БЛАГОВЕЩЕНИЕ

 

Маленькая повесть

 

Ури пристегнул велосипед к металлической решетке запертых ворот, сунул ключ в карман и огляделся. Хотелось есть, а ему сказали: «Рядом пиццерия». Да он и сам еще помнил, где должен стоять этот неприхотливый ресторанчик. Последний раз он был в Иерусалиме лет пять назад и сидел в уютной маленькой пиццерии «Сбарро». А потому Ури уверенно повернул к пересечению улиц Яффо и Кинг Джордж. Вот и она. Он вспомнил, что на этом углу, под окошками пиццерии, раньше сидел виртуоз-балалаечник, русскоязычный хабадник. Ури всегда останавливался напротив его. Парню нравилась зажигательная игра и хасидские мелодии, когда ноги сами готовы пуститься в пляс. Он лез в карман и бросал пару шекелей в плетеную корзинку музыканта. Но сейчас того на месте не было. Ури толкнул стеклянную дверь и вошел внутрь. Ничего не изменилось за пять лет. Те же вкусные запахи чего-то только что испеченного. Тот же интерьер, те же стены, расписанные, как если бы на них рисовали дети. Обязательное лучистое солнышко, детские рожицы, деревья, кошки и собаки. Время было обеденное. В полуденный час небольшой зальчик был полон посетителей. За немногочисленными, круглыми столиками сидели семейства израильтян. У стойки с кассой стояла небольшая очередь. Человек семь, десять. Ури, вдыхая вкусный запах, прошел между столами и стал последним.

Вчера поздно вечером он закончил велопробег. Остался им доволен. Исколесил почти всю Западную Галилею. Прекрасно отдохнул, посмотрел новые интересные места, которые раньше проезжать не доводилось. Получил удовольствие оттого, что сейчас чувствовал упругость, силу накаченных ног и всего тела натренированного в долгих кроссах.

-Вы последний?-неожиданно сзади тронул его за локоть какой-то парень. Спросил по-английски.

- Yes, I last. I always last. But on a bicycle I always the first , - ответил ему Ури тоже по-английски.

- I for you. And at what here a bicycle? –с удивлением спросил его парень.

Ури повернулся к парню, внимательно на него посмотрел и обратил внимание, что незнакомец беспрестанно то расстегивал, то застегивал молнию своей оранжевой куртки.

-Я много лет занимаюсь трековой ездой,- он взял парня за руку, не давая дергать замок взад, вперед.- С успехом совмещаю полезное с приятным. Познаю страну и не даю телу заплыть жиром. Парень удивился. Сказал, что это сомнительное удовольствие тупо накручивать сотни километров на небезопасных израильских дорогах. И еще нравоучительно заметил: кататься на великах рядом с израильскими автомобилистами - это граничит с самоубийством. Ури возразил. Сказал, что тот рассуждает, как человек абсолютно ничего не знающий о велотреке. Сказал, что велоспорт делится на различные направления. МТБ, Шоссе, и другие. И что лично для него велотрек оказался самым предпочтительным, потому что не имеет ничего общего с тупым вращением педалей. Именно поэтому ему никогда не грозит столкнуться с автомобилем, по какой бы дороге, в какой бы стране он ни ехал.

-У тебя, наверное, и велосипед особенный,- перебил его собеседник, иронично улыбаясь.

-Я катаюсь на сверхлегком туристском хардтейле, который называется «Titanium Bikeu»,-сказал Ури.-Это туристский велосипед, собранный из наиболее легких компонентов. Он предназначен для сложных велопоходов. В частности, для походов, где значительную часть пути машину можно сложить в рюкзак и нести.

-Класс!–видимо парню ничего не пришло в голову кроме этого слова.

Между тем очередь быстро продвигалась. На вопрос Ури, где работает он, чем в жизни увлекается, тот ответил, что коллекционирует редкие картины живописи, что в настоящий момент занят поиском репродукций картин Сандро Боттичелли. Теперь очередь удивляться наступила для Ури. Его недоуменный взгляд парень понял по-своему. Решил чуть-чуть просветить велосипедиста.Сказал, что это художник представитель итальянский живописец тосканской школы. Представитель Раннего Возрождения. Был близок к гуманистическим кругам Флоренции.

-Не знаю, насколько он был близок к кругам, но мы еще ближе к кассе,-оборвал его Ури. Когда улыбающаяся, симпатичная девушка готова была принять у него заказ, он вдруг со страшным выражением лица выпалил ей:

-О,Господи! Секунду!

Девушка переменилась в лице. Улыбка моментально исчезла, она в изумлении широко раскрытыми глазами уставилась на Ури.

-Что случилось?- шепотом спросила она. Ури повернулся к парню, стоящему сзади.

-Вау! Вау!-запричитал он.-Я, кажется, забыл его пристегнуть.

-Кого пристегнуть?-не понял парень. Но Ури не слышал его. Он бормотал:

-Его же могут украсть! Или уже украли, пока я болтал тут с тобой.

-Ах, ты про свой велосипед?-сообразил парень.-Так чего же ты стоишь? Беги быстрее проверь! Где ты его оставил? Беги, проверь, а мне скажи, что тебе взять! Израиль, я слышал, страна похитителей велосипедов!

- Возьми мне пиццу с грибами, а другую с омлетом! Вай! Моя тайваньская фирма! И, пожалуйста, чашку кофе «Капучино»,– уже в дверях крикнул Ури.

- Беги! Я уверен велосипед на месте! Но проверить надо!

Ури выскочил из пиццерии. Не обращая внимание на красный свет светофора, бросился через дорогу. За спиной слышал скрипы тормозов и ругательства водителя автобуса. На ходу захлопал себя по карманам джинс, пытаясь нащупать в них ключ от замка, которым он застегивал велосипед. Ключ был на месте. «На месте ли мой «Титаниум?» Неужели я забыл его пристегнуть! Идиот!-клял он себя последними словами. Но страхи его оказались напрасны. Велосипед он увидел издалека. Он, как ни в чем не бывало, стоял и нагревался на солнце. И был пристегнут. Ури подбежал, рукой коснулся горячего черного седла. Дзинькнул звонком. Готов был расцеловать свой хардтейлей. Перевел дыхание, вытер с лица пот, полез в карман за пачкой сигарет. Закурил. «Затмение какое-то. Почему я вдруг решил, что оставил его не пристегнутым? Что за черт меня дернул лететь сломя голову?»- подумал он, затягиваясь. Радость, что тревога напрасна и велик на месте была так огромна, что ему даже есть расхотелось. Хотелось только попить чего–нибудь. Он взглянул на часы. Был почти час дня без каких-то минут. В этот момент как будто раскололось небо! Взрыв страшной силы потряс все вокруг. Как по мановению волшебной палочки с разных сторон улиц одновременно завыли, засигналили невесть откуда взявшиеся машины пожарной службы и скорые помощи. Они появились так внезапно, как будто ждали взрыва за углом. Улицу заполнили обезумевшие, искаженные страхом лица людей. Они метались со стороны на сторону, и их сдерживала полиция. «Где взорвалось? Что это? Где это? Теракт!» – обрывки фраз доносились до Ури. Вдруг он услышал слово «Сбарро» и страшная мысль пронзила его: «Пиццерия! Там же незнакомый парень держит мне очередь!». В два прыжка Ури долетел до входа. Над местом, где стояла пиццерия, где он только что был, в синее небо вырывались черные столбы дыма вперемежку с языками пламени. Сердце сжалось, задрожали колени и учащенно забилось сердце от увиденного. Алая кровь на осколках разбитых витрин. Кровь на развороченных стенах стекала по детским рисункам. Перевернутые, горящие столы, дым, огонь и черная копоть кружилась и оседала на белые одежды людей, лежащих на полу. Изнутри этого ада раздавались вопли, громкий плач и крики о помощи. Полицейские, оттесняя зевак, опутывали желтой лентой район взрыва, разматывали ее вдоль прилегающих улиц до самой пиццерии.

На следующий день страна оплакивала 15 своих граждан, погибших в этом жутком теракте. Пять человек из одной семьи: мать, отец и трое их детей. Несколько грудных детей. Также погибли: беременная 30-летняя туристка из США и турист из Бразилии.

Но в тот момент этого никто еще не знал. Для людей как будто бы наступил апокалипсис. Стенания и заламывания рук над убитыми и ранеными. Люди в черных сюртуках, с резиновыми перчатками на руках сновали повсюду. Нагибались и складывали в целлофановые мешочки то, что находили. Ури во всей этой кутерьме, среди стонов и плача во все глаза пытался рассмотреть своего знакомого. Вернее незнакомого. Он даже не знал его имени. Попытался максимально приблизиться к разбитым окнам, но какой-то полицейский бесцеремонно накричал на него и заставил отступить за ограждение. Стоял в оцепенении и смотрел, как мощно фонтанировала пена из рукавов пожарных шлангов. Она алая от крови вытекала из пиццерии и разливалась по асфальту. Смотрел, как санитары заносили в машины носилки с ранеными, поднимая высоко руки с капельницами. Вдруг в глаза бросился оранжевый рукав куртки, свисающий из носилок. «Это он! Это его куртка!»,- рванулся Ури к санитарам.

-Скажите, он жив? Человек этот живой?- крикнул он девушке в белом халате, которая стояла рядом. Но та мельком взглянула на Ури и ничего не ответила. Что-то сказала санитарам и села в машину с непроницаемым лицом.

-Куда его повезут? Это мой брат!-схватил он санитара за руку. Санитар внимательно взглянул на Ури и сказал, что амбуланс из больницы «Шаарей Цедек», что состояние брата критическое. Ури повернулся и пошел прочь, куда глаза глядят, забыв о пристегнутом велосипеде. Долго бродил по каким-то улицам, ничего не соображая, пока интуитивно не наткнулся на свой велик. Сел прямо на асфальт, прислонившись спиной к зеленому ограждению, курил, и до него стало доходить: «Меня могло разнести в клочья, как всех этих несчастных, кто сидел за столиками или стоял со мной в очереди. Этот незнакомый парень спас мне жизнь, а сам погиб. Или он остался жив? Я не имею права покидать Иерусалим пока не буду знать точно, что с ним». Ури увидел проезжавшее такси, вскочил, поднял руку и бросился к машине.

Госпиталь «Шаарей цедек» в Израиле, находился в удобном и красивом районе Святого Иерусалима. Ури никогда не был в этой части города. Он слонялся по приемному покою среди многих скорбных, плачущих и потерянных лиц, прислушивался к их разговорам, надеясь хоть что-то услышать о своем невольном спасителе. Не мог придумать, что спросить у медсестер дежурного поста, как объяснить им о ком хочет получить хоть какую то информацию. Почему не спросил его имя, почему они не познакомились? Оранжевая спортивная куртка, черные волосы и красивые, ровные белые зубы, когда он улыбался. Ури смотрел, как не молодой человек в кипе подошел к доске объявлений и прикрепил список поступивших в больницу жертв. Доску тут же обступили люди, читали, кому-то звонили, кричали и плакали. Ури стоял сзади и тупо смотрел на длинную колонку фамилий. Рядом стояла худенькая, похожая на подростка девушка. Морщила лоб, щурилась, и все время промокала белым платочком сухие глаза.

