Выдающийся российский поэт и переводчик умер в безвестности

 

10-07-2014, 11:23

В минувшую среду скончался Владимир Леонович, издавший пять сборников стихов о непростой жизни в России и Советском Союзе. Автор подчеркивал проблемы современного общества, затрагивая самые острые темы – гибель природы, фальшь в искусстве, молодежь, выросшую без идеалов и проч.

 

Владимир Леонович

 

Владимир Леонович родился в 1933 году в Костроме, откуда вскоре переехал в Москву. Несмотря на учебу в престижных вузах, высшего образования он так и не получил – будущий поэт и переводчик недоучился ни в Одесском высшем мореходном училище, ни в Военном институте иностранных языков, ни на филфаке легендарного МГУ, оттуда отчислился на пятом курсе «по убеждениям» из-за того, что вместо заслуженной «двойки» получил «пять».

 

Оставшись без диплома, Владимир Николаевич ушел в армию, а, отслужив, устроился в сельскую школу, но вскоре вольная душа стихотворца захотела перемен, и он решил принять участие в строительстве Западно-сибирской магистрали, войдя в одну из плотницких бригад.

 

Творческий дебют Леоновича состоялся в 1962 году - его стихи напечатал журнал «Литературная Грузия», а через девять лет увидел свет первый сборник поэта «Во имя». Следующие четыре выходили в период с 1983 по 1997.

 

«Творчество Леоновича отличается глубокой внутренней связью с русской крестьянской традицией, твёрдой убеждённостью в необходимости духовной свободы», - писал о поэте немецкий славист Вольфганг Казак в книге «Лексикон русской литературы ХХ века».

 

По словам писательницы Марины Кудимовой, обладатель экологической премии «Водозерье», премий имени И. Дедкова и М. Горького умер в Москве в безвестности: «Почти забытый. Нищий. Умер во сне. Все как положено». Владимиру Николаевичу было 80 лет.

 

Газета «Труд»

«Умер Владимир Леонович. Выдающийся поэт - по стихам и по жизни. Обнесенный всеми венками и грошами, которые нынче выдают за «заслуги»… Почти забытый. Нищий. Умер во сне. Все как положено», - написала Кудимова.

Владимир Леонович родился в 1933 году в Костроме. Был «увезен в Москву в бессознательном возрасте», как он сам про себя говорил.

Он учился в Одесском высшем мореходном училище, в Военном институте иностранных языков и на филологическом факультете МГУ, но не окончил ни один из вузов.

Сам он писал про себя, что ушел с пятого курса филфака МГУ, «получив «пять» по предмету, который знал на «два с плюсом».

Леонович служил в армии, затем работал в сельской школе, в плотницкой бригаде, на строительстве Западно-Сибирской магистрали.

Печататься начал в 1962 году в журнале «Литературная Грузия». Первый сборник стихов - «Во имя» - вышел в 1971 году. Всего таких сборников при жизни поэта вышло пять, последний - в 1997 году.

«Когда был мальчишкой, думал по-немецки - спасибо незабвенной моей «немке» Екатерине Петровне Сулхановой. Не сочтите пижонством разговор с Байроном по-английски. В моем словаре толпятся реченья олонецкие и костромские вместе с романскими и германскими. Обожаю оригинальное звучание. Русский язык постигаю всю жизнь», - писал о себе Леонович.

«Творчество Леоновича отличается глубокой внутренней связью с русской крестьянской традицией, твёрдой убеждённостью в необходимости духовной свободы. Его стихотворения в повествовательной манере говорят о его страданиях от разрушения природы, полей, лугов и лесов, уничтожения церквей и монастырей, сожжения архивов, о лишённой идеалов молодёжи. Он обвиняет разрушителей, не способных ни созидать, ни охранять доставшиеся им в наследство ценности. Леонович резко выступает против мнимых идеалов, против казённой фальши в искусстве, архитектуре, против официозной литературы с её агрессивной бездуховностью», - говорится о Леоновиче в книге немецкого слависта Вольфганга Казака «Лексикон русской литературы XX века».

 

Плач по Варламу Шаламову

100 лет Шаламову. Великого писателя мерзлой земли русской писатели не хоронили. Гроб донесли до могилы только двое, да и те Алик Зорин и я. На отпевании стоял Фазиль.

2007 год Свиньи и текущая эпоха понуждают меня уведомить читателя и об этом — ради минимализации родимого свинства ныне и впредь. Авось…

Там, где Садовое кольцо

легло на белые сады,

я угадал его лицо —

я целовал его следы.

На Лира не был он похож —

не те печали-времена —

классических подобий ложь

оригиналу не нужна.

Зелёный свет — рысцой-трусцой,

не глядя, по своим делам…

Но я увидел, как Варлам

Шаламов шел через кольцо:

глазниц полуночная тень,

проваливающийся рот…

Он шёл через московский день,

сквозь кольцевой круговорот.

Пустоты тела и углы

и полы с ветром пополам…

На сочлененья и узлы

пойдёт любой железный хлам,

и примет каждая щека

по вмятине от кулака:

твоя натура — потрудись,

твоя пора авангардист.

 

Рис. Сергея Лемехова (Санкт-Петербург)

Исканьями переболев,

увидим как-нибудь и мы,

что этого лица рельеф

хранят ущелья Колымы.

