«Главными источниками сведений о жизни и проповеди Павла являются книги Нового Завета: Деяния святых Апостолов и Послания Павла». Фраза из Википедии, однако, с таким же успехом она могла бы быть взята из любого энциклопедического издания, поскольку отражает истину. Справедливо также, что не все Послания принадлежат перу Павла, а «Деяния Апостолов» — это вообще сведения из вторых рук, их историчность и достоверность сомнительны. Достаточно часто встречаются противоречия между Деяниями и Посланиями, и тогда по традиции предпочтение отдается Посланиям. А в них сам Павел небеспристрастен, склонен к собственной интерпретации фактов, весьма личностной и не всегда точной.

Наша версия жизни Павла, конечно, не церковная. Мы собирали сведения о тех местах, где он бывал, которые видел своими глазами. Выбирали события, случившиеся в ту историческую эпоху, о которых он не мог не знать, или же они оказали непосредственное воздействие на жизнь Павла, и он об этом сам сообщает. Интересовались обычаями и традициями, законами. Знакомились с миром иудеохристианства, читали отцов церкви и тех исследователей (Ж.Э.Ренана, З.Косидовского), которые благожелательно принимаются церквами. На основании всего этого создали версию того, как это МОГЛО быть. Мы не можем утверждать, что так было, и не станем — роман не биографический, таковым быть не может. Но вероятность того, что было примерно так, достаточно высока. Потому что таковы были обстоятельства того времени, люди того времени, события. Потому что таким был мир, окружавший Павла. Всего лишь версия, в которой историчности, однако, не меньше, чем в текстах, вступающих в противоречия друг с другом, но считающихся воплощением истины…

 

Глава 1.

— В этот вечер, в песах, каждый выдавливает из себя раба, мой Саул, — сказал отец, улыбаясь. Они ждали гостей, и сидели уж давно и праздно втроем: отец, мама, Саул. Каждый был взволнован, каждый ждал необычного чего-то, что всегда случается в пасхальный вечер. Вот отец и начал разговор, готовясь. Саул вскинулся сразу. Пусть еще ничего не начиналось, все томились ожиданием, но сегодня вечер вопросов и ответов, так может, начнем?

— А можно ли сразу, в один только вечер, стать другим? Не быть рабом? — спросил он отца, сияя ответной улыбкой. Давая понять: «знаю, все знаю! Ты испытываешь меня, ты и себя настраиваешь. Но мне интересно, мне важно слышать слово твоё, мне хорошо с тобой сейчас!»…

— Ну, это как получится. Может, выйдет рабство по каплям, а может, целою чашею. Может, всем существом изменится человек. Как получится, я же говорю. Рабом быть плохо, но я думаю, в каждом из нас этого достаточно. Было, есть и будет. Даже теперь, когда мы уже не в Египте.

Мать никогда не пропускала отцовских наставлений мимо ушей. Отцовского влияния на Саула она боялась; вела тихую, вне громких битв и сражений, по большей части, но зато постоянную войну с мужем.

— Есть люди, что и вне власти фараона рабами становятся, — заметила она. — Вот в них этого достаточно, а в Сауле неоткуда и взяться. Он мой сын!

— И мой тоже, — спокойно отвечал отец. Улыбка его погасла, но во взоре, обращенном на жену, не было гнева.

Она намекала на его собственное прошлое, и, как всегда, была немилосердна. Он любил эту женщину. Никакой другой не желал. Но, право, она жестока с ним, с мужем, и как же он устал вести маленькую, незаметную для мира, но для него столь значимую войну. Он к ней совсем не стремился, он только оборонялся и терпел. Ради ее же собственного спокойствия. И ради спокойствия сына. Он знал цену семье, и знал цену той радости, что подарил ему Господь в лице Саула. Сын был долгожданным.

— И мой тоже, — повторил он. — А я заслужил свободу не менее чем все другие.

У нее не оказалось ответа на эти слова. Она лишь смотрела, как всегда осуждающе.

Дом был тщательно убран, буквально вылизан, Элишева не давала покоя прислуге всю неделю, да и сама не берегла рук. В поисках запретного каждый предмет в доме, вся мебель, утварь, карманы, кладовки были вытряхнуты, вымыты и вычищены. Вся посуда, которой пользовались ранее, была удалена накануне песах из дома и заменена новой. Все полки и столы помыты, покрыты чистыми скатертями. Сам Иувал, хозяин дома, постился весь день, ибо Саул был его первенцем, но был мал для поста. Иувал радовался, что может сделать это за сына. Он радовался тому, что его жена, его Элишева ничего не забыла. Она, конечно, проследила за всем, в том числе за ним самим, и была строга. Если бы еще он мог назвать ее любящей и веселой, доброй. Если бы он мог!

