ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ (чукотскому барду Анатолию Веднику) Отдохни от меня, я уйду на свиданье с лиманом, незабудковым взглядом опять проводи из окна: здесь, на краешке света, росу набирают туманы, и как камешки звезды суют по белёным карманам вороватые вьюги, насытившись снегом сполна. Отдохни от меня, я снимаю сегодня усталость, наблюдая открытье сезонов арктических бурь: тиражом миллионным зима проповедует старость, и полярному лету секунды для форы остались, чтобы на посошок замахнуть чистогана лазурь. Отдохни от меня, я проверю, пойду, снаряженье на ночном корабле, залегающем в Арктике в дрейф: чтоб, магнитную кашу запарив в котле, ворожея мариининским шляхом гнала бы к зиме в услуженье все камелии мира, открыв свой сиятельный сейф. Декабри Завернулась тоска в полушубок декабрьский, а с дубленого неба – окрошкою сыпь, я сегодня пишу тебе, милый, сибирскую сказку: разведу акварели разлуки горчичною краской, в до-ре-ми превращая за окнами скрип. На дворе, как всегда, – минус тридцать с лихвою, обленилось Светило и мимо прошло, а тоска в декабре (представляешь?) сдружилась с зимою, и теперь то Медведицей Снежной под окнами взвоет, то фа-соль-ю срывает на городе зло. И не выманить стужу: с утра заливает с туманом, баньки курят дымы, нагоняя в жаровни под сто, в декабрях, напишу, заблуждаются вьюги попарно, и сугробы растут по ночам словно с кашицы манной, а по трубам ветра гулеванят на все ля-си-до… Бродяга-вечер Уходит вечер, скользя на лыжах по оболочкам уснувших радуг, уходит вечер по старым крышам, бросая в окна сюжеты саги: в одних подсвечно раскрасит рифмы, в других от прозы темно и пресно, а где-то время в углу затихнет, поскольку жизнь там неинтересна. Слагает вечер в калейдоскопы осколки красок меж сном и явью, под парашютом растают стропы, и ляжет вечер горизонтально; резвясь прощально с крестом церковным, целует запад доносчик ночи, и толстой, рыжей, глухой и сонной луна на небе засядет квочей. Влюбленных скроет как старый сводник, плащи сирени встряхнув от пыли, уходит вечер, от дел свободным, в карманы спрятав дневные были; оставив утру, что помудрее, головоломки житейских будней, и воздух тут же засоловеет, а ночь на город наляжет грудью. Бродяга-вечер, любовный ключник, в схорон отправит последний лучик, допьет мотивчик свой старомодный, и сразу станет иногородним! БЕРЕЗОВЫЕ СЛЕЗЫ (чукотскому барду Александру Старцеву) Замерзала лунная речка, перезрелое яблоко – в зной, барабанной тоской осечка целовалась с моей зимой; а по насту вихрАми смерчи гулеванили чью-то быль, и в объятиях белой смерти вспоминал о любви ковыль. Глухари убивали время, дожидаясь своих токОв, а зима надевала стремя на могучую стать ветров; мчалась тройка по-русски лихо, отчеканивая погост, и шептались хрустальным тихо параллели влюбленных звезд: -- Ах, какая, дружок, досада! -- Не достать целовальных рук. Заколдованы лунным садом в параллельную нить разлук. Видно, людям намного проще выбирать во Вселенной путь… Только веснами плачут рощи, в бело-черном вздымая грудь… ЧАСЫ С КУКУШКОЙ (ростовскому гитаристу Игорю Южанину) Вселенная моя: кукушка как лампада, а стрелки говорят, что я живу как надо; что по домам чужим я не привык скитаться, горчит осенний дым, а на часах – двенадцать... Тихая пристань моя, я уже разучился трогать шестом, на волну направляя свой челн, что-то кукушка опять протрезвонила тридцать, чьи-то года забирая в свой призрачный плен. Сорвана осень, по клавишам черным и белым желтою птицей поставлена жизнь на крыло, падают гроздьями звезды в закат переспелый, под паранджою у неба стекая в Таро. На паутинке не в такт опускаются письма, не прочитавшим грозят возвращением в ад, тихая пристань моя, я уже разучился верить в приметы, как тысячелетье назад. Сорваны скрепки, и вот, распадаются листья, по календарным страницам не стоит гадать, в месяце тоже нередко бывает за тридцать, но на часах – не должно быть никак двадцать пять. Вот и закончился этот полет сумасшедший, там, за стеной, задохнулся спружиненный жгут: в старых часах у кукушки не вынесло сердце, а в мастерскую заржавленный хлам не берут. Только не выброшу и не предам растерзанью бывшую юность, пускай повисят в тишине! Тихая пристань моя, я с тебя начинаю каждый свой день, вспоминая кукушку во сне... Часы с кукушкой ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ (чукотскому барду Анатолию Веднику) Отдохни от меня, я уйду на свиданье с лиманом, незабудковым взглядом опять проводи из окна: здесь, на краешке света, росу набирают туманы, и как камешки звезды суют по белёным карманам вороватые вьюги, насытившись снегом сполна. Отдохни от меня, я снимаю сегодня усталость, наблюдая открытье сезонов арктических бурь: тиражом миллионным зима проповедует старость, и полярному лету секунды для форы остались, чтобы на посошок замахнуть чистогана лазурь. Отдохни от меня, я проверю, пойду, снаряженье на ночном корабле, залегающем в Арктике в дрейф: чтоб, магнитную кашу запарив в котле, ворожея мариининским шляхом гнала бы к зиме в услуженье все камелии мира, открыв свой сиятельный сейф. Декабри Завернулась тоска в полушубок декабрьский, а с дубленого неба – окрошкою сыпь, я сегодня пишу тебе, милый, сибирскую сказку: разведу акварели разлуки горчичною краской, в до-ре-ми превращая за окнами скрип. На дворе, как всегда, – минус тридцать с лихвою, обленилось Светило и мимо прошло, а тоска в декабре (представляешь?) сдружилась с зимою, и теперь то Медведицей Снежной под окнами взвоет, то фа-соль-ю срывает на городе зло. И не выманить стужу: с утра заливает с туманом, баньки курят дымы, нагоняя в жаровни под сто, в декабрях, напишу, заблуждаются вьюги попарно, и сугробы растут по ночам словно с кашицы манной, а по трубам ветра гулеванят на все ля-си-до… Бродяга-вечер Уходит вечер, скользя на лыжах по оболочкам уснувших радуг, уходит вечер по старым крышам, бросая в окна сюжеты саги: в одних подсвечно раскрасит рифмы, в других от прозы темно и пресно, а где-то время в углу затихнет, поскольку жизнь там неинтересна. Слагает вечер в калейдоскопы осколки красок меж сном и явью, под парашютом растают стропы, и ляжет вечер горизонтально; резвясь прощально с крестом церковным, целует запад доносчик ночи, и толстой, рыжей, глухой и сонной луна на небе засядет квочей. Влюбленных скроет как старый сводник, плащи сирени встряхнув от пыли, уходит вечер, от дел свободным, в карманы спрятав дневные были; оставив утру, что помудрее, головоломки житейских будней, и воздух тут же засоловеет, а ночь на город наляжет грудью. Бродяга-вечер, любовный ключник, в схорон отправит последний лучик, допьет мотивчик свой старомодный, и сразу станет иногородним! БЕРЕЗОВЫЕ СЛЕЗЫ (чукотскому барду Александру Старцеву) Замерзала лунная речка, перезрелое яблоко – в зной, барабанной тоской осечка целовалась с моей зимой; а по насту вихрАми смерчи гулеванили чью-то быль, и в объятиях белой смерти вспоминал о любви ковыль. Глухари убивали время, дожидаясь своих токОв, а зима надевала стремя на могучую стать ветров; мчалась тройка по-русски лихо, отчеканивая погост, и шептались хрустальным тихо параллели влюбленных звезд: -- Ах, какая, дружок, досада! -- Не достать целовальных рук. Заколдованы лунным садом в параллельную нить разлук. Видно, людям намного проще выбирать во Вселенной путь… Только веснами плачут рощи, в бело-черном вздымая грудь… ЧАСЫ С КУКУШКОЙ (ростовскому гитаристу Игорю Южанину) Вселенная моя: кукушка как лампада, а стрелки говорят, что я живу как надо; что по домам чужим я не привык скитаться, горчит осенний дым, а на часах – двенадцать... Тихая пристань моя, я уже разучился трогать шестом, на волну направляя свой челн, что-то кукушка опять протрезвонила тридцать, чьи-то года забирая в свой призрачный плен. Сорвана осень, по клавишам черным и белым желтою птицей поставлена жизнь на крыло, падают гроздьями звезды в закат переспелый, под паранджою у неба стекая в Таро. На паутинке не в такт опускаются письма, не прочитавшим грозят возвращением в ад, тихая пристань моя, я уже разучился верить в приметы, как тысячелетье назад. Сорваны скрепки, и вот, распадаются листья, по календарным страницам не стоит гадать, в месяце тоже нередко бывает за тридцать, но на часах – не должно быть никак двадцать пять. Вот и закончился этот полет сумасшедший, там, за стеной, задохнулся спружиненный жгут: в старых часах у кукушки не вынесло сердце, а в мастерскую заржавленный хлам не берут. Только не выброшу и не предам растерзанью бывшую юность, пускай повисят в тишине! Тихая пристань моя, я с тебя начинаю каждый свой день, вспоминая кукушку во сне... | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