Ури полез в карман за сигаретами, девушка обернулась.

- Извините. Не угостите сигаретой?- спросила она.

-Угощу,- сказал Ури. Они вышли на улицу. Девушка потянула сигарету из пачки и спросила кто у него тут, в больнице. Ури сказал, что не знает кто. Девушка посмотрела непонимающе. Он пояснил, что не знает, как зовут человека, ради которого приехал сюда. Сказал только, что стояли вместе в очереди, говорили ни о чем. Вернее он рассказывал незнакомцу о своем увлечении велотреком, потом ему пришлось выйти на улицу, решил проверить, не забыл ли пристегнуть велосипед. Парень сказал: «Беги, срочно посмотри! В Израиле любят красть хорошие велосипеды. Спросил, что я буду есть, сказал, что сам все закажет. Я вышел из пиццерии. Минут через десять прогремел взрыв». Ури с горечью сказал девушке, что даже не знает кто он и откуда. «Вы в рубашке родились»- поразилась рассказу девушка. « А у вас кто попал сюда?- спросил Ури. Девушка ответила, что однокурсник, с которым она сегодня собиралась пойти в кино. Ни на что, не рассчитывая, просто чтобы не молчать Ури спросил: «Однокурсник черноволосый?». Девушка улыбнулась: «В Израиле много черноволосых». «Зубы у него белые?»- глупее вопроса Ури придумать не мог. « В Израиле много белозубых»,- девушке это начинало нравиться. «Спросите что-нибудь посущественнее. Я знаю, где у моего однокурсника пигментное пятно,- кокетливо сказала она и широко улыбнулась. -Но пятно можно увидеть только на пляже.

–Давайте хоть мы познакомимся,- вдруг сказала она и протянула руку.– Меня зовут Севан.

-А меня Ури,- взялся за ее пальчики Ури.

–Откуда вы приехали в Иерусалим на своем велике?- улыбнулась Севан.

-Я живу на юге страны в древнем городе Ерухам. Вот приехал после велотрека по Западной Галилее в Иерусалим, а тут теракт! Я живой, а спасителя своего потерял.

-А я потеряла Даниеля. Даже если он выживет, мы уже не сможем быть вместе. «Благовещение» затмило ему меня. - Севан белым платочком промокала сухие глаза.

- Какое «Благовещение»?- переспросил Ури. Девушка то ли не расслышала, то ли не захотела отвечать.

-Я живу здесь, в Иерусалиме. А он приехал ко мне издалека.

Помолчали. Из-за дверей раздавались крики ребенка, и плакала какая-то женщина. Стал накрапывать дождь. Севан протянула руку, ловя дождевые капли:

-Даниель просил меня: «Возьми куртку и зонтик – обещают дождь». Дождь пошел, а когда теперь пойдет Даниель одному богу известно.

-Почему вы так странно говорите?

-Врачи сказали, что ногу придется отнять.

Вдруг Ури встрепенулся. Вспомнил, как парень пока они разговаривали в очереди, беспрестанно баловался с молнией на куртке.

-А у вашего однокурсника была куртка?

-Да, была. То есть у него есть оранжевая куртка,- спокойно ответила Севан.

Ури показалось, что он ослышался.

-Так вы видели его? Он жив?-парень схватил ее за руки и стал трясти.- Где он? Его зовут Даниель?

-Он в реанимации! Без сознания! Это все что я знаю! Не трогайте меня!- оттолкнула она Ури. Тот бросился в двери.

-Вас туда не пустят, Ури! Надо дождаться завтра! Давайте встретимся завтра!

На следующий день с утра они уже были в больнице. Ребятам врачи сказали, что Даниелю ночью пришлось ампутировать левую ногу, что все его тело пронизано болтами и металлическими шариками, что у него серьезное сотрясение мозга но, усилиями реаниматологов угроза жизни снята. Суток через трое его переведут в нейрохирургию, начнется курс интенсивного лечения, потом процесс медленной реабилитации, то есть выздоровления. Выяснилось, что Севан девушка Даниеля. Оказалось, говорила она Ури неправду. Никогда они однокурсниками не были. Севан познакомилась с ним, когда с родителями была в гостях у своего дяди в Сан-Франциско. Это было года полтора назад. Теперь прилетел к ней из Америки. Ури сразу вспомнил его американский акцент, когда он переходил на иврит. Севан подтвердила увлечение Даниеля коллекционированием раритетных старинных картин, гравюр, полотен разных живописцев эпохи Возрождения. «Может, я ошибаюсь, но мне показалось, что Даниель прилетел в Израиль не столько ко мне, сколько в поисках картин. У него на первом месте страсть, азарт поисковика, а потому уже я. Это мама моя мне так сказала,-заметила Севан.-Я с ней согласна. Меня это не устраивает. Может так говорить не красиво, но теперь я ничего не испытываю к нему кроме величайшего чувства жалости. «Благовещение» затмило ему меня» всплыла в голове Ури фраза. Ему вдруг захотелось сказать что-то дерзкое Севан, обозвать ее черствой и бессердечной, но он сдержался. Нужны ли какие-то слова чтобы взывать к девушке, рациональной, как велосипедный насос?

Прошло пять дней. На шестой день им сказали, что Даниеля можно увидеть. Его переводят из палаты реанимации в палату отделения нейрохирургии. До обхода врачей их продержали в коридоре, но вот обход закончился, и они подошли к кровати у окна. Прислонили к тумбочке пакет с напитками, с фруктами. Увидели Даниеля. Много капельниц, свисающая рука, в вену которой капает антибиотик, какие-то трубки исчезали под одеялом, рядом прибор с какими-то датчиками. Он повернул голову в их сторону. Бледное, не бритое лицо с темными кругами под глазами, но сами глаза очень живые, показалось даже с веселым огоньком!

-Пришли, друзья. Здравствуйте,- сказал он на иврите. Губы были сухие, потрескавшиеся.

Севан наклонилась и щекой коснулась его лица, подержала за руку.

-Как ты себя чувствуешь, Даниель? Что говорят врачи? Что у тебя болит?

-Болит нога, которой нет, Севан. Болит, как ни странно. Садитесь. Что вы стоите? Они подвинули стулья и сели.

- Ну, не украли,-Даниель скосил глаза на Ури.

-Что не украли?- переспросил Ури.

-Хардтелей твой не украли? Или украли?- Даниель даже приподнял голову.

-Хардтелей мой? Ах, ты про велосипед? Нет, не украли, Даниель. Не украли! Не волнуйся!

-А что мне волноваться. Мне на нем никогда уже не поехать. Ноги ведь нет. Даже когда их было две, на велосипедах я никогда не катался. Давай лучше познакомимся, в конце концов. Как меня зовут, ты знаешь, а как тебя?

-Меня зовут Ури.

-Руки пожмем, когда я смогу это сделать. Севан, а ты почему молчишь?

-Ты такой странный, Даниель. Тебя заботит стащили или не стащили велосипед! Разве об этом надо сейчас думать?

-Ты права, Севан. Думать мне, конечно, надо о моем неудачном нынешнем прилете в Израиль.

-О ненайденных картинах своих думает!- злорадно пояснила Севан Ури, что имеет в виду Даниель. - Неужели человеку, которому ампутировали ногу больше не о чем думать?

-Ноги, конечно, жаль!- не обращая внимание, на Севан, воскликнул Даниель. - Но меня утешает, что судьба распорядилась правильно. Ури продолжит жать на педали своими двумя. Я же обойдусь одной. У меня же есть запасная! Даниель говорил и улыбался своей белозубой улыбкой.

-Ты мне не ноги спас. Ты спас мне жизнь. Я теперь навсегда твой должник,- у Ури как будто ком застрял в горле.

-Должник? Хорошо. Много не попрошу. Покатаешь меня на хардтелей и мы квиты,- улыбался Даниель.– Или, знаешь что? Я попросил бы тебя посадить на кол Аз А-Дин Масри. Но тварь эта, шахид, предпочел взорваться в пиццерии. А если серьезно, ребята, то сложились, как карточный домик все мои планы приобрести несколько редчайших холстов никому не известных художников Флоренции. Вот это болит хуже, чем нога! Этого я себе никогда не прощу! Потому что уже не добегу до некоторых частных запасников.

-Ну, кто про что, а этот ненормальный о своем!- театрально всплеснула руками Севан. - Ты был лучше подумал, как я теперь смогу тебя на самолет посадить? Кто мне поможет? Вот о чем я переживаю! Как ты перелет перенесешь!

Круги под глазами у Даниеля как будто сделались еще чернее. Он откинулся на подушку.

- Севан, милая, не переживай. За мной брат прилетит.

И вдруг, глядя в потолок, жестоко сказал:

- Тебя же я переношу, а самолет тем более.

-Это ты обо мне! Что ты такое говоришь, Даниель? Как тебе не стыдно! -закричала на всю палату Севан. -Разве этого я заслужила? Не я ли умоляла тебя найти время для мамы, чтобы она полюбила тебя, как сына! Чтобы ты посвятил, наконец, ее в свои планы! Где мы будем жить- здесь или в США! Чтобы показал себя здравомыслящим человеком, любящим ее дочь! Но в глупой своей страсти, ты только показывал ей какие-то идиотские каталоги!

-Для твоей мамы это было бы слишком просто -полюбить меня, как сына! Я усложнил ей задачу– пусть полюбит теперь меня, как инвалида! Теплые глаза Даниеля стали вдруг яростными. Ури сидел в растерянности. Он видел– назревает ссора. Севан задохнулась от возмущения, хотела что-то возразить, но Даниель не дал ей сказать.

-Севан! Когда я буду улетать – я тебе позвоню! Мы должны с тобой тепло проститься! Я ведь прилетал к тебе! А ты настаиваешь, что к Боттичелли. Какой ужас, Севан! Я сейчас вижу, что, оказывается, ты для меня недоступнее, чем он!

Севан вскочила, опрокидывая стул и заламывая руки, выскочила в коридор.

-Иди, Ури, догони ее. Успокой, пожалуйста! Мне сейчас будут менять капельницу, а ты приходи ко мне теперь чаще.

Он протянул руку. Ури легонько пожал его пальцы:

–Я буду приходить к тебе каждый день, Даниель. Дай Бог быстрее тебе поправиться.