Тихо, стараясь не шуметь, пробрались в комнату те, кто обычно за хозяйской трапезой не возлежали. Но сегодняшний вечер был единственным исключением в году. В этот вечер они были детьми Израиля, и только. Не слугами и хозяевами, не подчиненными и не подчиняющими. Авдий[1], чье имя вполне соотносится с характером, служить он умеет, и богобоязнен искренне. Циля[2], жена его, действительно незаметная, вечно держащаяся в тени, но скорее мужа, нежели Всевышнего, двое их мальчиков, Урий и Самсон. Маленькая Махла[3], хроменькая, застенчивая девочка, их дочь, как всегда в стороне ото всех, позади, жмется к стенке. Саул ее жалеет, часто отсылает еду с их домашнего стола. Циля отличная кухарка, но то, что готовится ею в их доме, предназначено отнюдь не для ее детей. Урий и Самсон, впрочем, Саулом не очень любимы, и он их не подкармливает. Они сорванцы, целыми днями пропадают на заливе. Рыба в их доме, что на окраине города, не переводится. Однако рыба мальчикам поднадоела, не иначе, или еда, что шлет Саул, маленькой Махле не впрок; она кажется прозрачной, так худа. Авдий на все руки мастер, что в доме упало, разбилось, сломалось, оторвалось, — то его забота. Он сопровождает Цилю на рынок, делает покупки. Хозяйские кони тоже в его ведении.

Мамина швея, Хавива. Ее сын, Елеазар. Хавива вдова. Она многим шьет в городе, весьма достойная женщина. А Елеазар никакой, молчаливый, очень полный мальчик. Ничем никогда не интересуется. Интересно, кем он будет сегодня, в этот вечер, уж точно не умным сыном. Это роль принадлежит Саулу всегда. Так оно будет и сегодня. А Елеазар будет, наверно, тем сыном, что молчит[4].

Мамина нянька, Зехави[5]. Она же Саулова мамка да нянька. Она уже старая, щеки как печеное яблочко. Истинное золото, а не женщина. Живет в их доме на правах родни, заслужила.

Это свои. А будут еще гости. Стук в дверь их дома в пасхальный вечер предсказуем.

Это друг отца, Ашер. С женой Хавой и сыном Эли. Эли и Саул знакомы с детства. Грек-учитель, к которому ходят мальчики, в квартале у городских стен, и рабби, к которому они ходят в свой квартал, где большинство живущих иудеи, равно не могут понять причину их вражды. А она проста: соперничество. Один свет в окне у матери: Саул. Один свет в окне у Хавы: Эли. Хоть Эли и не первенец Хавы, но дочери взрослые, уже замужем, а Эли сердце души женщины, не меньше. Она и Элишева помешаны на сыновьях, и между ними тоже соперничество…

И все-таки, не в этот же вечер! В этот вечер Саул готов забыть все своему сопернику.

— Мир тебе, Эли, — говорит он, улыбаясь. — Счастливого тебе песаха!

Зехави теребит Эли, щиплет за пухлые щеки.

— Не пускайте этого мальчика в дом наш, не пускайте! — шутит она. — Мы убрали из дома все, что на закваске, а к нам пришел хлеб! Белый, рассыпчатый!

Эли вовсе не рад тому, как приветствовала его Зехави. И сравнение упитанных щек со свежей булкой его не радует, и то, что старая женщина теребит его, не по нраву. Однако Эли способен проявить терпение. Особенно в сегодняшний праздник.

— Мир вам! — говорит он. — И счастливого песаха!

О том, чтоб песах был радостным и счастливым, уже заботится мама. Мама зажигает свечи от лампады, где уже давно горит огонь. Нельзя в праздник зажигать новый огонь, но можно переносить старый. Мама говорит негромко, почти шепчет от волнения: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, освятивший нас своими заповедями и повелевший нам зажигать свечи Праздника»[6]. И у нее слезы на глазах. Мама красива, очень. Ни одна из женщин, которых знает Саул, не может с ней сравниться. У нее огромные, черные, очень глубокие глаза, и ресницы такие же огромные. Брови густые, изогнутые, словно излучина Кидна. А сияние ее глаз, когда она вот так взволнована, как сейчас, с чем его сравнить? Отец возил его на водопады Кидна за городом. Вот так сияют лучи солнца, пронизывающие капли воды, когда она брызжет, падая вниз.

Отец тоже готовится. И заметно волнуется тоже. Ему вести сегодняшний вечер. Но не потому волнуется он, что боится не справиться. Он хороший рассказчик, но мама… мама будет сердиться, коль что-то не так, и отец сейчас настроен на будущие упреки. Но все равно, все равно, он поведет все так, как считает нужным, если только Саул знает своего отца!

Началось! Отец начал вечер песаха словами: «Внемлите мне!». И прочел благословение на плод лозы виноградной.

— Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, сотворивший плод виноградный…

Мама смотрит на Саула строго, но с любовью. В его стакане лишь чистая вода, когда все подлили друг другу вина. Все, что касается вина и плодов винограда, запрещено Саулу. Он назорей[7] по обету матери.

