. У самого леска - тысячи людей, но в лес попасть невозможно, гитлеровцы предугадали наш манёвр и заблокировали все подступы. И надеяться было не на что... Но мы надеялись: пока жив человек - надеется. Мы надеялись на подкрепление, надеялись на чудо и не догадывались, что нас всех уже списали.

- Как - списали? - мать руками сжимала себе горло, чтоб не разрыдаться.

- Обыкновенно. Свои на нас поставили крест!.. Самолёты фашистов налетели внезапно и бомбили, бомбили... А когда улетели - немногие остались живы.

- И папу - бомбой?

- Нет, папу твоего на этот раз даже не зацепило. В рубашке родился твой папа.

Я не понимал, что значит "родился в рубашке", но то, что папу "не зацепило" - это очень хорошо.

А Васнецов, дядя Серёжа, продолжал:

- Лёнька сразу оценил обстановку: "Вырой мне окоп, Васнецов, сейчас гады полезут!"

Я вырыл окопчик для стрельбы лёжа - в полный рост он стоять не мог, - положил туда Лёньку. Дал ему автомат и штук пять гранат. Для себя тоже вырыл окопчик неподалёку от него. Нашему примеру последовали другие, и окопы стали рыть вдоль всей кромки леса...

Танки расстреливали нас в упор, но мы держались - пэтээровцы знали своё дело! Самолёты на бреющем пролетали над головами так низко, что нам казалось - только казалось! - что мы видим улыбающиеся лица... Бомбы ложились точно в цель - это мы поняли, когда замолчали ПТР-ы. Но мы - держались. Целые сутки держались! Не верили, не хотели верить, что на помощь никто не придёт! И наступило утро нового дня.

На всю жизнь я запомнил лица врагов: молодые, нахальные, весёлые, пьяные. Их было много, очень много. Они шли на нас. Они шли на Лёнькин окопчик. А он сам - я отчётливо это видел - лежал вниз лицом и не шевелился.

- Убит?

- Нет. А немцы всё ближе... Вот сейчас кованный сапог опустится на его голову... Я поднял автомат. И вдруг ожил Лёнька, встал на колени и поднял над головою связку гранат... И нет немцев, и больше никогда не будет Лёньки...

- Подорвался?

- Да.

- А ты, ты, Сергей?

- Взяли в плен.

- Сдался! - не выдержал я.

- Взяли в плен, - повторил Васнецов, - потом я бежал. Это уже в Польше было.

- Сдался! Отец подорвал себя, а ты - сдался!

- Пойду, - сказал Васнецов. - Я остановился в гостинице.

- Я провожу тебя, Серёжа.

 

Один только раз я видел Сергея Ивановича Васнецова в мундире и при орденах. Удивился: кроме советских наград - польские и чешские...

 

В Сегеже Васнецов прожил почти полгода, а в начале зимы...

Мать собрала нас вместе - меня, четырнадцатилетнего сына, и Валю, двенадцатилетнюю дочь. Матери было тридцать пять, и она была красивой женщиной.

- Детки мои родные, - сказала она, - у нас будет папа. Серёжа... Сергей Иванович сделал мне предложение.

Я знал, предчувствовал, что этим должно кончиться. Зачем бы он приехал в Сегежу?

- Вот хорошо, - обняла маму сестра, - а то ты всё одна да одна. Женщине в жизни всегда надо иметь опору - правда, мамочка?

Мать счастливо засмеялась. И тут меня прорвало. В этот миг я возненавидел Васнецова, мать, сестру. На моих глазах совершалось предательство. Я толкнул сестру в бок, закричал:

- Ты... сука... замолчи!

У матери враз посерело лицо, она схватила меня за руку.

- Что ты, что ты, Мишенька! Сергей Иванович...

Но я вырвался.

Домой я пришёл поздно и завалился спать. Проснулся от всхлипываний. Плакала мать, а Валька её тихонько успокаивала:

- Мама, Мишка погорячился. Ты же знаешь, какой он нервный. Ты же сама говорила, что своими манерами он похож на отца. Вот увидишь, он будет просить прощения. Ты простишь его мамочка? Простишь?

Стиснул зубы: как она может плакать о каком-то чужом дядьке? Об этом мерзком Васнецове? Тоже мне папа нашёлся! Мой пахан погиб за Родину! Подорвал себя, но в плен не сдался!

От неслыханной несправедливости на глаза навернулись слёзы. Это я - Михаил Лезинский-Кучаев - должен называть этого труса папой? Трус! Трус! Самый настоящий! Смелые и отважные всегда погибают, а трусы сдаются в плен, спасают свои шкуры, а потом забирают себе в жёны вдов героев...

И тут я снова услыхал голос сестры:

- Мам, а как я буду его называть? Можно, я буду называть его не папой, а Сергеем Ивановичем? Или дядей Серёжей? Можно, мам?

Мать застонала, но мне её нисколько не было жалко. Приподнявшись на кровати, я прокричал твёрдо:

- Или - я, или - он!

Мать понимала, что это не было просто угрозой….Остался я.

 

Хорошо, что она об этом не рассказывает Ольге.

- Бабуля! А ты люби его тоже, - она показывает на портрет. - Он же перед тобой не виноват. Он же очень любил тебя, бабуленька.

- А я и люблю его. Тоже люблю. С покойными счёты не сводят.

Поворачиваюсь. Заглядываю в старческие материнские глаза. Добрые. Любящие. Но должен же быть в них укор.

- Что с тобой, Мишенька, тебе плохо?

- Нет, нет, ничего... Выйду на балкон.

- Смотри, не забудь надеть куртку. Прохладно уже. И не кури много. Тебе нельзя много курить...

 

"Я и сейчас его люблю..." Думал, время наложило морщины не только на её лицо, но и на душу. А, оказывается, всё живо, живо...

Я только сейчас - да разве только сейчас! - стал осознавать эту жизненную драму, виновником которой стал. Из-за меня мать так и не вышла замуж, хотя и после Васнецова ей многие делали предложения. Даже я пытался её один раз выдать.

Не вышла. Думала о Васнецове. Переписывалась с ним - жил он тогда в Петрозаводске, а потом поменял свою трёхкомнатную на однокомнатную в Севастополе.

Я ей однажды заметил:

- Вышла бы ты, мамочка, за Сергея Ивановича.

Она внимательно посмотрела на меня и грустно сказала:

- Поздно, Мишенька...

 

Действительно - поздно. Передо мною сидела беспомощная старушка и ласково смотрела на меня подслеповатыми глазами.

 

А сейчас... Недавно мамочки-бабули не стало - умерла. Здесь. В Израиле. Её тихо похоронили на старом тират-кармельском кладбище.

И - Васнецова не стало. Дорогого моего дяди Серёжи. Его одинокая могила осталась в Севастополе. И тут я их разлучил. Не дал соединиться в земле. Теперь надежда лишь на Всевышнего: пусть он соединит их души в пространстве.

Но сейчас, на этих страницах, молодые: мать, отец, Васнецов...