 

* * *

Ури сдержал слово. Даже спустя месяц, когда Даниель, самостоятельно катался на инвалидной коляске, а чуть позже скакал на костылях и даже когда приехал его старший брат неотступно с Даниелем всегда был Ури. И уже вдвоем с братом они гнали его от себя, напоминали о родителях в Ерухаме, о работе, в конце концов, о велотреках, которые пустуют без него. Ури был непреклонен. Его переполняло даже не чувство долга, но необъяснимое влечение к этому искалеченному красивому парню, который, невесть откуда черпает силы и находит мужество так стойко с иронией к себе переносить свалившееся горе. И только может быть потом чувство бесконечной благодарности, которую он не в состоянии выразить для Даниеля. Сколько километров больничных коридоров исколесил Ури, катая целыми днями американца. Он спускался с ним на лифте на свежий воздух, садился на лавочку напротив коляски Даниеля и закуривал. Даниель рассказывал ему что-нибудь из жизни Флорентийских художников. Например, про какого-то Филиппо Липпи, который был нормальным мужиком, но вдруг принял монашеский сан и стал жить в монастыре во Флоренции. Ко всему был пойман на воровстве. Таскал для монашеской знати кувшины с вином, выпивал их по дороге, потом ложился в лесу спать, а утром бежал в монастырь с криком, что на него напали бандиты и разбили кувшин. Потом все-таки был осужден за какой-то подлог. Получил наказание: был сослан в женский монастырь, где без устали совращал монашек, а с одной бежал. По дороге та родила ему двоих детей. В перерывах между всем этим успевал очень грамотно рисовать. «Как тебе нравится такое наказание- жить в монашеской малине и ежедневно срывать свежую ягодку?» - смеялся Даниель и смеялся Ури.

Еще Даниель рассказывал ему об одной грязной сплетне. Она была о Леонардо да Винчи. Ему приписывали, что он якобы был склонен к мужеложству. «Не больше, не меньше, Ури! - восклицал Даниель. - Мало того! Его обвиняли в том, что он занимался любовью с семнадцатилетним натурщиком в художественной мастерской. Ты можешь представить Леонардо да Винчи гомиком? Я нет!». Ури тоже не мог представить рыжебородого великого живописца, каким он его помнил по старинным гравюрам гомосексуалистом. Но с этим то бог с ним! Более всего Ури не мог представить, чтобы человек лишившийся ноги так спокойно, не заламывая рук, не причитая над судьбой, не проклиная Израиль, с таким вдохновением рассказывал о флорентийских художниках! Но, тем не менее, каким бы сильным не казался Даниель расспрашивать и говорить с ним, к примеру, о Севан, Ури не решался. В тот первый день, когда они навестили его, она убежала из палаты и больше ни разу не появилась. Просто подмывало узнать, звонит ли Севан, говорит ли какие-то теплые, примирительные слова, устранили ли они недоразумение между ними? Обо всем этом Ури не спрашивал. Чувствовал Даниелю говорить об этом тяжело. Однажды наступил такой день, когда с присущим ему юмором, стоя посреди терминала аэропорта им. Бен–Гуриона, Даниель сказал, что, наконец, улетает домой, в Америку. Он стоял на костылях. Одна штанина джинс была завернута выше колена, которого не было. Рядом стоял брат и держал под мышкой несколько белых папок–медицинские заключения, история болезни, большая отдельная папка рентгеновских снимков и еще кучу всяких бюрократических бумаг для американских коллег-докторов. Из багажа – спортивная сумка на плече. От Ури не ускользнуло то, как Даниель беспрестанно бросал взгляд то на часы, то на вход, то на многочисленную толпу улетающих и провожавших. Крутил головой во все стороны и не слышал, что говорил ему брат. Кого напряженно искали глаза Даниеля, Ури догадывался. Наконец Даниель бросил это бесполезное занятие.

-Я улетаю, Ури! – пританцовывая на костылях, порывался он обнять Ури. -Это тот самый случай, про который говорят: «Одна нога здесь–другая там». Как вам это нравится? Кто-то оставляет сердце Израилю, кто-то монеты в Средиземном море, кто-то бросает монеты в разные фонтаны, а я здесь отбросил ногу!

-Это не все. А ты знаешь, Ури, что Даниель стал еще и глухим на одно ухо! Вследствие взрыва у него разорван слуховой нерв. Он никогда не будет слышать правым ухом,– сказал немногословный до сих пор брат.–Но он не расстраивается! Говорит мне: «Ван Гог тоже был без уха». А что касается вашего Израиля, то до того, что случилось с братом, он представлялся мне непотопляемым крейсером в океане арабской ненависти. Улетая сегодня, я так не думаю.

- Теперь время и мне сделать официальное заявление перед посадкой в самолет!– улыбаясь, перебил брата Даниель.-Ури! Не слушай этого янки! Ева не ела яблоко, Ван Гог не отрезал себе ухо, а Колумб никогда не был в Америке! Все! Давайте прощаться! Регистрация закончилась.

Он неловко потянулся к Ури, костыль выскользнул из-под мышки, сухим выстрелом упал на пол. Но никто не обратил на это никакого внимания. Они стояли, прижавшись, друг к другу, похлопывали по плечам и молчали. Потому что Ури давили слезы, а Даниель уже все сказал. Ури давили слезы, но он все-таки не утерпел, шепнул:

-Может что-то Севан передать. Она вчера звонила мне.

Даниель медленно отстранился от Ури, взял в руку костыль, поднятый братом:

-Спасибо тебе, Ури, за все! Спасибо, братик! Сколько времени ты потерял из-за меня! Сколько бы трасс исколесил! Умоляю тебя–будь на своих треках осторожен! У вас и без них легко со смертью не разминуться. Я тебе звонить и писать буду. А Севан скажи: Никто не умирает от недостатка секса, а тем более от недостатка внимания. Умирают от недостатка любви.-Заморгал глазами и добавил: Прежде чем любить ей необходимо научится ходить по снегу, не оставляя следов.Повернулся и заскакал к эскалатору, догоняя брата. Вдруг обернулся: «На будущий год в Иерусалиме!»- крикнул во все горло на прекрасном иврите. Ури увидел слезу на щеке.

* * *

Много времени спустя, когда друзья почти ежедневно общались по телефону, писали друг другу коротенькие письма и виртуально встречались в Интернете, Даниель получил однажды от Ури уведомление. В нем он писал о том, чтобы тот нашел обязательно время и приехал такого-то числа в аэропорт, встретил такой-то самолет из Израиля, в котором летит Урин знакомый. Человек этот должен передать одну желанную для Даниеля вещь. Сколько ни допытывался Даниель, о какой вещи идет речь и что имеется в виду, Ури был немногословен. Говорил: «Когда развернешь–сам увидишь». «Уж не нога ли моя нашлась?- смеялся Даниель, прижимая глухим ухом к плечу мобильный телефон.–Беру только протезы! У меня их восемь! Несу сильные убытки, покупая для них по одному ботинку!»

Наступила осень, сентябрь. В Сан-Франциско было по–летнему тепло. Город, как и вся Америка, отметил недавно праздник День Труда. Праздник, посвященный общественным и экономическим достижениям американских трудящихся. Он закончился, наступил день прилета Уриного знакомого с таинственным подарком, и Даниель приехал в аэропорт. Он уже довольно сносно управлял специальным автомобилем, который был оборудован для водителей с одной ногой. С прошлой работой пришлось расстаться. Пригласили на другую, ценя его опыт и коммерческий склад ума во всем, что касается банковских операций. Объявили посадку самолета авиакомпании «Эль–Аль» и вот очень скоро Даниель выделил из очереди выходящих в терминал человека, внешность которого, совпадала, с Уриным описанием. Человек тоже узнал Даниеля, помахал ему рукой, шустро стал толкать впереди себя тележку и вот они уже обменялись крепким рукопожатием.

-Вот это вам, господин Даниель,- сказал человек и потащил из тележки приличных размеров прямоугольник, завернутый в плотную бумагу и перевязанный шелковым шнурком.

-Что это?- простодушно спросил Даниель.

-А вы не догадываетесь? Не маца, конечно, для книги рекордов Гиннеса! Чтоб вы были здоровы! Картина! Это картина дорогая! Я в самолете ночь не спал! Все порывался в багажный отдел проникнуть, чтобы лично посторожить! Так не пустили! Все! Снимаю с себя всякую ответственность! Принимайте! Время не терпит! Мне еще пересаживаться на Детройтский самолет! Человек сказал это и растворился в толпе. Даниель даже не успел сказать ему «спасибо». «Картина!- не верил своим глазам Даниель.- Боже! Какая бы она не была – приму ее с поросячьим восторгом! Она ведь от Ури! Но что может завернуть в эту бумагу спортсмен – велосипедист!? Он так далек от шедевров мировой живописи, как я, безногий, от велосипеда!». Вытащить ее тут же, посреди терминала из упаковки–это желание захлестнуло Даниеля так нестерпимо, что руки сами, без его воли, стали развязывать шнурок. Он освободил от бумаги картину. «Благовещение» Сандро Боттичелли во всей своей блистательной красе предстало перед глазам Даниеля. Ангел, упавший на колени, а за его спиной струи воздуха, рассекаемого при полете, вздымают прозрачные, как стекло, едва видимые покрывала. Его правая рука с большой кистью и длинными нервными пальцами тянется к деве Марии, а Мария, словно в забытьи протягивает навстречу ему руку. Внутренние токи, невидимые, но ясно ощутимые, струятся от его руки к руке Марии. Заставляют трепетать и сгибаться все ее тело.

Даниель чуть не упал со своих алюминиевых костылей. Его как будто пронзили те же токи, которые струились от руки Марии. Он любовался картиной, не имея сил отвести от нее восхищенного взгляда. Неизвестно сколько времени стоял бы он в полном оцепенении, не веря собственным глазам, глядя, на полотно, как на мираж, принимая увиденное за галлюцинацию, когда бы из этого столбняка его не вывела возникшая вдруг волна нарастающего людского гула аэропорта. Терминал неожиданно пришел в движение. Взволнованные голоса со всех сторон, частое мигание света над куполом огромнейшего зала, голубые, прерывистые, яркие вспышки, рекламных щитов, блики мониторов над стойками регистрации. Какая-то тревожная, чрезвычайно важная информация по громкой селекторной связи аэропорта, суета полицейских и долгие сирены машин где-то далеко снаружи, заставили Даниеля оторвать глаза от ангела и девы.

-Что происходит? Что случилось? – бросил он полицейскому, который докладывал что-то по своей мобильной рации.

-Воздушная атака двух « Боингов» в башни торгового центра! – крикнул он Даниелю.

-Арабские террористы захватили самолеты и врезались в оба здания! - завизжала какая-то полная женщина с ребенком на руках.- Рухнул небоскрёб «Северная башня!» У меня там сын! Сын у меня там!- билась она, как в истерике и громко плакал ребенок.