Это мама смотрит на Саула с любовью. Эли же торжествует, смотрит на Саула злорадно. Вино, что пьют сейчас, оно сделано в их доме, от виноградной лозы, что заложил когда-то хозяин дома. Он же лично и давит, и сливает, и приносит. Это вино чистое, не касалась его рука язычника во всем становлении его, и достойно быть вкушаемо на песах. Но только не для Саула, нет. Саул посвящен Господу еще до того, как родился. И пусть Эли злорадствует. Не осквернит Саул своего назорейства. Ради того, чтоб досадить Эли. У Саула есть Господь, и есть мать, которые, безусловно, дороже ему, чем злопыхатель Эли. Пусть выпивает он вино, лежа на боку, опираясь на левую руку. Саул тоже пьет как свободный человек, пусть воду. Это люди Исхода, рабы, ели стоя и наспех. А они теперь пьют как свободные. Пьют, потому что сказал отец уже благословение.

— Благословен Ты, Господь, Бог наш. Царь Вселенной, Который избрал нас из всех народов и возвысил нас из всех языков, и освятил нас своими заповедями. И дал Ты нам, Господь, Бог наш, с любовью Праздники для радости, времена для торжества и веселья, этот день Праздника Мацы, время нашей свободы, священного собрания в память выхода из Египта. Ибо нас избрал Ты, и нас освятил Ты из всех народов, и Праздники Святости Твоей с радостью и весельем выделил Ты нам[8]…

И благословение времени произнес отец:

— Благословен Ты, Господь, Бог наш. Царь Вселенной, Который дал нам жить и поддержал нас, и дал нам дойти до сего дня[9].

Все сказали «амен»[10] и выпили полчаши.

Мать поднесла к отцу воду, и полила ему на руки: на правую, потом на левую. Подала полотенце. Взяли все они овощи, каждый по куску, и обмакнули в соленую воду.

Отец произнес:

— Благословен Ты, Господь, Бог наш. Царь Вселенной, сотворивший плод земли.

Взял среднюю из мацуот, и преломил ее.

— Вот хлеб бедности нашей, который ели отцы наши в Земле Египетской. Всякий, кто голоден, пусть придет и ест, — сказал отец проникновенно.

Саул был готов плакать, так это было сказано. Сам он бедности не знал, кнута тоже. Никогда не был рабом. И жизнь в Тарсе вряд ли можно было назвать изгнанием. Но мама так считала…

А потом, соленая вода, в которую обмакивают карпас[11], не символ ли слез, что проливали предки наши в Египте? Что же странного в том, что хочется плакать? Карпас и марор[12], не из земли они произрастают? Подобен траве «плод земли», символ нашей стойкости. Как траву, топтал нас каждый проходящий, и, как трава, мы выстояли и поднялись над землей.

Отец посмотрел на Саула внимательно, кивнул ему головой. Надо было спрашивать, и он спросил, поражаясь заново тому, что ему все равно интересно. Все он знает, все понимает, хоть он младший из присутствующих мальчиков. Мог бы повторить каждое слово дальше. Но интересно! И он спросил, зная ответы, и предвкушая их радостно:

— Почему сия ночь разнится от прочих ночей? В другие ночи мы едим квашеный хлеб и опресноки, a в эту ночь только опресноки? В другие ночи мы едим всякие овощи, a в эту ночь только горькие; в другие ночи мы едим мясо жареное, вареное или тушеное, a в эту ночь только жареное; в другие ночи мы не обмакиваем зелень в соленую воду, a в эту дважды.

Задумался отец, и молчал так долго, что Саул заволновался.

— Начну с бесчестия, но закончу прославлением, — сказал отец.

Мама нахмурилась. Но что можно противопоставить отцу. Оба его утверждения, о которых он говорит сейчас, разве они не справедливы? Предки наши были рабами в Египте, работали и были презираемы. Предки наши были идолопоклонниками…. Не стоит сердиться на правду. Таков обычай песаха, его не обойдешь. И каждый из нас сегодня побудет рабом в Египте, и каждый выйдет из рабства. Сегодня не только день воспоминаний, сегодня мы, все мы, все люди моего народа вновь, в который уж раз, выходим из рабства, покидаем страну, где сгибали выю…

— Рабами были мы фараону в Египте, и вывел нас оттуда Бог, Господин наш, рукою сильною и мышцею простертою.

Как красочно рассказывает отец! Как сопереживают ему все, все за столом!

— Каковы свидетельства и законы, которые заповедовал нам Господь, Бог наш?

Саул задает этот вопрос, это он, конечно, сын умный, сын понимающий. Он, и только он хахам! Кто еще может быть в его доме?! Когда отец его ведет пасхальный вечер?! Пусть Эли играет роль сына нечестивого. Как-никак, это тоже важно. Раша, это такой сын, который ставит себя отдельно от всей общины, от народа своего. «Что за служение у вас?», у вас, а не у меня, со стороны, лениво, полупрезрительно. И, как заповедано, отец сейчас «притупит ему зубы»! Он тоже потомок Авраама, Ицхака, Яакова, он один из нас, и душа его выходила с нами из Египта, получила Тору на Синае, он один из нас, и больно видеть, как рубит он сук, на котором сидит. Каждый из нас «сидит на плечах предков», и не было бы этого дерзкого раша, когда бы не Исход и не Тора.

