Радугу, которая держится

четверть часа, перестают замечать.

Гёте

 

На улице моросил дождь, обычный в осеннюю промозглую пору.

 

В коридоре он отряхнул зонт, сложил его, толкнул дверь.

Она сидела в своём любимом кресле прямо, словно на троне, уронив на стол узкие ладони; длинные пальцы при его появлении едва заметно вздрогнули, нацелились острыми ноготочками...

Ему вдруг почудилось: в сумрачной комнате её глаза затлели и вспыхнули двумя жёлто-золотистыми угольками, как у рассерженной кошки.

На втором шаге он как-то механически сказал: «Привет!», на пятом услышал ответное «привет», повторенное тихим, сдержанным эхом, и, отчего-то не решившись сразу же подойти к ней и, как всегда, легко касаясь губами, поцеловать в тёплую макушку, свернул в сторону и присел в углу на стул. Помолчав, взглянул на неё быстро и пристально, сцепил зябкие, неприятно хрустнувшие суставами пальцы.

Она посмотрела на него − одновременно словно сквозь него, на оклеенную бежевыми обоями стену − прямым, чужим прозрачным и безразличным взглядом.

«Кажется, она хандрит вместе с погодой», − подумал он и сказал:

− Вот... зашёл к тебе.

Она посмотрела на него уже выжидательно, как бы говоря: зашёл – и что?

− Представляешь, на улице дождь, а я как раз мимо иду... − заговорил он и, услышав в своём голосе незнакомые ему самому дрожащие нотки, запнулся на полуслове.

Она не проронила ни слова.

− Дай, думаю, зайду... – снова заговорил он, и потерянно замолчал, вертя в руках зонт.

Она взяла со стола какую-то бумажку и принялась её разглядывать.

− Электрики утром свет отключили, а я, как назло, телефон забыл зарядить, − заговорил он преувеличенно бойко, вдруг заметил, что она рассматривает бумажку с таким же интересом, с каким обычно рассматривают прошлогодний календарь, замолчал и попытался улыбнуться. Улыбка, кривая и жалкая, повела, перекосила лицо на одну сторону и, злясь на себя, он поторопился сжать губы в бескровную нитку. Положил на стол размокший, тяжёлый зонт и снова посмотрел на неё.

Она медленно подняла на него глаза, как бы говоря: забыл, − так с кем не бывает?

− И вот, представь себе, остался без связи... – договорил он и снова замолчал, думая, что, похоже, здесь причиной не одна только хандра, и надо бы как-то расспросить её, расшевелить, но как подступиться к ней, сегодняшней, непонятно. – Без связи, говорю, остался, − повторил он каким-то не своим, осипшим голосом.

Она глядела в бумажку остановившимися глазами и не думала отвечать.

«Да что же с ней сегодня такое?!» − тревожно подумал он. Покашливая, сказал:

− Походил по улицам... везде лужи да машины...

И, поняв, что говорит глупую невнятицу, замолчал.

Она не то поморщилась, не то подавила зевоту; отложив бумажку, взглянула на него исподлобья, как на докучливого просителя.

«Странно!.. Помню, позавчера, когда расставались, она говорила о своей любви ко мне − и ведь, я и сейчас уверен, искренне говорила! − а сегодня, видимо, случилось что-то такое, о чём я и не подозреваю...» − подумал он, глядя на её застывшее красивое лицо и сомнамбулические глаза, чувствуя, как где-то в середине головы начинает зарождаться тонкий, тысячеголосый, мерзкий комариный писк.

− Пойду, − сказал он, вставая.

Она продолжала молча смотреть на него, похожая в эту минуту на мраморное изваяние, замечательно олицетворяющее собою равнодушие.

Он двинулся к выходу на одеревеневших ногах; не оборачиваясь, проронил:

− Пока.

И толкнул дверь, не расслышав из-за комариного ора ответного «пока».

 

На улице проглянуло солнце, показались редкие прохожие.

Он засунул зонт под мышку и пошёл куда глаза глядят, говоря себе: я люблю её сильно, но спокойно, размеренно, − вот и успел наскучить за несколько месяцев... а ей, натуре пылкой, неуправляемой, подавай не мою смирную любовь, уже узнанную ею от первого и до последнего взгляда, поцелуя и прикосновения, а безумную страсть, подсмотренную в голливудских фильмах... и как это я не догадался, что рано или поздно, но её натура возжелает именно такую страсть: восторженные взоры, пламенные клятвы… а после, – она об этом или не знает, или не хочет ничего знать, − ревнивые вопли, показательное битьё кухонной посуды, угрозы покончить с собой, ну и вся прочая дешёвая аффектация... а потом, когда она оглохнет от грохота постановочной страсти, ей захочется вернуться в знакомую тишину, да вот только меня в этой тишине уже не будет...

Дождь заморосил мелкими редкими каплями.

Он побрёл напрямик по лужам, не испытывая ничего, кроме душевной пустоты и непонятного ему самому чувства обидного разочарования, словно утром зачем-то долго взбирался на гору, после полудня, задыхаясь от изнеможения, перевалил через её открытую всем ветрам, иззубренную вершину, вечером спустился к подножию, издали приветливо зеленевшему яблоневыми садами, вблизи оказавшимися всего лишь зарослями мелкой и кислой яблони-дички, для разведения его сада совершенно непригодной.

 

И вдруг мелькнула простая мысль встретиться с ней завтра, или когда кончится дождь.

Ободрённый ею, он раскрыл зонт и зашагал домой, обходя или перепрыгивая лужи, насвистывая попурри из ранних «Битлз», когда они были не идолами, а простыми романтиками.

 

сентябрь 2011