У Даниеля помутилось в голове. Час тому назад он сидел у себя в офисе на 82 этаже и разрабатывал на компьютере менеджерскую обновленную программу по защите от несанкционированного доступа к банковской информации. «То есть если бы я не приехал за картиной - был бы погребен сейчас под обломками рухнувшей башни! Если бы не настойчивые Урины уведомления приехать в аэропорт я бы погиб!? Ури, дорогой мой израильтянин, знаешь ли ты, что сотворил?» Бледный, шокированный Даниель стоял в оцепенении, держа перед собой картину, а его толкали, задевали локтями, несущиеся, испуганные страшной новостью люди. «Благовещение»- благая весть! Благая весть получить подарок, привезенный с оказией! Твое благовещение спасло мне жизнь! Брат мой! Мы квиты! Я спас тебя, ты спас меня!». Непонятно почему, но вдруг Даниель вспомнил, что картина была заказана Боттичелли по случаю окончания поразившей город эпидемии. Больницы были переполнены горожанами, зараженными чумой.

Неожиданно нестерпимо заболела нога, которой не было. Он плюхнулся на мраморный пол, отложил костыль и придвинул Урин подарок поближе к себе: «Напишет ли кто-нибудь, когда-нибудь, картину, символизирующую закат эпохи, которая поражена эпидемией арабского терроризма?– пронзил воспаленный ум Даниеля шальной вопрос. Ответа не находил.

Было это 11сентября 2001 года. Электронные часы на стене показывали:10.час.49 мин. 50 минут назад рухнула Южная башня, получасом позже, как цветок осыпалась Северная.

 

* * *

Историческая справка.

Террористический акт 11 сентября 2001 года — цепь катастроф, вызвавших массовую гибель людей в Нью-Йорке, Вашингтоне и юго-западной Пенсильвании в результате захвата пассажирских самолётов и тарана ими Пентагона. В результате террористического акта погибло 2973 человека, не считая 19 террористов, в том числе 246 тех, кто летел на самолётах, 2602 — в башнях Всемирного торгового центра (из них 343 пожарных и 60 полицейских) и 125 — в Пентагоне; кроме того, 24 человека считаются пропавшими без вести.

 

СБОР УРОЖАЯ ГЕРМАНА ФЁШЕЛЯ

 

Маленькая повесть

 

Было лето, и была пятница. Вечерняя молитва в синагоге румынского города Констанце подходила к концу. Молодой раввин Арон Кришман заканчивал последние строчки молитвы и уже готов был провозгласить "аминь", как вдруг раздался глухой, неожиданный стук. Старик, которого раньше никто не замечал безжизненно, громко уронил голову. Лбом ткнулся в изрядно зачитанный Танах. Кипа свалилась с лысины и стала торчком у носа. Конец молитвы был смят. Все вскочили со своих мест и сгрудились возле пожилого человека.

– Что с ним?- манерно по-женски снимая очки и жеманно поправляя на себе талес, спросил Арон. Он невозмутимо стоял на своем возвышении. Торговец курятиной Лазарь, раздвинул старику веки и посмотрел в зрачки.

- У него обморок, - громко объявил он.

-Это твой знакомый? - подошел к Лазарю недавний полицейский, а сейчас пенсионер Мариус.

-Я только знаю, что зовут его Вили Майер, ему восемьдесят шесть лет и, что живет он в доме престарелых по улице Эминеску. Иногда покупает у меня курятину, а сегодня неожиданно надел кипу и сел ко мне в машину. Всю дорогу пока я его вез, держался за сердце и глотал какие-то таблетки.

- Это человек, который работал дорожным мастером. Я узнал его. Только фамилии не мог вспомнить. Его надо было не в синагогу, а в больницу везти!- раздался с последнего ряда голос водителя автобуса Нуцу Мареша. – Неужели, Лазарь, трудно было догадаться!

-Нуцу, послушай сюда! - Лазарь стал нервно поправлять кипу на голове. - У меня есть друг, его зовут Точил, а фамилия его Стамеску. Так вот он всегда любит повторять, что Румыния это страна свободная. Румыния - страна свободных людей в своих поступках. Каждый может относиться к своему здоровью, как он этого хочет. Кстати, и к своей заднице тоже, - произнес Лазарь и обернулся на Арона.

-Попрошу без намеков,- покраснел Арон.

Между тем, Мариус оттер плечом торговца курятиной Лазаря, протянул руку и приставил указательный палец к шейной артерии старика. Попытался нащупать пульс.

– Будешь курам своим диагноз ставить, – зло сказал Мариус. - Это не обморок. Твой сосед потерял сознание. Сердце бьется, слава богу. Что вы стоите?- закричал он на всех. - Вызывайте скорую помощь.

Несколько пар ног затопали по проходу, в фойе, где был телефон, а молодой парень, которого звали Давид стал смотреть как из-под столика, на котором лежало обмякшее тело Вили потекла тонкая струйка желтого цвета.

-Смотрите, он обосцался,- показал он пальцем под стол.

-Разве можно так сказать? Ты же учитель! - Арон захлопнул Танах, сошел с возвышения и, стал хрустеть длинными пальцами.

-Доживи ты до его лет! Не только писаться будешь,- уже в дверях злорадно бросил через плечо Лазарь. - Шабат шалом, господа.

-Не уходите, Лазарь!- раздался дребезжащий голос старика Менахема. Он был не намного младше Вили. - Может быть, вы сядете в карету и проводите, своего друга до больницы. Это ведь вы его привезли. Он ваш клиент, курей у вас покупает.

Лазарь взялся за ручку двери:

- Уважаемый Менахем, если на одного едока моих кур станет меньше, то ни они, ни я не обидимся,- заявил он. - Да, привез его я, а увезет скорая помощь. Потому что я уже опаздываю к детям. А в скорой помощи его будет сопровождать доктор. Шабат шалом, – повторил Лазарь, махнул рукой и вышел из синагоги.

-Ума у этого торговца птицей столько же, сколько у его курей. Вы согласны со мной? – повернулся Менахем к Арону. Тот сделал вид, что не расслышал. Давид же придвинулся к человеку, что был без сознания и стал рассматривать его лицо.

-Когда мне будет столько, сколько этому старику я в синагоге не описаюсь. Там синагог нет. Буду разговаривать с Богом напрямую. Предстану перед его ясными очами. И тогда мне посредники будут не нужны. И скорая мне не будет нужна. Вот она, кстати, подъезжает.

Стали слышны приближающие противные сигналы. Немногочисленные посетители синагоги заспешили к выходу, высыпали на широкое крыльцо. Задние двери машины распахнулись. Из нее выскочили два рослых санитара. Народ, показывая им пальцами, как короче пройти к больному, устремился за ним. Санитары мельком взглянули на лицо старика. Тот едва дышал. Рот и нос накрыли кислородной маской, сноровисто уложили его на носилки, протопали до машины и вкатили больного внутрь. Там над ним тут же склонился доктор.

-У него не потеря сознания. Он в коматозном состоянии.

В руках доктора щелкнула стеклянная ампула, и пока санитар протирал спиртом место для укола, доктор погрузил в раствор ампулы шприц, потом брызнул коротенькой струйкой в воздух и сделал укол.

- Все, поехали! - разогнул врач спину.

-Он в коме? – спросил Лазарь.

-Это инсульт. Обширный инсульт. Можем не довезти, - доктор хлопнул дверью кабины, завыла сирена и машина сорвалась с места.

-Единственно, что я знаю точно это то, что старик чудом выжил в концлагере Майданек.- вдруг произнес Лазарь, когда машина скрылась за поворотом.

-Мы уходим! Мы уходим еще живые жертвы Холокоста!- раздался дребезжащий голос Менахема. – Нас все меньше и меньше! Барух а-шем! Дай жить еще этому господину! Дай еще нам много, много раз встречаться в синагоге! - И вдруг без всякого перехода:

- Мое прошлое всегда со мной! - он приподнял рукав белой рубахи. Давид различил на коже едва заметные синие цифры. Глядя на них, вспомнил вдруг, как недавно в классе говорил старшеклассникам о том, что нельзя жить исключительно прошлым. Три десятых класса с тоской вспоминали прекрасное время правления Чаушеску. «Постоянно ностальгировать о прошлом, говорить «прошлое в прошлом», это значит жертвовать будущим» - резко возразил он им. Захотелось сказать об этом Менахему, но он передумал. Сколько этого будущего отпущено дряхлому дедушке? Ему уже жертвовать нечем.

 

* * *

Это все чаще стало захлестывать его именно по ночам. По ночам немощная, гаснущая память становилась, похожа на фотобумагу, которую опустили в проявитель. В памяти, как на бумаге медленно проступали рваные, четкие и не очень, размытые и ясные, а главное страшные контуры отснятого когда-то зорким, молодым взглядом. А именно: проступали своры свирепых овчарок, изрыгающих беспорядочный жуткий лай, пронзительный заставляющий сжиматься душу свист резиновых длинных бичей с привязанными к ним блестящими лезвиями для бритья. Они впиваются в тела, когда им стегают заключенных. И этот тошнотворный, парализующий волю запах. Запах человеческого мяса, которое клеймят багровым, чудовищным каленым железом.

Он стоит в начищенных до блеска сапогах на «Бульваре инвалидов». Это название улице, загаженной человеческим и собачьим дерьмом придумали французы. «Бульвар инвалидов» поскольку ее восточный конец упирался в инвалидный блок. Он стоит на бульваре, распираемый радостью желанной и такой необходимой здесь работы, в компании гауптштурмфюрера СС Вильгельма Герстенмейера, оберштурмфюрера СС Антона Тернеса. Он стоит и обнимает за плечи Ильзу Кох, фрау «Абажур». Она любила использовать выделанную кожу убитых мужчин для создания разнообразной домашней утвари, чем чрезвычайно гордилась. Он, оберштурмфюрер СС Герман Фёшель, стоит опьяненный чем-то, что сильнее любого вина. Чем? Женщинами, властью и войной. Свои воззрения он считает истинными и никогда не подвергает их сомнению. А все, что подвергается сомнению, надо перевоспитывать страхом. Так думает он, и стоит в центре этой фабрики страха, работающей безостановочно. Благо сырья предостаточно.

Память, как фотобумага, на которой проступает прошлое, возвращает немощного старика в родной город Эрдинг. У него с отцом замечательное мужское дело. Отец Франц Фешель один из самых первых в Баварии строитель и владелец прекрасной пивоварни. Это он на многие годы заложил основу для будущего успеха небольшого завода. Когда отца не стало, пивоваренное дело продолжил сын - Герман Фёшель. Начав с выпуска 2,5 тысяч гектолитров в год, пивоварня прошла большой путь. К 1940 году это был не просто заводик, а целый концерн. Но война вынудила Германа надеть эсесовскую форму. До войны, когда ему было лет 35, Герман собирался жениться. Невеста была еврейского происхождения. Родителям это не очень нравилось. А тут еще Гитлер начал компанию всяческих гонений на евреев, обвиняя их в том, что Германия из-за них переживает не самые лучшие времена. Началась полоса погромов. Немцы ломали мясные лавки, парикмахерские и швейные ателье. В такой ситуации и под давлением родителей жених от невесты отказался. Ко всему еще началась война. В августе-сентябре 1941 года Герман отправился в Польшу. Получил назначение на службу в концлагерь, который был создан на окраине города Люблин по приказу самого Гиммлера. Должность Германа Фёшеля - начальник охраны лагеря Майданек.