Елеазару отведена роль сына простодушного. Это такой человек, недалекий, простой. Он указывает на марор, на мацуот, на карпас и харосет, и спрашивает: «Что это?». Эта роль подходит Елеазару, он все исполняет с подлинным простодушием, просто блестяще, и при этом ведет себя естественно. В соответствии с собственной сущностью. А Саул думал, что Елеазар будет «молчаливым» сыном! А молчат Урий и Самсон! Сказывается время, проведенное на заливе, в обществе мальчишек из греческого квартала. Или, что вероятнее, рыбы, она вообще молчалива…

Даже маленькая Махла, и та знает больше. Пыхтит, смущается, краснеет. Но при этом говорит и отвечает! Увлекшись, даже перебивает отца:

— Кровь, и огонь, и столбы дыма!

Это она о знамениях и чудесах. Или кричит, перебивая главу вечера, перечисляя все казни, которыми наказал Всевышний египтян:

— Кровь! Жабы! Вши! Дикие звери! Мор! Нарывы! Град! Саранча! Мрак! Поражение первенцев!

При перечислении всех этих бедствий отец выливает по капле вина в общую чашу. Эту чашу выльют, пусть с нею уйдут из домов наших все бедствия. А в наши чаши вина мы дольем, дольем, и выпьем еще…

Глава стола не сердится на девочку. Он рад. Суть сегодняшнего дня как раз в этом: пусть дети и взрослые ощутят опасность, и боль рабства поймут, и избавление оценят, и вдохнут собственную свободу. Девочка не менее важна ему, чем мальчики. В ней заключено обетование материнства. Она важна, эта маленькая, как залог будущего. Пусть помогает ему вести песах. Так забавно, что она пыжится помочь…

И потом, когда все это было сказано, они запели. Запели в благодарность за все, что было сделано Им для них, когда рабство их стало особенно горьким, а ноша тяжелее, чем когда бы то ни было. Благодаря и восхищаясь тем, что было сделано.

«Если бы Он вывел нас из Египта, но не судил бы их, — нам было бы достаточно. Если бы Он совершил над ними суды, но не над их богами, — нам было бы достаточно. Если бы Он судил их богов, но не умертвил их первенцев, — нам было бы достаточно. Если бы Он умертвил их первенцев, но не передал бы нам их достояния, — нам было бы достаточно. Если бы Он передал нам их достояние, но не рассек перед нами море, — нам было бы достаточно. Если бы Он рассек перед нами море, но не провел бы нас по нему, как по суше, — нам было бы достаточно. Если бы Он провел нас среди него, как по суше, но не пустил бы ко дну наших врагов, — нам было бы достаточно. Если бы Он пустил ко дну наших врагов, но не удовлетворял наших нужд в пустыне сорок лет, нам было бы достаточно. Если бы Он удовлетворял наши нужды в пустыне сорок лет, но не питал бы нас манной небесной, — нам было бы достаточно. Если бы он питал нас манной небесной, но не дал бы нам Субботы, — нам было бы достаточно. Если бы Он дал нам Субботу, но не приблизил бы нас к горе Синай, — нам было бы достаточно. Если бы Он дал нам Тору, но не ввел бы нас в страну Израиля, — нам было бы достаточно. Если бы Он ввел нас в страну Израиля, но не соорудил бы для нас Храма, — нам было бы достаточно»…

— Вот сколько благодеяний оказал нам Господь!

— И во славу Его сегодня мы здесь!

Плавно и торжественно шествовалвечер песаха.

Саул остро ощущал аромат травы, пахло весной, и весна была на улице и в сердце его. Трава рассекла воду. Так когда-то рассек Господь волею своей Чермное море, пропуская народ свой сквозь воду, а потом сомкнул это море за спиною у беглецов, погубив тех, кто их преследовал.

Ах, как любил Саул все это — и сам праздник, и все то, что надо было делать, и торжественность этого совместного делания, и их общность, людей этих, каждый из которых мог быть сам по себе, но только не в этот день, когда все они были одним!

Таким было детство Саула, тихое, мирное детство. В замкнутом кругу родных, близких, и все они были детьми Израиля, заброшенными в чужой мир, мир греко-римский. Они забывали об этом порой, как в этот песах, но жизнь в рамки любимого праздника не укладывалась, она была шире, больше. Она вносила изменения. Она меняла людей и обстоятельства, кроила и сшивала судьбы по-своему. И то, с чего начинал Саул, оказалось так неизмеримо далеко от того, что стало венцом его жизни!

Мальчиком, совсем еще несмышленышем, Саул любил море. Солнечные пятна на поверхности сливались в широкое полотно шитого золотом ковра. Завитки волн обрушивались на каменистый берег с грохотом и шумом, разбивались у ног ребенка, и, смеясь, он пытался схватить и удержать убегающую пену, ухватить брызги. Уходящая в море волна тащила за собой, увлекала. Саул упирался ножками, стоял крепко. Отец хвалил его за храбрость…

Но мать говорила, поджимая губы:

— Как надоела эта неверная гладь, способная превратиться в разъяренного зверя, и поглотить тебя! Как бы я хотела быть дома, где равнина переходит в холмы без всякой угрозы человеку. Почему мы не можем жить дома?

