УЛЫБКА ЛЮСКИ…

 

…Сегодня замечательный день! Я поднял глаза, на меня, улыбаясь, опять смотрит Люська! Как я люблю её улыбку! Я вновь с волнением вспоминаю дет-ство…

В такой же вот день на нашем столе опять появи-лись: хлеб, халва, ливерная колбаса, копчённая ба-рабулька и вот эти самые замечательные конфеты в мире - кофейные подушечки! Значит сегодня – день получки! Ах, эти кофейные подушечки! Они так хо-рошо, так вкусно пахнут! Они такие сладкие и вкус-ные! А ещё, они дешевле других конфет. И потому, мама их нам покупает каждую получку! Ах, как я люблю эту Люськину улыбку! Люська, она такая красивая! Она красивее всех сказочных принцесс мира! Когда она улыбается, её белые, острые зубки сияют и светятся, как драгоценные жемчуга и алма-зы! Только почему сейчас они подозрительно светло-коричневые? Ах, так она уже успела утащить и съесть несколько конфет! Какая хитрая! Обманщица! Так же нечестно! Надо же сначала их поровну поде-лить! Бессовестная! Так же нельзя! … …Взяв блюдце с конфетами, мы идём на самое лучшее наше место – на старую армейскую скрипучую кровать, застелен-ную старым шерстяным солдатским, болотного цве-та, одеялом. Здесь начинается делёж этих замечательных конфет. Делит Люська. А я внимательно, во все глаза, слежу за ней. Люська ведь такая, что запросто может и надурить. Вот и сейчас она незаметно добавляет в свою кучку лиш-нюю конфету. И когда я заметив это, возмущённый её наглостью, кричу – Так, нельзя! Так, нечестно! – она слиш-ком неохотно возвращает лишнюю конфету. Наконец кон-феты поделены. Люська уплетает свои. А я, зажав в потных ладошках свои драгоценные конфетки, вдруг, как обычно, о чём-то размечтался. Вот так я всегда. Пока соберусь что-то начать есть, другие уже всё съедят. Люська давно уже съела все свои конфеты, а я всё сижу и о чём-то мечтаю. Мама говорит, что я уродился таким уж слишком мечтательным и несовременным. Что мне будет очень нелегко жить в нашем реальном мире с моей дурацкой, неизвестно откуда взяв-шейся деликатностью…

Наконец Люська не выдерживает такой длительной паузы и, радостно мне улыбаясь, предлагает поиграть в курочку и хозяйку. Она, при этом, как курочка будет квохтать, а я, как добрая хозяюшка, должен её кормить. Затея мне нравится. Только одно сомненье. У меня же там, в трусиках есть такая маленькая, как перчик, штучка. Значит, наверное, может быть, я всё же мальчик. Тогда какая же я при этом хозяюш-ка. Нет, уж лучше буду я хозяин. Игра начинается. Хозяин зовёт курочку. И курочка, подбежав и громко квохча, быстро и активно съедает почти весь корм.

Всё же, уж слишком активно курочка наклоняется и быст-ро, быстро клюёт корм. Я при этом, увлечённый игрой, радостно смеюсь и, привлекая внимание курочки, всё под-манивая её, кричу – Типа! Типа! Типа! … Подвох я заме-чаю только тогда, когда в каждой моей ладошке остаётся лишь по одной конфетке. Слёзы обиды заливают моё лицо. Я кричу, сквозь спазмы, сжимающие горло, что так, нечест-но, что Люська - бессовестная обманщица! …Жаль, что девчонок нельзя бить! … Хоть Люська вдвое старше и вы-ше меня, но я все, же сильнее! И я бы ей сейчас наддал бы за обман! …Но я не могу! … Мне мама настрого запретила бить Люську! … Девчонок всё же нельзя бить! …А, жалко! …