Резкая, невыносимая боль под сердцем враз спутала, оборвала, смяла фотобумагу-память, невыносимую, недремлющую ни секунды. Маейр застонал и открыл глаза. «У него падает артериальное давление. Похоже, надвигается катастрофа мозга», - голос пробивался сквозь густую пелену мрака, заволакивающего глаза. Другой голос скомандовал: «Подключайте аппарат искусственного дыхания». Новый приступ боли как будто всколыхнул воду над фотобумагой – памятью. И снова новые картинки из далекого прошлого.

Вили увидел здание комендатуры, зеленел аккуратный палисадник перед ним с креслами и скамейками, которые были сколочены из берёзовых жердей. В самой комендатуре находились помещения дежурного офицера и лагерфюрера. Этим людям подчинялись все, что было на территории лагеря. Там всегда были офицеры, наблюдающие за распределением и назначением в рабочие команды. Была там и его уютная комнатка, комнатка начальника охраны лагеря. Далее он увидел публичный дом Зольдатенхейм - для охраны. Он часто туда наведывался. Женщины и девушки только из заключённых. При обнаружении беременности они немедленно уничтожались. Так, в конце концов, поступили с молодой, красивой цыганкой Радой. Герман всегда начинал с нее и так порой увлекался, что на других не было уже сил, да и желания тоже. Своим охранникам он приказал не прикасаться к ней. Но когда у нее округлился живот, его просьба никем услышана не была. Он тут же нашел замену цыганке. Это была какая-то совсем юная девочка еврейской национальности. Как ее звали, он не помнил.

Времени для подобных развлечений было не много. Лагерь начинал работать в усиленном режиме. Потому что днем и ночью на станцию Люблин приходили эшелоны. Однажды в один месяц поступило что-то около пяти тысяч человек. В основном это были советские военнопленные. Конвейер смерти стал давать сбои. Поэтому в сентябре 1943 года в Майданеке был открыт крематорий. В нем впервые стал использоваться газ "Циклон Е". В меркнущем сознании Германа проступает еще видение. Оно напоминает ему, как под его непосредственным руководством в непосредственной близости от лагеря, заключенными были выкопаны рвы 100 м длиной, 6 м шириной и 3 м глубиной. Утром 3 ноября шел сильный дождь, и он изрядно промок, наблюдая за акцией, хоть был в черном, длинном плаще. Они тогда раздели всех евреев лагеря и приказали лечь вдоль рва по «принципу черепицы»: то есть последующий заключенный ложился головой на спину предыдущего. Группа эсэсовцев из примерно 100 человек целенаправленно ходила и убивала людей выстрелом в затылок. После того когда первый «слой» заключенных был ликвидирован, сделали перекур. Потом повторили экзекуцию до тех пор, пока 3-х метровая траншея не была полностью заполнена трупами. Во время расправы, для того чтобы заглушить выстрелы играла музыка. Она звучала из репродукторов до тех пор, пока рвы не были доверху заполнены телами. Штурмбаннфюреру СС Мартину Вейссу это казалось недостаточным. Он брал в руки аккордеон и без устали, широко улыбаясь и пританцовывая, играл композицию из знаменитых немецких мелодий. Когда очередная партия заканчивалась, трупы прикрывали небольшим слоем земли. Офицеры изрядно продрогли под холодным дождем, и Герман попросил обер-ефрейтора Эвальда Шнайдера, водителя подразделения офицера связи, принести всем по чашечке кофе. Они пили кофе, курили, а Мартин потом перешел на военные марши. Утром следующего дня трупы кремировали. Эта работа была проведена под кодовым названием «Эрнтефес» . Название этому акту придумал комендант Майданека Карл Кох. Праздник сбора урожая. Сбор урожая! Красиво, глубоко символично! Не зря Карл слыл интеллектуалом, фанатичным книгочеем, педантом и буквоедом. В ходе это операции было уничтожено 18 тысяч евреев. Именно после «Сбора урожая» Герман начал мучаться бессонницей. А когда засыпал - снились герметические чугунные двери, которыми запирались печи больших топок. Однажды пожаловался надзирательнице Хильдегарде Лэхер, что ему стали сниться скелеты и прочая жуть. Она долго хохотала, накручивая на пальцы белые локоны. Офицер забыл, что Хильдегард сама отличалась придумыванием особенно изощренных пыток. Ей доставляло истинное удовольствие бить хлыстом молодых мужиков по половым органам. Она, таким образом, требовала, чтобы они демонстрировали ей свою потенцию. Заключенные ее называли Кровавая Бригитта. Как-то с роттенфюрером СС Теодором Шёлленом они пили пиво, доставленное из Берлина специально для них. Теодор протянул Герману руку и показал на ладони горстку золотых коронок, которые он вырвал из ртов трупов, пока их везли в крематорий. Германа так стошнило, что если бы роттенфюрер не успел отскочить, весь его мундир был бы в блевотине. А между тем во всех этих буднях, пропитанных трупным запахом, с заваленными полуистлевшими скелетами, черепами, с месивом костей, с обрывками полусгоревшего мяса все более отчетливо стали доноситься залпы русской нарастающей канонады. Она была особенно различима и слышна с наступлением весны 1944 года. В лагере срочно началась работа по уничтожению следов геноцида. Эсесовцы и солдаты из зондеркоманды стали извлекать из могил и всевозможных рвов останки расстрелянных людей, в массовом порядке сжигать их. Крематорий захлебывался телами, дымил днями и ночами. Когда уже разрывать могилы времени не хватало в спешном порядке на кости и мясо стали бросать семена разных трав и зерновых, сажать деревья и прокладывать дороги. К лету 1944 года Майданек представлял собой гигантский растревоженный муравейник. Близость фронта становилась ощутимой. Слышались пушечные выстрелы. Это войска 1-го Белорусского фронта под командованием Константина Рокоссовского стремительно освобождали окрестности Люблина. Неразбериха, паника и невообразимый хаос безраздельно завладел лагерем. Лаяли собаки и кричали люди. Отряд охраны, солдаты зондеркоманды, и надзирательницы метались по лагерю. Из окон комендатуры валил дым – там сжигали секретные архивы – бумаги, документы, приказы и разные списки. Офицеры бросались к «Фольксвагенам», и захватывали грузовики, боясь остаться без мест. Стучали по крышам кабин: «Быстрее! Быстрее! Поехали!». В сплошном бардаке, когда внимание эсесовцев слегка ослабло к заключенным, охраннику одного из бараков лопатой размозжили голову и дикая толпа полубезумных людей, устремилась на волю, по дороге вызволяя остальных. Из окон и дверей ломились уцелевшие заключенные. Обессиленным дистрофикам силу прибавляли все более явственные залпы русских катюш. В них, рвущихся на свободу, за колючую проволоку беспорядочно стреляли. Неожиданно посреди этой сумасшедшей круговерти и светопреставления дикий, животный инстинкт самосохранения толкнул Германа в горящую канцелярию. На полу одной комнаты, где в беспорядке валялась полосатая роба, он увидел бумажный холм, состоящий из документов убитых. В него были свалены удостоверения людей всех национальностей. Оберштурмфюрер СС Герман Фёшель вырвал из этой кучи первый попавшийся паспорт. Это был паспорт еврея, уроженца маленького немецкого городка Веймара. Он взглянул на фотографию и узнал человека по шевелюре седых волос. Вспомнил, что привезли его то ли из Заксенхаузена, то ли из Дахау. Звали его Вили Майер. Тогда на платформе Люблинской станции шла селекция. Его молодую жену и дочку - маленькую девочку эсесовцы с овчарками потащили к вагону, который отправлялся в женский лагерь Равенсбрюк. Собаки заливались лаем, женщина визжала и упиралась, страшно кричал ребенок. Мужчину оттесняли солдаты из его охраны. Но человек, вырвавшись из их цепи, бросился с кулаками на эсесовца, коваными сапогами бьющего жену. Короткая очередь и голова с шевелюрой седых волос безжизненно плюхнулась в большую, грязную лужу. Теперь его аусвайс Герман держал в одной руке, а другая лихорадочно расстегивала мундир. Разделся до трусов, швырнул форму и сапоги в угол, где бесился огонь, а портупея валялась в ногах. Дрожащими руками он натянул на себя полосатые штаны. В этот момент в дымящемся окошке показалась конопатая рожа обер-ефрейтора Эвальда Шнайдера. Того самого, который во время операции «Праздник сбора урожая» услужливо таскал офицерам кофе. «Гер офицер, что вы делаете? - истошно заорал он. – Как это понимать?». Герман, ни секунды не раздумывая, выхватил из кобуры парабеллум и в упор выстрелил обер-ефрейтору в лоб. Половина туловища водителя офицера связи осталось безжизненно висеть на раме окна. Натянув куртку, и зажав в руке паспорт Вили Майера, оберштурмфюрер Герман Фёшель выскочил на улицу и смешался с толпой людей одетых, как он. На дороге, по которой бежали толпы беженцев: женщины, дети, старухи и старики людей в полосатых одеждах было великое множество. С ними слился Герман Фешель. Нигде нельзя было остановиться. Люди бежали, гонимые приближающимся фронтом и проносящимися самолётами. И он несся вместе с ними. Мчался, как угорелый то лесом, то по шоссе не рискуя сесть в попутки. Нигде не останавливался, бежал, брел, полз, забыв о еде, забыв о питье, не поднимая ни на кого глаза. Гонимый даже не приближающимся фронтом и проносящимися на бреющем полёте самолётами, а страхом разоблачения, страхом быть узнанным, страхом возмездия, которое рядом. Хотя бы в лице этого немощного старика с колючим взглядом из-под густых бровей, тяжело дышащего, бегущего рядом. Как подозрительно он смотрит! Как долго тянутся эти места, где его легко могут узнать недавние заключенные из маленьких соседних лагерей. Таких как Таннрода, Ордруф, Валькенриед. Надо незаметно оторваться от деда. На седьмые сутки бегства на рассвете сквозь толщу стелящегося черного дыма он рассмотрел контуры Мюнхена. Пройдя еще километра полтора, глазам Германа предстал город-призрак. Гигантское скопище руин с зияющими выбитыми окнами. Но в Мюнхен ему не надо. Ему надо в Эрдинг - пригород Мюнхена. Вопреки здравому рассудку, вопреки внутреннему голосу, который умолял: ни ногой в родные пенаты, там тебя тут же схватят на первом перекрестке, он зашагал в направлении любимого города. Но ведь придти в свой город это значит подписать себе смертный приговор. В Эрдинге его знала каждая собака. Ладно, если немецкая. А если еврейская? Любая местная еврейская собака, заглянув даже не в паспорт, а в лицо, скажет: «О! Сын хозяина пивоваренного завода, сын Фешеля стал евреем! Он теперь Майер!». И ему останется пять минут жизни. Пять минут ходьбы до ближайшей стенки. Но, увидеть мать, увидеть бабушку и деда, увидеть хоть одним глазом родное гнездышко - это желание было сильнее всяких русских карательных органов и американских служб, занятых поиском нацистов. Это желание было сильнее всякого страха смерти. Он ничего поделать не мог. Ноги против воли несли его в Эрдинг. Ночью на каком - то повороте, ему открылась деревушка, чудом уцелевшая от бомбежек. Там сердобольная, немецкая крестьянская семья, особенно не интересуясь его паспортными данными, затащила в дом, накормила и переодела. Всю ночь он не сомкнул глаз. Вдруг гостеприимные хозяева выдадут его стремительно наступающим русским солдатам. Но они не предали его. Утром он отказался бриться, ссылаясь на экономию времени. На самом деле решил отпускать усы и бороду, чтобы хоть немного быть похожим на убитого Майера. Тот с белой шевелюрой на голове был и с аккуратной бородкой. Выйдя из дома в поношенном цивильном галифе, в соломенной шляпе и стоптанных туфлях, поздно ночью Герман был уже в родном городе.