То был давний спор между матерью и отцом, и Саул знал, мог бы и сам повторить вместо хмурившего брови отца все то, что говорилось в ответ, теми же словами, что произносились неоднократно.

— Женщина, чем ты недовольна? Тем, что живешь в большом и богатом доме, у тебя в подчинении слуги, есть муж, уважаемый человек, гражданин великого Рима? Господь благословил наш брак, и у нас — сын, которого я так долго ждал! Почему ты тоскуешь по нищему прошлому, хотел бы я знать. Верно потому, что природа женщины такова. Женщина вечно стремится к недостижимому, все равно, какому, пусть во много раз худшему, лишь бы не тому, что дано ей Господом. Праматерь Хава тому пример…

Саул не любил, когда осуждали его мать. Мать была вне любого осуждения, мать была превыше всего на свете. Он обожал эту женщину, никогда не было дано ему полюбить другую так, как он любил мать. Но и мать жила на свете одной страстью, и страсть та звалась Саул…

Отец говорил:

— Мы из Гисхалы[13] родом, сын, но в Тарсе[14] я стал человеком; свободным человеком, а был рабом! В Тарсе я сделался богат и уважаем, и значит, свободен вдвойне. Я люблю Тарс, и здесь намерен оставаться до конца своих дней.

Мать никогда бы не сказала: «Люблю Тарс».

— Мы из Галиля[15], — сынок, — говорила она, ласково опуская руку на голову мальчика. Ты — потомок рода Вениаминова[16], еврей от евреев, ты носишь имя первого царя Израиля, Саула, он тоже потомок Вениамина. Носи свое имя с честью, сынок, порадуй меня, старую…

Вовсе она не была старой; ее густые, иссиня-черные волосы оставались такими долго, долго, и взгляд глубоких черных глаз радовал своей молодой свежестью. Но она так говорила, и Саул, встревоженный, присматривался к облику матери, боялся найти первую проседь в волосах, уловить признаки надвигающейся старости вокруг ее ясных глаз.

Все, что ею говорилось сыну, отзывалось в его сердце пониманием. Он уже знал, что значит быть евреем от евреев. Это значит, что все поколения мужчин твоего рода были обрезаны, как и ты сам. А в Тарсе многие соплеменники отказывались от этого обычая; греки считали его варварским и ненужным. Принимая эллинский взгляд на вещи, некоторые израильтяне отказывались не только от обрезания, но и от имен своих. Отец Саула, кстати, мог при случае похвастать своей причастностью к римскому семейству, не последнему и в своей собственной стране.

Семейство Павел, переехав когда-то из завоеванной и разоренной римлянами Гисхалы в Тарс, а потом на Кипр, отпустило на волю своих рабов, деда и отца Саула. Не без определенной мзды, конечно, и выплата этой мзды была каплей горечи в море счастья деда Саула. Человека, родившегося свободным, павшего до участи раба, и вновь ставшего свободным человеком благодаря неустанному труду и своим торговым талантам. Отец же Саула, отпущенник, все еще отрабатывавший свой долг, пользовался покровительством семьи и влиянием ее громкого имени. И это было предметом гордости отца. Но не матери. Для матери то был нож в сердце! Это она, дождавшись, наконец, сына, назвала его Саулом — вожделенным, вымоленным. Это она шептала ему перед сном:

— Ты будешь Саулом, будешь царем народа своего, мой долгожданный! Я не дам коснуться твоих волос ножницам, не подам тебе ягод винограда. И ты сам откажешься, милый, ибо нельзя согрешить нам перед Господом. В утробе своей посвятила я тебя Господу, сынок, теперь ты — должник слова моего. Не соври Господу, Саул! Не дай Ему права вырвать тебя из народа своего; этого хочет твой отец, но не я, не ты, и уж, конечно, не Господь… Страшен гнев Его, рассеял он племена израильские по греху их. Вот и мы теперь здесь, среди язычников, и даже вернувшись домой, в Галиль, будем среди язычников… и волны моря поглотят нас… и реки бедствий зальют…

Он страшился ее угроз, он прислушивался к ее уговорам. Из рассказов отца Саул вынес смутное представление о мстительных богах-олимпийцах, мать тоже рисовала своего Бога грозным судией. И все, что касалось богов, представлялось мальчику пугающим. Он часто представлял себе перед сном страшное. Вот, вышел из-за облаков великан — Господь, ударил трезубцем по земле, и хлынула из-под земли вода. Разливается морем, губит все живое. Дошла волна до их дома, затопила. Уносит его, Саула, и где-то там, вдали остаются мать и отец, и нет ответа на просьбы о помощи…

Саул хватался за руки матери, зажмуривал глаза.

Он стал страшиться моря, и уже не любил его волн, как прежде.

Он перестал любить и отца, как любил прежде. Ибо отец посмеивался над матерью, и не придерживался ее взглядов. Назорейство Саула представлялось ему нелепым, смешным капризом матери.