* * *

…Вы знаете, может быть вы, по моему виду, потому что я почти всегда постоянно улыбаюсь, даже при неприятностях, считаете, что я подвержен этой скверной страсти, или вернее говоря, этой скверной привычке! Уверяю Вас, что это совсем не так! Напротив, я с самого раннего детства остро ненави-дел всех людей, злоупотребляющих спиртным. Мне казалось, что это самый страшный порок человека. Нет, я конечно тоже, давно уже не святой. И мне свойственно, как и многим, очень многим, иногда расслабляться и употреблять эти «слёзы Бахуса». Но уверяю Вас, что это я делаю очень осторожно. В из-вестную мне меру, зная, где, с кем, когда. И «не про-сто так, а по поводу». Как говорил этот «Юра, он же Гора, Георгий, Гоша и т.д.» в известном фильме. А вот, это – «А кто не пьёт? Нет, ну скажите мне, ска-жите, кто не пьёт?» и «Заметьте, это не я Вам пред-ложил»! - помните эти фразы из совсем уже другого известного фильма - Покровские ворота? И в самом деле, этот вопрос, зачастую является и ответом на нашу действительность. Знаете, я не люблю все эти «расслабления», особенно где-то вне дома. Дома, другое дело. Там я, одиночка по натуре, спокойно могу дать себе эту некоторую послабку. Иногда я даже с наслаждением, могу почувствовать удоволь-ствие от выпитого стакана красного, именно красно-го вина. Оно, как-то радует и успокаивает меня. Оно меня чарует, вдохновляет, позитивно настраивает на жизнь, как Люськина улыбка. Ах, Люськина улыбка! Я вам о ней ещё пока не рассказывал! …Это нечто такое фантастическое, необыкновенное, что с детства оставило свою память в моём сознании на всю мою жизнь. Это нежное её обожание! Нет, о чём Вы гово-рите? Какая там ранняя любовь? Ведь Люська же – это же моя родная старшая сестра! Её улыбка, как я понял уже потом, уже слишком поздно, когда ее, увы, уже не стало, это пример для подражания! Пример, как нужно мужественно, с доброй улыбкой и весёлым чувством встречать все мерзкие тяготы жизни. Как, с улыбкой, не поддаваясь этим тяготам жить, светло и радостно, неунывая, в этом нашем не всегда добром мире! …

Люську я помню с пятидесятых годов прошлого ве-ка. Годы моего детства. Первые годы после этой страшной, искалечившей миллионы судеб войны. После демобилизации из действующей армии, где мой отец был геройским бортмехаником самого главного командира эскадрильи, самого храброго героя, майора Грушина, он, вернувшись в Новочер-касск, получил вполне достойную работу и вполне достойно содержал семью. Мама не работала. Всё же трое детей. Старший брат, сестра Люська и я, самый маленький. Жили достаточно терпимо, но отец был несколько пристрастен к встречам и выпивкам с «друзьями». Мама говорила, «что он хороший, но слабохарактерный». Он щедро угощал всех своих друзей, не задумываясь, пока не грянула в семье бе-да. Отец был вполне честным человеком, строящим социалистическое общество. Но вдруг его сильные руки понадобились на целых долгие восемь лет стране для строительства железнодорожной ветки Наушки – Улан-Удэ. Тогда все эти друзья мигом за-были его и дружбу с ним. Семья внезапно осталась совсем без средств к существованию. Старший брат Володя, закончил к тому времени «ремеслуху» и получил профессию токаря. Но устроиться на работу никак не мог. Мама, тоже никак не могла устроиться на работу. Мы «достойно» голодали, на радость доброжелательным соседям. Однажды Володя за-явил, что завербовался и уезжает на рыбные про-мыслы на Дальний Восток. Что через полгода вер-нётся с «Победой» домой! Нет, это не та Победа, ко-торую уже завоевала наша доблестная армия. «По-беда» - это всеобщая мечта! Это – новая, только что появившаяся в стране и у нас в городе легковая ав-томашина. И Володька был полон уверенности, что через полгода заработает деньги и приедет домой на такой машине. Это был 1949 год. С тех пор я брата не видел. Видно где-то там, на востоке, он всё ещё работает и всё ещё старается заработать на какие-то недостающие пока гайки для «Победы» …

…Маме повезло. Сердобольная воспитательница с моего детсада Надежда Дмитриевна, предложила ей три часа дежурства за неё в день. Берись Аня! Я тебе уступлю свои три часа! – сказала она. Хоть каши детям принесёшь за пазухой! Уж, может, не умрёте! Так мама получила работу. Денег с трудом хватало только лишь на хлеб. На одежду, отопление, на все другие нужды, конечно же, их не было. Зима, меж тем, была в самом разгаре, а дров и угля не было. Топили, чем придется. Печь, как говорила, порой плача, мама – Не «бзит», не горит, а только коптит! Но, зато остатки каши в нашем детсадике, чтобы не выбрасывать в отходы, повариха тайком отдавала маме. И на том, спасибо! И все равно очень голода-ли. И вот тут я вновь расскажу про эту волшебную улыбку Люськи…