Он бежал из окраин в свой район по улицам, знакомым с детства. Город представлял собою полуразрушенные фасады зданий, внутренность которых выгорела. На всём пути он не видел ни одного работающего магазина. Перед некоторыми домами плохо одетые люди занимали очередь за продуктами. Надвинув шляпу до самых бровей, Герман свернул на свою улицу. Сердце готово было выскочить из груди то ли от страха, то ли от предстоящей встречи с матерью. Но то, что он увидел – превзошло все ожидания. На месте двухэтажного особняка с белыми колонами и балконами он увидел разрушенные стены и провалившуюся красную черепичную крышу. Развороченный каменный забор и рванный сгоревший гамак, привязанный к опаленной большой липе в их палисаде. На ватных ногах по битому кирпичу, через огромный пролом он прошел внутрь двора и замер. В сгоревших черных окнах едва шевелились на ветру синие гардины, большой красный абажур болтался на оборванном проводе, на одной петле жалостливо скрипела на ветру ставня. Везде битое стекло, сажа и копоть. Герман наклонился. Из под щебенки красного кирпича вытащил за ремень любимый мамин коричневый ридикюль. В нем оказался ее веер, пахнущий домом, футляр от маминых очков, губная помада и 58 марок. Он опустился на груду камней и, прижимая к груди сумочку, разрыдался на всю улицу. Забыв о всякой бдительности, забыв о глазах, которые могли следить за ним изо всех щелей и окон. Он забыл, что изображает еврея Вили Майера! Что он не оберштурмфюрер Герман Фешель! Дал выход слезам и чувствам среди развороченного жилья. Отказывался верить в самое страшное, не хотел думать о смерти родных. Гнал от себя черные мысли. Но более всего душа была переполнена яростной злобой на Гитлера. Как он мог допустить, чтобы кто бы то ни было мог бомбить его город? Как мог допустить, чтобы армию несокрушимой Германии так бесславно разбили эти недочеловеки русские? Как допустил, чтобы офицер элитных войск вынужден был рядиться в чужие одежды и прикидываться ненавистным юде? Ответа не было. Пришел в себя, успокоился и собрался уходить.

-Нашли что-нибудь? – от неожиданности Герман вздрогнул. Какая - то худющая фрау, закутанная в платок, с интересом смотрела на него. В руках она держала длинный посох, которым ворошила мусор и пепел. Из-под концов платка желтела пришитая тряпка звезды Давида. Но, что перед ним еврейка Герман понял и без звезды. Понял по лицу. Он молчал. Ничего не мог придумать, что сказать.

- Тут жила семья настоящих бюргеров! Всех под чистую накрыли русские бомбы. У них был за городом свой пивной завод. Так их толстого управляющего нашли убитым в огромной луже из пива. Пиво, я вам доложу, текло там рекой. Бомба попала в самую большую цистерну.

-Des аstes (сука) -прошептал Герман и громко высморкался. Развернулся и пошел. Начинало светать и людей вокруг появлялось все больше.

Около часа дня пополудни на площади у соборной колокольни он встал в длинную очередь перед американской полевой кухней, которая вытянулась рядом с большой крытой машиной. В очереди стояло голодное гражданское население. Минут через сорок он протянул веселому солдату в форме американского пехотинца в фартуке на шее большую алюминиевую кружку. Американец с улыбкой бросил насмешливое что-то и, большим половником зачерпнув суп из огромной бадьи, плюхнул им в протянутую кружку. Герман тоже улыбнулся, но очень вымученно. Отошел и закрутил головой, ища место, где бы присесть. Сел на край поваленного телеграфного столба. Обжигаясь и дуя на горячий суп, стал жадно пить. Руки дрожали, зубы мелкой дрожью били о край кружки. Он чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Предательский страх разоблачения, картина разрушенного дома, мысли о матери парализовали душу и тело.

- Hören sie. Nehmen den löffel. Mit dem löffel bequemer!(Послушай,ты,возьми ложку!С ложкой удобней!) - вдруг услышал он и поднял глаза. Напротив него на скамейке сидела молодая женщина. В берете и клетчатом пальто. Она протягивала ему деревянную ложку. Рука с кружкой застыла у рта. Он ни с кем не хотел разговаривать, боясь в каждом собеседнике неосторожным словом, каким либо несовпадением, не точностью в чем-либо спровоцировать подозрение, что человек не тот за которого себя выдает. Так было мало времени, чтобы основательно вжиться в несчастную еврейскую судьбу! Ничего не сказал. Остался сидеть. Тогда она поднялась и направилась к нему с протянутой в руке ложкой. Пока шла, успел рассмотреть ее. Худая, на тонких ногах, в черных чулках и в желтых ботинках, лет сорока, с большой грудью и бледным лицом. Лицо еврейское. Большие груди бывают только у евреек.

-Ich danke. Sind sehr liebenswürdig, - (Благодарю вас!Вы очень любезны)- выдавил он из себя и, взял ложку и стал есть.

-Ich sah hier gestern, früher. Woher haben sie angefahren? (Я не видела вас ни вчера,ни раньше.Откуда вы приехали?)

Герман неодобрительно покосился на женщину, ложка нервно стучала по дну кружки.

-Ich aus Майданек. Meine frau und die тochter sind in Равенсбрюке umgekommen . (Я из Майданека.Моя жена и дочка погибли в Равенсбрюке).

Женщина пристально посмотрела на Германа, из кармана пальто достала папиросы и закурила. А Герман доел суп и нарочно, ерничая, облизав ложку, вернул ее хозяйке. Та сказала, что у нее есть еще, а эту, чтобы он оставил себе. Протянула руку:

-Меня зовут Хана Меерович. Я родилась в Румынии. Здесь я работаю в международном «Красном Кресте»,- кивнула она в сторону машины. Только тут Герман обратил внимание, что американский грузовик был с большим красным крестом на натянутом брезенте. - Вернее, я им помогаю. Единственный случай, когда знание английского помогло мне. Я ведь в школе была круглой отличницей,- улыбнулась Хана. - В 41 году попала в Германию. Сейчас мы приехали в Эрдин в поисках граждан, которые находились в концлагерях или были угнаны сюда на принудительные работы. Оберштурмфюрер Герман пожал ее холодные пальцы, сглотнул слюну и, взвешивая каждое слово, стал цедить:

-А меня зовут Вили. Вили Маейр. Я родом из города Веймар. Там у меня никого не осталось. Все погибли. Приехал в Эрдин в надежде встретить тут старшего брата. Он здесь работал еще до войны садовником у каких-то богатых немцев, владельцев пивного завода. Утром люди показали мне особняк, где жили хозяева завода, вернее все, что от него осталось после русских бомбежек. Брата, конечно, я там не встретил. Куда идти и где его искать не знаю.

Он лепил эту чушь и следил за ней, пытаясь по выражению еврейских, черных глаз понять, верит ли эта Хана в то, что он говорит, или нет. Но та с непроницаемым, серьезным лицом смотрела на погасшую папиросу. Молчала и слушала. Потом сказала, что ночью три машины красного креста с евреями, румынами, цыганами, югославами со всеми другими немощными и больными людьми отправляются на Балканы через Румынию. Он тоже может присоединиться к ним. Это неожиданное предложение застало Германа врасплох, если не сказать, что повергло в шок. В его ситуации это был оптимальный вариант, самый верный способ исчезнуть, скрыться, раствориться где угодно в Европе, а может быть и далее пока успокоится эта кровожадная охота за немцами, пока стихнет этот русский зуд возмездия. Пока пройдет значительное время и о нем, о оберштурмфюрере Германе Фешеле забудут. Он же будет тихо притворяться евреем по имени Вили Майер. Ни одна душа в мире не будет подозревать, что он оборотень. Потому что подлинной семьи с такой фамилией в природе существовать не должно. О, не дай Бог! Об уцелевших Майерах думать не хотелось. Даже о каких-нибудь однофамильцах. Она взяла его за руку. Он вздрогнул, вышел из оцепенения.

-Wir blieb es so wenig übrig, vom Weg Wanden! Wir die juden sollen uns einander halten. Was du in diesem im sterben liegenden Deutschland vergessen hast? Sind mit mir in die schöne stadt Konstanz gefahren. (Нас осталось так мало.Мы евреи должны держаться друг за друга.Что вы забыли в этой агонизирующей Германии?Поехали со мной в прекрасный город Констанцу).

Оберштурмфюрер Герман хотел возразить, что агонизирующая Германия это его родина, но во время одумался и прикусил язык. Правда в душе успел отметить, что она сказала «мы евреи».

К этому времени бадью с супом стремительно опустошили. У места раздачи появился капитан американской армии. Вместе с веселым солдатом-раздатчиком они зацепили порожнюю емкость к машине и огляделись. Капитан заметил, Хану махнула ей рукой, и посмотрел на часы. Она взяла со столба его кружку мотнула головой: «Иди за мной» и немец поплелся за нею, как овца на заклание. «Это Вили. Еврей, бежавший из Майданека, - показывая на него пальцем, сказала она американцу по-английски. – Он хочет ехать с нами. «Аусвайс, аусвайс - потребовал американец. Дрожащими руками Генрих протянул паспорт. Капитан раскрыл документ, бегло взглянул на страницы и произнес: «Яволь».

Через сомкнутые веки Герман ощутил яркую вспышку света, но глаз не открыл. Воспоминания провалились, уступив острому запаху каких-то лекарств и невыносимой боли в области сердца. До него донеслось: «Давление 150 на 95. У больного кислородное голодание. Вводите нифедепин!». Сознание снова провалилось, уступая место рваной, размытой ленте памяти.