— Прежде всего, когда исполняешь обряд назорейства, жена, надо бы находиться в Эрец-Исраэль[17], а мы в Тарсе. И очень, очень многое из того, что хорошо в Эрец-Исраэль, становится глупостью в Тарсе. И наоборот. Раз уж судьба забросила нас в Тарс, чему я только рад, то почему бы мне не сменить свой головной убор на здешний, принятого здесь покроя? И людям приятнее, и мне легче жить будет. А вместе с шапкой как-то незаметно меняются и мысли. Зря они, что ли, под шапкой прячутся…

Отец не стремился к сохранению семьи в пределах одной только еврейской общины Тарса. Он хотел открытости и понимания, он желал быть больше жителем Тарса, нежели евреем, или греком, или римлянином.

— Уж если удивляться чудесам Творца, сын, то не тем, которые столь любит перечислять твоя мать. Трудно ли Богу в несколько дней погубить род человеческий, коли в его руках — могущество и сила? Потоп, так потоп. Гром и молния, пусть будут молния и гром, и серный огненный дождь, если Он того пожелал. Не в этом главная Его сила. А вот скажи, как так получается: человек делает одну печать, и все оттиски ее похожи как две капли воды. Бог также создал всех людей по первообразу Адама, и все-таки не нашли еще двух из них, вполне похожих друг на друга…

Он молчал долго в промежутках между отдельными мыслями, что занимали его воображение. Отцовская рука во время этих разговоров часто ложилась на плечо сына, но Саул обычно старался незаметно высвободиться из-под тяжелого груза, вывернуться бочком. Он не любил этих рассуждений, они не нравились его матери.

— Мне по душе, что нет одинаковых людей на свете. Хорошо, что есть Эрец-Исраэль, но нет ничего плохого и в том, что есть Тарс. В Тарсе живут греки, евреи, римляне, мой мальчик. И у каждого из этих народов свой Бог, своя правда. Почему моя правда должна быть лучше правды соседа? Не знаю, не постигаю этого. И ты не знаешь. А вот подрастай-ка, умней. Тарс славится людьми учеными и образованными. Станешь и ты таким. Греческая академия не откажется принять в свои стены отпрыска семейства Павел, а мы с твоим дедом купили право на это имя всей своей жизнью. Ты и ответишь на вопросы, что роятся под моей шапкой. Не на все, конечно, не дано этого человеку. Да мне на все и не надо, я человек простой!

Вначале Саул боялся за отца. Тот не страшился мести Господней за неверие и насмешки, забывал о выполнении многих мицвот[18]. Он пил вино, и с удовольствием поглощал ягоды винограда, коварно протягивая их сыну. Он не стремился к рабби за решением в споре. Скорее мог прибегнуть к вполне мирской, римской власти. Отец честно служил фамилии Павел в своих торговых делах, и искренне считал себя частью ее. Мать говорила, что рано или поздно отец погубит их всех. Грехи отца падали на них с матерью, и Саул стал бояться, в конце концов, за себя с матерью. И ненавидеть отца. Так случилось, и так продолжалось долго. Всю первую половину его, Саула, жизни…

Все усугублялось тем, что у матери с отцом, несмотря на сложные отношения, была общая тайна. Эта тайна стала источником тщательно скрываемых Саулом переживаний. Он не признавался никому, но точно знал: мать с отцом бывают иногда другими. Согласными во всем, без исключения. Он относил это странное место, где свершалось невозможное, к их общей, матери с отцом, постели. Именно из комнаты с общим на двоих ложем мать появлялась иногда с совершенно безмятежным, даже счастливым лицом. Непривычно мягкая, довольная, казалось, всем на свете. Она даже напевала что-то, напевала глубоким грудным голосом. Мать была красива, далека от Саула в такие минуты бесконечно. Она не прижимала сына к груди, и не искала в его глазах ответа, не говорила, что именно он, Саул, ее надежда и отрада. И пусть с годами так бывало все реже, но он страдал, и ненавидел отца еще сильней. Мать принадлежала ему, а не отцу, он ревновал ее, но не знал об этом.

Тот, кто уже прожил детство, а потом и пылкую юность, приобретает защиту в себе от страданий, страстных, непонятных порывов. В этом ранние годы становления человека похожи на детские болезни. Переболел, справился, забудь о кори или свинке навеки, больше они тебе ничем не угрожают. Но дело в том, что непременно надо переболеть, это трудно, больно, и порой опасно для жизни. Вот и юношеские порывы, особенно в душах чутких, какой была Саулова душа, болезненно трудны, и даже опасны. Опасны еще и тем, что не видны так явственно окружающим; мало кто прозревает, что творится в сердцах юных. Никто не бросается с чашей воды к израненной душе, не спешит избавить ее от жара. Трудно справиться с тем, что так тщательно скрывают; куда легче высидеть у постели, борясь с явными признаками болезни.

Он вырос с одной мыслью, и мысль эта была: «наследие моей матери». Кровь потомка Венеамина бурлила в нем. Жажда деятельности снедала. Он хотел быть большим и великим. Он хотел быть самым большим…

И мать, только она одна, вот кто главный судья! Что ему остальные? Она должна сказать когда-нибудь: «Вот, ты вырос и оправдал мои надежды, мальчик. Ты стал тем, о ком я мечтала. Никогда твой отец не был так важен и нужен для меня, как ты. Никогда он не был тем, кого я любила. Только ты, Саул, только ты, мальчик мой…».