Где-то, наверное, в конце декабря, мама сказала, что ей какая-то полузнакомая женщина пообещала дать свеклы. Свеклу можно будет сварить и съесть. Женщина жила, где-то в сторожке на виноградниках далеко за городом, скорее всего в районе теперешне-го посёлка Ключевой. Конечно же, транспорта тогда никакого не было. Но голод, ведь не тётка, надо ид-ти. Мороз, тьма, студеный, леденящий душу ветер, бездорожье. За десятком, возможно промёрзших свеколен идти надо по морозу достаточно далеко. Но надо выжить. Для смелости мама взяла с собой за компанию, свою единственную опору и защитницу, десятилетнюю Люську. Мне, шестилетнему мужчине, поручили сторожить от всяких страшных воров квартиру. Чтоб не обчистили, закрыться на крючок и никому не открывать двери. Чтобы, не дай Бог, не утащили наше сокровенное богатство – часы ходики с гирей на цепочке, лохмотья из сундука, три старые табуретки, шерстяное, болотного цвета солдатское одеяло, да кошку на картине, нарисованную видимо ещё каким-то солдатом, ещё там, на этой страшной войне. В тёмное, страшное, промёрзшее окно загля-дывает морозная ночь, да, кажется ещё и злые, жад-ные до чужого богатства воры. Но я же, за старшего мужчину в семье. Я никого не боюсь. А дрожу я не от страха, а от лютого холода в заледеневшей комна-те. Обледеневшие стены знобят холодом. Даже все мои лохмотья не согревают меня. Когда же придёт наконец-то мама с Люськой.

С ними всё же как-то веселей. При, мерцающем, чадящем огоньке коптилки, я на бумаге рисую храб-рых наших лётчиков и танкистов, а также героев мо-ряков, стреляющих из винтовок в ненавистных фа-шистов. И всюду пишу слова – Ура! Мы победим! Победа! Я чувствую, как смыкаются мои глаза, но всё стараюсь стрелять из моего боевого пулемёта по отступающим врагам. Та, та, та! – стучит мой пуле-мёт. Та, та, та! – строчит он неумолкая. И, сквозь эти выстрелы, слышу, как кто-то мне кричит - Боренька! Открой! Боренька! …Оказывается, это пришли со-всем промёрзшие и усталые мама с Люськой. Они принесли в авоське свеклу и, даже, тыкву. То-то бу-дет радости, есть печеную тыкву и лузгать её жаре-ные семечки! Дрожащая от холода Люська, расска-зывает мне, как было страшно, как там в морозной степи страшно выли голодные злые волки. И она да-же страшно подвывает также, как и волки. Страх сковывает моё сознание, вздыбливает на голове мои волосы. Я вдруг представляю, как там, в промёрз-шей ночной степи волки нападают на моих самых родных, самых любимых людей. Как они своими острыми зубами кусают их. Но я вдруг вспоминаю, что я храбрый, что я ничего не боюсь. И я, сжимая покрепче кулак, говорю Люське – А я бы их ударил кулаком по носу, они бы и убежали! Я же моряк! Я, никого не боюсь! Моряки, они же всех побеждают! …И тут Люська как-то ехидно улыбается и кричит – Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк!

