Памяти Петра Петровича Приходько

Он идет тихо, не спеша, раскланивается со знакомыми, уступает дорогу женщинам и прикрывает носовым платочком рот, чтобы они, о, прекрасные не почувствовали бы его запаха перегара. Откликается сразу на окрик: «Глебыч!» И скромно улыбаясь, отклоняется от широких объятий какого-нибудь пьяного приятеля, узнавшего его на улице.

Да, его зовут Глебыч, потому как имя непроизносимое, пьяные дружки часто проверяют свою степень опьянения, медленно выговаривая вслух: «Максимилиан!» Согласитесь, пьяному и потому отупевшему человеку очень трудно это сказать без запинки, без выпученных от усилия глаз, без смеха, наконец. Глебыч не обижается, он вообще не обидчив, а воспитан и начитан. Одевается всегда в костюм, синий или коричневый, есть еще черный, но этот для торжественных случаев, когда самый-самый лучший друг звонит и приглашает. Друг — один из начальников в мэрии города, уважаемый человек и Глебыч гордо проходит к нему в кабинет, причем его худое, испитое лицо, просто светится от счастья. Да, Глебыч тоже не из простых, он работал и начальствовал, где-то, ну неважно где, а потом вышел на пенсию...

Глебыч любит дорогой коньяк, но пенсия и жена не позволяют ему шиковать: пенсия, от того, что слишком маленькая, а жена, от того, что слишком строгая. И потому, как многие и многие русские пьяницы, он перешел на медицинский коньяк — боярышник. Дешево и сердито, и неважно, что сердце от него стучит учащенно, важно, что скучный мир, в котором существовал Глебыч, исчезал и вместо него он, вдруг, видел хороших веселых собутыльников, местами даже интеллигентных. Досуг сразу заполнялся не пустыми надоевшими до отрыжки разговорами. Глебыч при этом молчал и жадно слушал, а иногда с отсутствующим, многозначительным видом мог вставить мудреную фразу и присутствующие уважительно кивали, что да, он прав. Все знали, сын у Глебыча служит в охране президента России, и понимали, туда берут не бычар с улицы, а офицеров разведки и прочего такого, которые, понятное дело, ой, как умны! И смотрели с восхищением на скромного Глебыча, будто это он сам охранял президента. Но погордиться Глебычу своим талантливым сыном никогда не удавалось, вламывалась его жена. Женщина большая и строгая. Она брала Глебыча за руку и как школьника уводила его за собою. Глебыч шел сразу, очень покорный, ниже своей супруги, пожалуй, на две головы, он казался маленьким и худеньким подростком. А его жена, бросала на пьяниц презрительные взгляды, грозила им увесистым кулаком и, воплощая всех жен пьяниц сразу, кричала:

- Еще, напоите моего, убью! Поняли, «синяки» поганные?

«Синяки» согласно кивали. Потому как возрази они, и больничные койки им были бы обеспечены. Жена у Глебыча дралась страшно, некоторые по незнанию своему отваживались ей возразить и поплатились за это челюстями, носами, руками и даже передними местами своих тел.

Дома, она еще метала молнии своего гнева в молчаливого супруга, но все напрасно, Глебыч потихоньку спивался. И становился все худее, все легчее, все тоньше. Его черные волосы, некогда пышные еще больше поредели, с высокого умного лба как-то так постоянно слезами скатывались капельки пота. В небольших темных глазах прочно засела безысходная тоска и усталость. Он уже и не пил, а просто сидел на стуле, на балконе, безразлично глядя в облака, а то и просто в одну точку.

На встревоженную жену Глебыч только махал рукой:

- Ах, оставь, пожалуйста, я не лягу в больницу, умирать надо дома!

Она не верила его словам, ведь ему едва исполнилось шестьдесят пять лет. Но Глебыч умер дома, лежа на диване перед раскрытым окном и душа его с восторгом покинула опостылевшее тело, надоедливый серенький мирок Земли и растворилась в голубых небесах. И ничего, что глупые дружки пьют на могиле, пропивая его душу, ничего, что жена заботливо установила памятник и ограду, главное, он свободен, свободен и больше ничего...