Констанца оказался городком странного вида. На одних улицах есть война, а на других нет. На одних улицах жители глядят из ворот, из подъездов и кто-то даже открыл витрину магазина. А на других улицах еще автоматная трескотня, окровавленный булыжник, на нем убитые, а рядом брошенные пушки. Их машина петляла между разбитой немецкой техники, повозок и раздавленных трупов лошадей. Судя по этим следам русские танки, не только расстреливали, но просто давили немецкие колонны. Машина медленно двигалась по центральной улице, и Германа не покидало чувство, что он опять попал в Майданек. У дороги стояли такие же серо-зеленые бараки за колючей проволокой. Не так много, как там, но такие же, по немецкому стандарту. На недоуменный вопрос Хана объяснила, что здесь был немецкий лагерь для военнопленных. Среди этих бараков, сплошных руин, дыма и огня машина остановилась. Хана с Вили вышли. Она обнялась с капитаном, пожала руку водителю и тепло попрощалась со всеми, с кем делила кусок хлеба, американскую тушенку, воду и все тяготы длинной дороги от Германии до родного дома. Далее путь не малой группы людей лежал на Балканы. Женщина долго махала им вслед и, Герман видел, что она, не скрывая слез, плакала. Ее брат Мариус жил на улице Нити в уцелевшем маленьком доме, который принадлежал еврейской общине. Он встретил их у металлической калитки. Брат с сестрой, крепко обнявшись, долго раскачивались и гладили по головам и плечам, заглядывая друг другу в глаза. Говорили по-румынски. Вили, ничего не понимая, терпеливо стоял в стороне. Сестра перешла на идиш, представила его брату, объяснив, кто он и откуда. Вили попросил говорить по-немецки, объясняя это слабым знанием идиш. Брату он сразу не понравился. Хотя бы из-за не знания родного языка. На вопрос Ханы, где родители он ничего не ответил, подхватил нехитрый багаж, и они вошли в тесную комнатушку. Ночью, сидя за накрытым столом, говорили, как они разлученные войной, прожили эти годы. Пили красное вино, ели овечий сыр, вареную кукурузу, картошку и американскую тушенку. Хана чувствовала: брат что-то недоговаривает. Наконец, когда вино кончилось, Мариус, вытащив у сестры из пачки папиросу, стал рассказывать: «В тех районах, где воевал наш отряд, было столько виноградников! Вино практически в каждом доме! Немцы примут хорошо на грудь и, что называется, прут напролом! В районе Ляушени прорвалась одна группа, мы отбили первую атаку, фашисты отступили в лес. Слышим, перестрелка началась. Странно, думаем, наших там нет. А затем выходят люди с белым флагом, как оказалось, сестричка родная, это были евреи из гетто Транснистрии. Транснистрия - огромная зона лагерей концентрации и уничтожения евреев Бессарабии, Буковины и Румынии». Он рассказывал и подозрительно смотрел на Вили. Вили, ни слова не понимая, нервно мял в пальцах мякиш хлеба, и старался сохранять спокойствие. Чувствовал, брат рассказывает о ненавистных немцах. «Фашисты их гнали впереди себя. Шквал огня с обеих сторон не прекращался часа четыре. Когда наступил перелом, уцелевшие фашисты перестреляли выживших евреев из оградительных цепей и пошли сдаваться. Среди убитых были наши мать и отец, Ханочка».Брат уронил голову на руки и плечи его задрожали. Хана плакала беззвучно, закрыв лицо руками. Когда Мариус шагнул за порог, чтобы покурить, она по-немецки пересказала Вили трагическую историю гибли родителей. Пожалуй, впервые за все время их знакомства немец проникся чувством жалости к Хане. Попытался посмотреть на нее глазами человека, за которого она принимает его. Выразил свое глубокое соболезнование, сказал что прекрасно понимает ее горе потому что сам совсем недавно пережил потерю семьи. До самого рассвета сидели, рядили, думали, как будут дальше жить. Перейти окончательно в общину Вили на отрез отказался. Он готов был уйти, куда глаза глядят. Хана взяла его за руку и удержала.Так они стали жить втроем. В конце концов, неприязнь и раздражительность к этому неприкаянному, замкнутому, молчаливому еврею из Германии у Мариуса постепенно прошла. Он научился не замечать его, оправдывая его присутствие в своем доме хотя бы тем, что он совсем без родных. Или потому что он нравится сестре и даже больше того. Она, по-моему, в него влюбилась. Иначе, зачем взяла с собой. Мариус был прав. В то время Хане было 47, ему 41 год. Их не смущала разница в возрасте. Их отношения с Ханой ничего не омрачало. Кроме, разве что, тайны, которую он успешно продолжал хранить.Они, похоже, даже прониклись любовью друг к другу. Вскоре пришла весна 45-ого, наступила победа! Что в эти ликующие дни чувствовал недавний фашист, описанию не подлежит. Он только прикидывал в голове, что было бы с ним, если бы тогда, в сумасшедшей круговерти, не догадался натянуть на себя робу концлагерного заключенного. «Даже до дороги не добежал бы. Русские были совсем рядом, - вспоминал оберштурмфюрер. – А так я дожил до их победы». Герман стал работать дорожным строителем. Мостил камнем разбитые дороги. Быстро стал понимать румынский. В ноябре грянул Нюренбергский процесс. Все ликовали: «По заслугам, тварям, нелюдям! Пусть в веках будут прокляты их имена!». Пожимали друг другу руки и оплакивали родных, не доживших до справедливого возмездия. Вили тоже пожимал руки, еще яростнее, со всей силы вбивал тяжелой трамбовкой камни в желтый песок. Мариус женился и уехал к молодой жене в Бухарест. Казалось бы, наступила у немца видимость некоторого душевного равновесия. Он вне всякого подозрения. Все воспринимали его нелюдимым и замкнутым евреем. Ни больше, ни меньше. Но наступил 1951 год и, Хана умерла. Последние годы она страдала открытой формой туберкулеза. Заболела им, когда работала на каменоломнях, ежедневно ночуя в сырых бараках и подвалах с такими же несчастными, как сама. После освобождения работала в «Красном Кресте», лечилась, как могла, продлевая себе жизнь. Но вот измученный организм стал совсем слаб, здоровье было подорвано, и сердце не выдержало. Тем более, что Хана много курила. Вили, как мог, день и ночь ухаживал за больной. Вытирал за ней мокроту, которая выделялась при хроническом, затяжном кашле. Ей трудно было дышать, и мучила горячка. Он промокал влажное, измученное лицо, кормил из ложечки и прятал папиросы. Но, увы. Перед самой смертью горько улыбаясь, держа Вили за руку, она похвалила его за то, что он так неукоснительно, так тщательно и так успешно все эти годы мастерски выдавал себя за еврея. «Но ты, Вили, не учел одну маленькую деталь, - чувствуя последние минуты, прошептала она. - Все мужчины евреи проходят обрезание. Отсутствие у тебя этого не принизило твои мужскую силу, не убавило моего желания любить тебя часто и сильно, сильно!» – тут на ее лице скользнуло подобие улыбки. «Это первое. Втрое: в концентрационных лагерях вы, немцы, выкалывали людям на руках личные регистрационные номера. Покажи мне, Вили, где твой номер? Послушай на прощание мой совет: плесни себе на запястье немного соляной кислотой и будешь, потом всем показывать шрам от вытравленного номера. Это будет тебе громоотвод от ненужных вопросов. Уж будь добр! Играй свою роль до конца! И последнее: отличительная черта немцев пунктуальность, аккуратность, граничащая с фобией, и такая же педантичность. Ты не смог измениться и предать эти черты. Там где можно было опоздать, ты никогда не опаздывал. Я много раз наблюдала, как ты по три раза можешь мыть яблоко и как подолгу смотришь, изучаешь дно стакана прежде налить туда молока. Еврею достаточно вытереть яблоко о лацкан лапсердака, и он может обязательно опоздать на раздачу бесплатной курицы или опоздать на поезд. И, кстати, о курах. Ты одинаково любишь и курятину и свинину. Евреи любят что-то одно – курятину. Ты знаешь об этом. Но на рынке при виде аппетитного куска свинины твои немецкие гены оказываются сильнее опасности накликать на себя подозрение. Ты не понимаешь идиш. На это я обратила внимание раньше брата, когда мы еще только познакомились, и пылили восемь суток в машине красного креста в Румынию». Вили увидел, как тень смерти пробежала по ее застывающему лицу:«Скажи мне настоящее свое имя, Вили», - обескровленными губами прошептала Хана. «Меня зовут Герман. Герман Фешель», - такими же белыми губами прошептал Вили. Голова его упала на грудь Ханы. Когда он взглянул на нее, увидел, как черные глаза закрылись. Она умерла. Всю последующую жизнь Вили оплакивал и хранил в памяти образ той, кто не выдала его. Хану похоронили всей общиной, на похороны приехали представители Бухарестского Красного Креста. Было много венков и много скорбных речей. Вили остался жить один в доме еврейской общины города Констанце. Не очень любил появляться на людях, к общине не подходил на пушечный выстрел, объясняя это тем, что не может спокойно смотреть на большое скопление своих соплеменников, прошедших все тяготы концлагерей, гетто и тюрем. Всего себя отдавал, работая на дорогах, трудился в поте лица и вырос вскоре до дорожного мастера. Его бригада в короткие сроки проложила прекрасную брусчатку почти до самого Бухареста. Вили стал курить, пристрастился к спиртному. Возвращаясь поздно домой, тщательно умывался и по- быстрому ужинал. Затем, улегшись на топчан, закуривал и включал черную тарелку, висевшую в углу комнаты.

Шел 1962 год, и это стало частью его жизни. Он не мог прожить дня без каких-либо новостей о судьбе Адольфа Эйхмана. Подумать только! Радио рассказывало, как израильская разведка выследила и схватила его в Аргентине! А уже в начале июня того же года крупного специалиста по "окончанию еврейского вопроса» - то есть уничтожению европейского еврейства евреи с удовольствием повесили. Разведка выследила его в Аргентине! Что стоит этой разведке пристальней взглянуть на Румынию, которая гораздо ближе к Израилю, чем Аргентина. Ну-ка, ну-ка кто это у вас тут такой Вили Майер? Где доказательства, что он умирал в Майданеке? Закатайте-ка, товарищ, рукав рубашки. Где концентрационный номер? Все. Капут. Ниточка потянется. Он не послушал совета покойной Ханы. Не брызнул на себя соляную кислоту тогда, когда был моложе. Уж очень он боится всякой боли. К тому же с течением времени необходимость в «громоотводе» сама по себе спала. Он настолько вошел ко всем в доверие, что никому в голову не приходило просить показать у тихого еврея лагерный номер. Пытался себя успокоить мыслью, что израильская разведка не сообразит искать фашистов в центре Европы. Тогда в Эрдинге, когда Хана, практически не спрашивая его, посадила в машину, которая отправлялась в Румынию, он исподволь рассчитывал на метод от противного. Все годы метод работал идеально. Никто никогда не пытался искать фашистов в Румынии. И тем не менее. В холодном поту он ворочался до утра, прислушиваясь к каждому шороху. Лежал, курил и думал: «На его руках ни капли крови. Он лично не убил ни одного еврея! Ах, содействовал! Может быть. Но попробовал бы он не выполнять приказы! Он, как солдат, выполнял приказы. Единственный раз он застрелил только своего! Несчастного обер-ефрейтора Эвальда Шнайдера». В одну из ночей, неотступно думая о судьбе Эйхмана, панически боясь разоблачения, в ежедневном страхе за свою жизнь, у немца случился первый инфаркт. Две недели провалялся в больнице и, обещая врачам бросить курить, был выписан.