И добавила, снова ехидно улыбаясь – Знаем, знаем мы какой ты моряк и куда ты уплывёшь! Она намек-нула на что-то такое, в чём я сам себе боялся, при-знаться. Кровь хлынула мне прямо в лицо. Я сразу понял этот её ехидный намёк и эту её противную улыбку. Эх, если б она была не девчонкой, она бы сейчас получила бы от меня. Жаль, что мама всё го-ворит нельзя девчонок бить. Пусть она и старше ме-ня, почти на пять лет, я всё равно, сильнее. И задал бы ей за это трёпку. Но нельзя, здесь, же рядом ма-ма. Меж тем, мы все окончательно околели от холо-да. И мама решила, хотя бы кизяками протопить печку. Долго колола лучину, тщательно укладывала остатки дров, а сверху кизяки. Напрочь выстуженная печь никак не хотела гореть. Сгорела газета «Совет-ская Россия». За ней «Правда», «Пионер» и, даже, «Комсомолец», а сырые, промёрзлые дрова так всё и не загорались. Едкий дым, заполнивший комнату, выедал глаза, горечью жёг горло, а тепла никакого не было. Дальше дышать было невозможно. Мы за-дыхались от дыма. Пришлось открывать настежь дверь и окно. Дед Мороз радостно вползал в комна-ту, а дым всё никак не хотел выходить на улицу, на этот ужасный холод. Даже ему, деду Морозу, там было очень холодно! Также холодно было и нам в полностью выстуженной комнате. Нет, мы не задох-нулись окончательно и, закрыв дверь, вместе с оставшимся в комнате дымом заползли под лежав-шие на кроватях лохмотья. До утра надо было ещё дожить. До утра было ещё далеко. Озяблая лихорад-ка сжимала в калачик всё моё тело и непрерывно трясла меня, будто желая вытрясти из меня саму ду-шу. Я не знаю, от дыма, или ещё от чего у мамы спазмы перехватывают дыхания. Она непрерывно кашляет и, кажется, плачет. Дрожа от ужаса, жалости и беспомощности, жалея маму, я шепчу – Ну, не плачь мамочка! Я, когда вырасту, обязательно буду работать и обязательно тогда куплю тебе много су-хих дров! Мама, уже не сдерживаясь, рыдает, и ей вторим мы. Наконец она шепчет, сквозь всхлипыва-ния – А знаете, дети, любую беду, горе, боль можно победить улыбкой и песней! Давайте петь вместе! И она тихонько прерывающимся голосом запевает, как на позицию девушка провожала бойца. И у меня вдруг сам собой, возникает образ храброго бойца. И его любимой, такой красивой и, чуть похожей на нашу Люську, девушки. Я подпеваю маме, и стано-вится как-то легче. Значит и вправду волшебство су-ществует! И улыбка, и песня спасают от любого горя и любой беды! И, даже кажется, от холода! Ура! Ура! Ура! Я обладаю волшебством! Я теперь знаю, как одолеть, победить любую беду! …

Затем мама поёт о тонкой рябине, которой очень грустно и трудно жить без могучего, доброго дуба! Я вдруг понимаю, что тонкая рябина – это мама! А могучий, сильный, добрый дуб – это папа! Ах, как его нам сейчас нехватает! Если бы он сейчас лежал вот здесь рядом с нами, нам вместе было бы гораздо теплей! …

В темноте я незаметно плачу оттого, что «нельзя рябине к дубу перебраться»! Холод и ночь берут своё.

Я тихонько засыпаю. В бредовом полусне, попере-менно дрожа от ледяной стужи и задыхаясь от пы-шущего во мне лихорадочного жара, я всё вижу пе-ред собой дразнящую меня улыбку Люськи. Мне почему-то страшно видеть её оскаленные, острые, белые зубы. И неприятно слышать её ехидное – Ха! Ха! Ха! Сейчас ты уплывёшь, морячок! Перед утром я, истерзанный лихорадкой, и вправду нырнул в тёплые воды и изо всех сил старался переплыть этот бесконечный тёплый океан, безграничный океан мое-го «такого счастливого» детства. А надо мной ехид-но скалилась в белозубой и терзающей меня улыбке, такая родная для меня и, почему-то опять самая про-тивная, Люська. Эх, если б она не была девчонкой! Она бы сейчас получила! Как всё же жаль, что этих девчонок нельзя бить! …

* * *

Середина января 1951 года. Страшная, лютая, хо-лодная ночь. Я опять весь горю в терзающей меня, жаркой, нестерпимо бьющей меня лихорадке. И тут же вновь дрожу от лютого холода. Опять в лихора-дочном бреду мне является Люська. Ах, какая она всё же красивая наша Люська. Какие у неё красивые, ровные, белые зубы. Но вдруг эти зубы становятся злобными, пугающими меня, красными волчьими клыками. От них пышет нестерпимым, терзающим меня жаром. Я задыхаюсь под всеми этими жаркими наваленными на меня ватными одеялами и тряпьём. Я сбрасываю с себя всё. И лежу совершенно обна-жённым в промёрзлой комнате. Меня вновь бьёт озноб. Мама вновь укрывает меня, и я вновь никак не могу согреться. И вновь ехидная, пугающая меня улыбка Люськи. И вновь я задыхаюсь от жара и нестерпимой жажды. И так всю ночь...