Любя ее глубоко и страстно, этот самый «мальчик» нашел в себе силы уйти, когда пришла пора. И было ему всего-то двенадцать тогда. Правда, он уходил, чтобы вернуться, с той самой славой, которая была ей нужна. Он отрывался от матери ради нее же самой. Вряд ли он осознавал, что уже в этом поступке сказались характеры отца и деда. То был поступок истинно мужской. Но Саул не мог знать, что просыпающаяся мужественность, оттолкнувшись от женской силы, пойдет дальше, взрастая и укрепляясь, и уведет его далеко, далеко от исходной точки. Знал бы, может, и остался бы у материнских колен и груди. Уж очень он ее любил.

Он уходил с отцом. Ничего не поделаешь. Путь к Храму был далек и тяжел для нее. Не место женщине там, где волны моря, потом дорожные тяготы, пыль, усталость. Грязь не должна прилипнуть к ее маленьким ножкам; усталость не должна погасить блеска ее глаз. И нечего женщине делать рядом с грозным Богом, подальше от всего страшного, трудного, у домашнего очага ее место. Пусть она ждет, а вот когда он вернется!

И в этом решении своем он уже поступал как мужчина, Саул из города Тарс, потомок рода Вениаминова…

 

[1] Авдий — от древне-еврейского имени עֹבַדְ& #1497;ָהוּ (Обадьяху) — "слуга Божий".

 

[2] Циля — "пребывающая в тени (Бога)". В Торе — жена Лемеха, см. Берешит 4:19.

 

[3] Махла (ивр. מחלה, ‎ по одной трактовке "болезнь" по другой "мягкость, нежность"). Первое упоминание подобного имени: дочь Салпаада (Цлофхада) (Чис. 26:33). Одна из пяти сестер, потребовавших унаследовать землю умершего отца, так как у того не было сыновей (Чис. 27:1-11).

 

[4] Центральное событие праздника пасхи у евреев — пасхальный вечер, се́дер. У седера есть свои законы, истекшие века изменили, расширили Хаггаду, то есть регламент пасхального вечера; но упомянутые в романе ее элементы существовали и в самые давние времена. В течение седера принято задавать вопросы, помогающие главе седера вести рассказ об Исходе евреев из Египта. Вопросы задаются детьми или младшими участниками седера. При этом практикуется нечто вроде ролевой игры. Умный сын, именуемый мудрецом, хахамом, задает вопросы по существу: что было заповедано нам в этот день, каковы установления песаха. Он не ведает сомнений в ценности установлений, он просто не хочет ошибиться. Нечестивый сын, раша, он во всем испытывает сомнения, мало того, относится к происходящему свысока: «чем это вы (вы, но не он, любимый) занимаетесь? Глава седера должен дать ему отпор. Простодушный сын, это человек, задающий вопросы типа «что это?», тыкающий во все пальцем, и не более того. И, наконец, есть те, кто вообще не задает вопросов, не умеет, им не интересно. Их тоже следует вовлечь, этих молчаливых. Каждый обязан постичь истинную ценность праздника.

 

[5] Зехави — древне-еврейское имя, переводиться — "золотой (ая)".

 

[6] Блогословение (בְּרָכ ָה, браха), доброе пожелание, высказывание доброго пожелания. Корень ברך (брх) этимологически связан со словом «берех» — «колено», и в Библии глагол барах встречается как в значении «становиться на колени» (Пс. 95:6), так и в значении `благословлять` (ИбН. 24:10), что указывает на прямую связь между этими двумя действиями (очевидно, первоначально при обряде благословения благословляемый обязательно становился на колени). Осуществление благословения предполагается с помощью Бога, и поэтому лишь благословение, опирающееся на силу Божью, является действенным. В семье функция благословения принадлежит главе семьи. Так, Ной благословляет Сима и Яфета (Быт. 9:26-27), Исаак — Иакова, а затем и Исава (Быт. 27, 28:1-4).

БЛАГОСЛОВЕНИЕ ПРИ ЗАЖИГАНИИ СВЕЧЕЙ (Биркат га-нерот). Благословение над свечами и зажигание свечей в канун субботы, перед заходом солнца, в канун всех праздников и Судного Дня является заповедью для женщин. По мнению мудрецов, это способствует семейному покою и миру в семье, «ибо если нет свечей, то нет и мира, который теряется во мраке» (Шаб. XV, Раши).

 

[7] Назорей (ивр. נָזִיר& #8206;, назир — «посвящённый Богу») — в иудаизме человек, принявший обет (на определённое время или навсегда) воздерживаться от употребления винограда и произведённых из него продуктов (в первую очередь, вина), не стричь волос и не прикасаться к умершим (Чис.6:1-21). Степень святости назорея приближается к святости коэна и даже первосвященника. В случае нарушения обета назорей должен остричь голову, принести искупительную жертву в Храме и начать свой обет сначала.