Второй инфаркт случился, когда однажды пригласили в общину и с великой радостью сообщили, что его разыскивает некая престарелая фрау Марта Розенберг, проживающая в Мюнхене. «Вас нашла мать вашей супруги, погибшей в Равенсбрюке». Лицо председателя общины сияло. «Она написала вам письмо. Поезжайте к ней немедленно. С деньгами мы вам поможем», - сказал председатель и протянул ему голубой конверт. Каких трудов стоило Вили изобразить на лице счастливое изумление об этом знает только он. Плача от счастья, горячо поблагодарил за счастливую новость и, пребывая в предынфарктном состоянии, не помнил, как добрался до дома. Дома заперся и дрожащим руками вскрыл конверт. Старуха писала, что благодаря Международному Красному Кресту подняли документы, связанные с фамилией Майер и выяснили, что некий Вили Майер проживает в Румынии, в городе Констанце. Далее старуха писала, что сердце у неё вещун, она чувствует, она уверена - это ты, чудом выживший в шальной круговерти войны, дорогой зять. «Что тебе известно о дочери и внучке? Вместе ли вы? А если нет, то, как они погибли?» - кричали строчки. «Зять» схватился за сердце и вспомнил, что незадолго до смерти Ханы, в году 1950-ом проводилась перепись населения Румынии и паспортные его данные попали во все государственные реестры. Он тогда мучительно думал, что серьезно сужается круг поиска всех, подобных ему, оборотней. Но деваться было некуда - его переписали. Что-то около двадцати лет никто им не интересовался и вот! Некая фрау Розенберг желает его перед смертью видеть! Ночью письмо он сжег, а все последующее время усиленно делал вид, что занят хлопотами для скорой поездки в Германию. В общине всем сказал, что написал теще сразу три письма и живет радостью скорой, предстоящей встречи. Вили не находил себе места, сосал нитроглицерин, говорил, что как только будет чувствовать себя лучше - сразу полетит. Бог услышал его молитвы! Спустя пол года ему сообщили, что Марта Розенберг умерла. Вили снова воспрянул духом! Но от переживаний, от черных мыслей его свалил второй инфаркт. И снова врачи с трудом вытащили его из лап смерти. Инфаркт люди расценили, как следствие душевных мук и переживаний по поводу того, что человек не успел повидаться с единственной на свете родной душой. Жалели его и выражали глубокое сочувствие.

Шло время, страхи забывались. Вили вел затворнический образ жизни, в которой не было ничего случайного. Изо дня в день - работа, дом, радио, газеты, маленькие радости, производственные успехи и календарные праздники. Более всего он любил День Строителя. На работе в этот день ему дарили цветы, хвалили за множество учеников, которых он учил укладывать камнем дороги и всем ставили в пример. Приглашали на банкеты, угощали цойкой - румынской водкой и уважительно обращались: домнуле, что значит по-румынски «господин». Изрядно выпив, Вили с удовольствием, пел со всеми «Дойну» – румынскую национальную песню. Любил удить рыбу и часто особенно во время отпуска целыми днями пропадал на реке Дунай. Ловил рыбу и щедро раздавал ее соседям и людям незнакомым. На речку он всегда брал мыло и тщательно мылся. Речка не баня. В воде никто не мог увидеть необрезанного еврея. Мылся в реке до наступления холодов, а с приходом холодов, вынужден был ходить в баню. Выбирал дни, когда людей там было не очень много. Старался всегда прикрыть тазом или веником от любопытных глаз свое немецкое происхождение. Зрение его с годами ослабло, он стал носить очки, но курить не бросил. Не было дня, чтобы он не принимал какие-нибудь таблетки. Незаметно подступила старость, и Вили вышел на пенсию. Жить одному становилось тяжело. Самого себя ему уже было обслужить трудно. Члены еврейской общины часто навещали его, помогали по хозяйству, ремонтировали дом и снабжали продуктами, но Вили умолял не беспокоиться о нем. Случалось даже так, что он не открывал никому двери, кричал через окно чтобы его оставили в покое и уходили. Вскоре в Констанце открылся дом для одиноких и престарелых пенсионеров. Туда Вили Майер перебрался безропотно.

Казалось бы, наступило время спокойно, с достоинством встретить старость. Плевать ему на румынские события декабря 1989-го, которые закончились свержением генсека румынской Компартии Чаушеску. Генсек вместе с женой бежал из Бухареста на вертолете. Но они были схвачены и казнены. Не тут то было! Еще не успели утихнуть страсти по псевдокоммунисту Чаушеску, как практически в это же время в прессе, по радио и телевидению стали ежедневно склонять имя Ивана Демьянюка. Каково было больному и старому Вили Майеру слушать выступления десятков свидетелей, которые под клятвой рассказывали, что творил «Иван Грозный» в Треблинке. У Вили тряслись поджилки, когда люди вспоминали, как Иван штыком вырезал у евреев из тела куски мяса, вспарывал саблей животы у беременных женщин. Еврейкам обрубал мечом груди перед тем, как они входили в газовую камеру. Расстреливал, резал, забивал, душил, порол узников до смерти или медленно морил их голодом. Душа Вили содрогалась не от этих ужасов, а от снова замелькавшего над его седой головой дамоклова меча возмездия. Проклятое прошлое неотступно гонялось за ним, не оставляя никакой надежды, что он забудет страшный сон, когда он, холеный и всевластный, наблюдал, как под музыку умирали люди. Прошлое бежало за ним, как сумасшедший с бритвой в руке. «В этот раз, если не после Чаушеску, так после Ивана Грозного скорые на расправу алчные израильтяне вычислят меня и расстреляют, - стонал в деревянном скворечнике, мучаясь от поноса на нервной почве престарелый оберштурмфюрер. - Снаряды ложатся все ближе», - бормотал он, заглядывая в зловонную дыру и застегивая штаны.

Но пока Демьянюк терпеливо ждал вынесения израильским судом смертного приговора, желудок Майера слегка отпустил. Желудок-то отпустил, да дал о себе знать третий инфаркт. К врачам уже обращаться не стал.

В тот день в кои веки он надел кипу, сел в машину к знакомому еврею, у которого иногда покупал курицу и приехал в синагогу. Ему вдруг показалось, что эти поступком он разжалобит еврейского Бога, выканючит в синагоге прощение за непомерную вину перед евреями и тот навсегда закроет дело за давностью лет. Он смиренно сидел за маленьким столиком, ни на кого не поднимая глаз, тупо смотрел на непонятные ивритские буквы. Сидел и на немецком языке вымаливал себе прощение. Внезапная боль вдруг пронзила все тело, и голова безвольно плюхнулась на толстую книгу. Вязкая тьма, нестерпимая блуждающая по телу боль, как будто она искала место для новой атаки, неожиданно стала отпускать Вили. Он приоткрыл веки, увидел лица, но не узнал их. Лазарь схватил его за руку:

- Держись, брат. Ты поправишься. Мы еще попьем красного винца в синагоге! Держись!

-Эрнтефес, эрнтефес ,-(Праздник сбора урожая) губы Вили едва шевелились.

-Что? Что он сказал?- Давид придвинулся ближе к кровати.

-Черт его знает. Что-то на идиш, кажется,- ответил Лазарь.

Доктор взял Вили за руки, стал щупать пульс, озабоченно и обреченно смотреть на экран монитора.

- Ich habe seine ernte gesammelt ,-(Я собрал свой урожай) медленно прошептали обескровленные губы.

-Что? Что он говорит?- Давид психовал потому что ничего не слышал.

-По-моему что-то про урожай. Бредит, наверное.

-Он уходит,- устало произнес врач и безвольно опустил руку Вили. Тоненькая, голубая линия на мониторе несколько раз дернулась, потом раздался тоненький писк, и линия побежала абсолютно ровно. Врач еще секунду постоял, глядя на застывшее лицо, а затем стал отсоединять какие-то провода. Потом они все вместе накрыли покойного простыней и вышли.

 

* * *

Вили Майера похоронили рядом с заброшенной могилой Ханы Меерович. Надгробная плита заросла мхом и была почти наполовину расколота. Рассмотреть можно только было звезду Давида. Ни цветочков завядших, ни какой-либо другой зелени, ничего. Сплошное забвение и полынь на небольшом холме. Его слегка расчистили, обтерли плиту и положили на нее несколько роз, принадлежащих Вили.

Могилу Вилли быстро забросали землей, рав Арон прочел поминальную молитву и народ подался на выход. За воротами кладбища мужчины, аккуратно сложили кипы и закурили. Некоторые женщины шмыгали носами. Неторопливо, медленно пошли к автобусу.

-Я вспоминаю, как Вили не любил ходить на первомайскую демонстрацию,- раздался в тишине голос соседа по дому престарелых.

-Вообще странный он был какой-то, - сказал другой голос. – Замкнутый, дерганный и неразговорчивый. Страстно любил пиво и никогда не ел мацы.

-Это еще что? Самое поразительное, что он был, оказывается, не обрезан. Говорили, что обряд обрезания ему сделали на вскрытии,- оживленно подхватила какая-то женщина.

- Что вы такое говорите? Вы вообще, думаете, что говорите? Вы с ним ходили в баню, мадам? Вы терли ему спинку? Сплетни все это! Может, вы с ним спали? Перестаньте, Муся, распускать сплетни! – набросился на нее водитель автобуса Нуцу Мареш.

- А, что вы думаете? С ним бы я - таки с удовольствием легла! Мужчина был видный! Но меня опередил патологоанатом. Он раньше меня увидел его голого! - в голосе Муси сквозила досада.

- Так я теперь вам -таки, скажу! Вили крупно повезло! - серьезно заметил парикмахер Додик. - Слава Богу, что он представился до того, как вы, Муся, исполнили бы свое желание - затащили его в кровать. Он раньше бы помер.

-Ой, только не надо мне говорить, кому больше повезло!- стала угрожающе надвигаться на парикмахера Муся.

-Хватит вам уже! - остановил ее Лазарь.- Об умершем или хорошо или наливай.

Люди замолчали. Сели в автобус и поехали поминать душу покойного оберштурмфюрера Германа Фешеля.

 

КОНЕЦ