Люська! – стону я. Люська! Ну, прекрати! Ну, не смейся! Ну, погоди! Я лишь только сейчас привста-ну, и ты у меня получишь! …Но сил нет не только встать, но даже открыть глаза. И страшные образы вновь мерещатся мне. Вновь они меня терзают. Накануне я, возвращаясь из школы, как всегда раз-мечтался о красивой, светлой, праздничной жизни, которая будет, когда наконец-то вернётся наш папа... Учился я тогда во второй средней школе, располо-женной недалеко от горисполкома. Идти мне до до-му, даже при моей чрезвычайной медлительности, было не более получаса. А учитывая нешуточный мороз, намного меньше. Около пятнадцати минут. Но я был слишком мечтательным и ухитрялся доби-раться до дому не менее, чем за час, полтора. Надо Вам сказать, что в те времена тоже очищали проез-жую часть улиц от снега. И собранный снег в виде бесконечного бархана, лежал вдоль обоих сторон аллеи тогдашней улицы Подтёлкова. Теперь это про-спект Платовский. Мой путь от школы пролегал че-рез городской парк и затем вдоль названной улицы, мимо тогдашней школы милиции, мимо военного госпиталя, винного завода и машиностроительного завода им. А.А. Никольского. Вдоль всего пути, я, представляя себя, то беззаботным зайчиком, то дед Морозом, то волшебником, то ещё кем-либо, шёл, постоянно проваливаясь и теряя в сугробах обувь, только по вершине снежного бархана. В районе вин-ного завода, я совсем уже выбившись из сил и про-валившись опять в сугроб, накрепко завяз в снегу. Руки мои настолько замерзли, что я уже никак не мог удержать свой портфель и чернильницу. Перчаток у меня отродясь не было и руки были до самых паль-чиков иссиня-серыми, а пальчики совершенно белы-ми и нестерпимо уже болели. К тому же неожиданно повалил такой густой снег, что уже в двух, трёх ша-гах ничего не было видно. Я тогда накануне прочи-тал сказку о снежной королеве и сопоставляя, прочи-танное и видимое в данный момент мною, живо представлял, что сейчас увижу её, снежную короле-ву. Скорее всего я тогда бы так и замёрз бы в самом центре города в снежном сугробе, но вдруг, как в сказке, услышал прямо над собой, такой милый жен-ский голос. Это что за птенчик здесь замерзает! – услышал я. И чьи-то ласковые и сильные руки выта-щили меня, уже плачущего от боли, из сугроба. Дру-гая пара рук взяла мой портфель и чернильницу. Две женщины из котельного винзавода, которые мне по-казались прекрасными волшебными феями, взяли меня на руки и принесли в котельную. Там было темно и всё чернело от угольной пыли, но зато было тепло. Там меня отогрели и, расспросив где я живу и дойду ли сам до дому, отпустили уже домой. Снего-пад закончился, и я смог в конце концов добраться домой. Но ночка, сжимая меня за пылающее горло, припомнила мне мою мечтательность, нерастороп-ность и это моё перемерзание. Правду про меня го-ворили многие знакомые и окружающие – Пока до-берётся – слеза навернётся! Моя совершенно непо-нятная медлительность, некоторая заторможенность и мечтательность при этом никуда не исчезли. Они меня преследует всю мою жизнь. Но, что делать – я, такой! И, наверное, навсегда останусь таким! …

Казалось бы, снежном сугробе, почти отморозил руки, беги скорее домой! Ан, нет! Вновь, о чём-то мечтая, еле бреду по верхушке снежного бархана. Вновь проваливаясь в снег, еле выбираюсь из него. И так до самого дома. Что же меня влечёт, какие мечты тянут на самую вершину сугроба? Домой прихожу, как из снега сделанный. Вся моя одежда заледенела и своей жёсткой ледяной коркой препятствует моим движениям. С большим трудом снимаю верхнюю одежду и обувь. Моя рубашка, штаны, трусы, носки – всё сплошь мокрое и промёрзшее. Естественно, что руки и ноги, перемёрзшие на морозе, нестерпимо болят. Болят, до слёз. Горло и нос окончательно за-стужены…