В целом уже Талмуд не одобряет практики назорейства, так как аскетизм противоречит духу иудаизма (Нед. 77б; Наз. 19а и др.). Постепенно практика назорейства вышла из употребления, и в средние века не встречается упоминаний о назореях (а слово назир стало обозначать монаха в применении к другим религиям).

 

[8] Благословение народа и праздника.

 

[9] Благословение времени.

 

[10] Амен (иврит. "верно", "да будет так"; тот же корень, что в слове эмуна — "вера") — в иудаизме и христианстве — слово, произносимое теми, кто присутствует при чтении определенного ритуального текста (молитвы, благословения, клятвы, проклятия), в знак согласия с содержанием этого текста. Обычно — ответ молящихся членов общины ведущему литургию. В таком качестве А. около 30 раз встречается уже в текстах еврейской Библии, или Танаха. Очевидно, что уже в эпоху Первого Храма произнесение А. было основной формой участия массы верующих в литургии. Показательно, что при переводе Танаха на греческий язык еврейские мудрецы-хахамим не сочли возможным переводить А. в силу особой сакральной важности этой формулы. Из Танаха через Септуагинту и Вульгату, а также из самой еврейской литургии А. попадает не только в христианскую литургию, но и во все (с разными модификациями) европейские языки. В современном иудаизме А. произносится после каждой бенедикции, в частности после каждого из 19 благословений в Амиде, после каждого из трех стихов священнического благословения — Биркат коѓаним, после каждого раздела Каддиша. В Новом Завете А. часто встречается в самом начале того или иного поучения без связи с предыдущим. В исламе А. произносится после чтения первой суры Корана.

В еврейском языке образован из букв А М N — 1, 40, 50 — 91 и таким образом однороден с "Иегова Адонай" — 10, 5, 6, 5 и 1, 4, 50, 10 — 91 вместе; это одна форма еврейского слова "истина".

Египтяне употребляли это слово для призвания своего великого Бога Тайны, Аммона (или "Аммаса, скрытого Бога"), чтобы тот проявил себя им. Иегова-Адонай есть новая форма одноголового бога — Амуна или Аммона, которого египетские жрецы призывали под именем Амена.

 

[11] В качестве карпаса используют овощ, на который произносят благословение Боре при а-адама — сельдерей, петрушку или картофель.

 

[12] Собирательное название горькой зелени. «И пусть съедят мясо [пасхальной жертвы] в ту же ночь; жареное на огне, с мацой и горькой зеленью пусть едят его» (Исх. XII, 8). Рабство в Египте уподобляется в Хаггаде марору. Вначале, прорастая, эта зелень съедобна, затем — горька; так и пребывание в Египте вначале было благополучным, но позднее превратилось в тяжелое рабство.

 

[13] Гуш-Халав (גּוּש חָלָב; по-гречески Гисхала) — древний еврейский город в Верхней Галилее.

 

[14] Тарс — главный город Киликии, основан ассирийским царем Сеннахирибом (705 — 681 до н. э.). Город расположен на реке Кидн.

 

[15] Галиль — Галиле́я (ивр. הַגָּל& #1460;יל‎, һа-Галиль, «область, округ, местность») — историческая область на севере Израиля, на границе с Ливаном. Ограничена Средиземным морем на западе, Изреельской долиной на юге и Иорданской долиной на востоке. Традиционно делится на Верхнюю и Нижнюю Галилею.

 

[16] Вениамин (ивр. בִּנְי& #1464;מִין‎, Биньямин) — младший сын библейского патриарха Иакова и его любимой жены — Рахили, которая после родов скончалась. Перед смертью она нарекла сыну имя — Бенони, что значит «сын скорби». Однако, Иаков, находя в нём после смерти Рахили главное себе утешение, дал ему другое имя — Вениамин, что значит «сын моей десницы».

 

[17] Эрец-Исраэль (אֶרֶץ יִשְׂר& #1464;אֵל) — буквально «земля Израиля», историческая страна еврейского народа. Эрец-Исраэль — это библейская Земля обетованная, Ханаан (Финикия). По Библии Ханаан — земля, обетованная, обещанная Богом Израилю. Границы Эрец-Исраэль определяются формулой; в формуле обетования Аврааму и Исааку пределы даруемой их потомству страны обозначены «от реки Египетской до… реки Евфрат».

 

[18] Мицвот (מִצְוו ֹת, ед. число מִצְוָ& #1492;, мицва, буквально «повеление», «приказание»), — предписания и запреты еврейской религии. В обычном словоупотреблении мицва — всякое доброе дело. Уже в Талмуде это слово употреблялось для обозначения похвального поступка, хотя бы и не предписанного законом (Хул. 106а; ср. Гит. 15а). Хотя в Пятикнижии для обозначения закона употребляются различные термины — хок (Чис. 30:17), хукка (Исх. 27:21), мишпат (Втор. 4:5), эдут (Втор. 4:45), мишмерет (Лев. 8:35) и тора (Исх. 16:28) — лишь слово мицва употребляется для обозначения всех видов предписаний.