Итоги классовой борьбы

невпроворот и невпродых:

надсмотрщики и рабы

с двадцатых до сороковых…

БЕЗБОЖНЫЙ ТРУД ПОЙДЁТ НЕВПРОК,

ВЕРНЁТСЯ ЗОЛОТО В ПЕСОК,

И ВСТАНЕТ ГОРЛА ПОПЕРЁК

У НИЩИХ ОТНЯТЫЙ КУСОК!

За двадцать лет в колымском рву

мне столько счастья раб нарыл,

что кровью харкаю и рву

промежду хрюкающих рыл!

Неумирающий конвой

внучат и правнуков растит,

и тяготеет над Москвой

непобедимый срам и стыд.

По тихим улочкам её

гуляет с палочкой, в пенсне

мемориальное трупьё —

не наяву — и не во сне…

В приюте обмели углы,

иконку положили в гроб,

потом зарыли кандалы…

не глубже, чем в колымский ров…

— Помилуй, Боже, и спаси! —

Варламия-еретика

отпели ангелы Руси

и приняли её века.

Надгробных не было речей —

он так хотел — и в крайний час

от слёз и фраз и стукачей

избавил и себя и нас.

Вера

Пёс ждёт хозяйку, а хозяйки нет.

Хозяйки нет уже 17 лет.

Собачий век, по счастью, не длиннее.

И пёс приходит на аэродром

сидеть и ждать — на месте, на одном

и том же — постепенно каменея.

Ваятель выбрал серый диорит,

чья седина о вере говорит,

о беглых проблесках в ночном ненастье.

Забылся — и покажется со сна:

ОНА! О Господи… Нет, не Она,

а сердце разрывается от счастья…

Когда-нибудь, в невероятный год,

но к статуе старуха подойдёт,

запричитает — будто улетала

так ненадолго и недалеко…

И вот когда свободно и легко

выходим мы из камня и металла!

Патриотическое

Достоевский, милый пыщ…

Тургенев

«Презренный жид», «проклятый лях»…

Жидовствую, кичусь, нищаю.

Любимых классиков прощаю,

хоть улыбаюсь на полях:

Иван Сергеич — милый пыщ,

а Достоевский — нет, и столь же

визгливо горд и слёзно нищ,

как шляхтич в оскорблённой Польше.

Мне любо: я и жид, и лях

по самой сути и для слога —

покудова на костылях

вся чернь стоит четвероного.

Лакей спесив, холоп надут,

хам величав попуще пыща,

но миг! — и к ручке припадут,

и лобызают голенища.

Стоять — так на своих двоих.

Сидеть — так на своей костлявой.

О том свидетельствует стих,

не осквернённый их халявой.

Стоймя заклиньте в землю гроб!

Снесу такое неудобство,

пока ведётся хоть микроб

великорусского холопства.

Эти кольца

Смиренье, смиренье, смиренье.

Все прошлое перебелю.

Смиренное стихотворенье

придумаю, что не люблю.

Отрину больное и злое…

Мне ангелы весть подадут

о том, что Тебя к аналою

насильно сейчас поведут.

Смиренье! Но вестник ошибся,

ошибся мой ангел весьма:

с лицом желто-серого гипса,

в смирительной робе, сама —

«как странно невесту одели» —

сама жениха Ты ведёшь…

Тогда в полутёмном приделе

послышится внятное: ложь.

Так вот как закончилась драма…

И я, полумёртвый, уйду

из этого скверного храма

и женщину не уведу.

Смиренье… Но вздыбится паперть,

как палуба, встанет стеной —

и бурная Бездна-праматерь…

Но крики! Но вопль за спиной:

Твоё — в ослепительном круге —

лицо! — и меня захлестнут

родные, любимые руки —

жила ради этих минут!

Твой смех сквозь рыдания рвётся,

мелькают комочки-платки…

Никто не порвёт эти кольца —

объятья в четыре руки.

Письмо с пометками

Уходишь? Уходишь… Как стоик,

сейчас я прощаюсь с тобой.

Лежу на диване. На столик

поставлена ванна с водой.

Рука пузырьками оделась.

Ещё горячо, но терплю.

Ты помнишь, как весело пелось:

«Прощай — погибаю — люблю!»

Такая была шансонетка.

Но если и вправду уйдёшь,

то кровь отворю. Здесь пометка,

подчёркнуто: ВРЁШЬ НЕ УМРЁШЬ.

Я знаю, тебя не осудят.

Записку сейчас отнесут,

и если ответа не будет,

то всё — и меня не спасут.

Но как же… — тут несколько строчек

расплылись лиловым пятном —

… я видел, что этот молодчик…

И сбоку ответ: ПОДЕЛОМ!

… которая долг забывает…

жена… НЕ ТЕБЕ Я ЖЕНА!

С насмешкой: ВОДА ОСТЫВАЕТ!!!

И с вызовом, ярко: ГРЕШНА!!!

То он угрожает, то просит,

то плачет… Меняется тон.

Конечно, она его бросит,

уйдёт — не сейчас, так потом…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не бросила. Почерк соседки.

Как маялись — так и живут.

Напротив, на лестничной клетке.

К себе никогда не зовут.

Бездетны, теперь уж до гроба.

За дверью всегда тишина.

И вдруг: НЕ ТЕБЕ Я ЖЕНА! —

старинная жаркая злоба —

и настежь распахнута дверь:

спускается вниз, спотыкаясь,

старуха, и воет как зверь —

УХОДИТ, в содеянном каясь!