Целую неделю, а может быть и больше, меня мучи-ла сильнейшая простуда. По ночам мне снились пре-красные феи, дед Мороз, снегурочки, а также, в ли-хорадочном жару какие-то страшные, пугающие ме-ня, злые образы. А когда по ночам, гоня мой сон, кидая в жар и холод, вновь мучила лихорадка, вновь одолевали жар и жажда, меня вновь терзала, порой прекрасная, а порой нестерпимо злая, ехидно смею-щаяся, с красным оскалом улыбка Люськи…

…1953 год. Страна всё ещё зализывает раны после этой Великой Отечественной Ужасной Войны! А я, несмотря на все страдания, всё же выжил. Мне 1 марта исполнилось 10 лет. Я очень важничаю и счи-таю себя почти уже взрослым. Окружающие сосед-ские мальчишки, мои дворовые друзья все старше меня на три, четыре года, уже подростки. Но хорошо относятся ко мне. Не обижают меня. И я старательно тянусь за ними. Правда, если уж очень честно, я, как девчонка «слезокап». От обиды порой у меня дро-жит, чешется и спазмами сжимается горло. И я могу, конечно, тайком от всех не сдержаться и даже запла-кать от этой моей слишком «светлой» жизни. Нет, вы не подумайте обо мне, что я баба, тряпка и т.д. Я никогда, даже с самого раннего детства не плакал от физической боли. Я очень терпелив. Но от обиды я порой не могу сдержаться. И тогда слёзы и спазмы безжалостно сжимают моё горло. Хотя мама мне все-гда и говорила – Знаешь Боренька, любую в жизни боль и беду, гони песней и улыбкой! Ведь любая боль и беда, очень боятся твоей песни и улыбки! …

…Отец всё строит где-то в далёкой Монголии та-кую необходимую для нас железную дорогу Наушки - Улан -Батор. Мама работает уже на полную ставку, но денег все равно до зарплаты не хватает. Хорошо, что нам Бог послал в помощь на Земле семью Иван-ковых.

Милые Иван Филиппович и Любовь Павловна неизменно и доброжелательно всегда одалживают маме на хлеб деньги до зарплаты! Этим и выживаем! Всё же есть на Земле добрые люди! Спасибо им! Бог их не забудет! …

Брат уже отслужил в армии где-то там, на Дальнем Востоке. Иногда пишет письма, но уже полностью отслоился от семьи. Там, на Дальнем Востоке он же-нился, оставшись там уже навсегда...

А Люська на пятнадцатом году, вдруг расцвела и превратилась в настоящую красавицу, чарующую сердца окрестных ребят. Ей стало совсем не до уче-бы, и она успешно завершила своё школьное обра-зование. Неизвестно как ей это удалось, но уже в пятнадцать лет она устроилась работать на город-скую швейную фабрику швеёй-мотористкой. Благо фабрика находилась прямо в нашем дворе. Так началась её трудовая деятельность.

1 марта 1953 мне исполнилось десять лет. Я был очень рад этому и горд, что стал таким взрослым.

Но только я успел порадоваться своему дню рожде-ния, как 3 марта наш Великий вождь и учитель това-рищ Сталин, огорчил весь преданный советский народ своей болезнью и последующим уходом из жизни.

Вечером, мы дворовая ребятня сидели прямо на камнях у ворот нашего двора и чему-то весело и громко смеялись, пока на нас не «шикнул» какой-то огорчённый потерей товарища Сталина прохожий. Тогда (демократия) была очень развита в нашей стране. И время было, не в пример нынешнему, до-статочно суровое. Поэтому мы всерьёз испугались этого его окрика…

А когда весной уже потеплело, зацвели сады, опья-нил весь город аромат цветущей сирени, Люськина чарующая улыбка стала буквально сводить с ума всех наших мальчишек. Люськина улыбка в нашем дворе цвела днями и вечерами. Окрестные парни наперебой приглашали её на свиданья. И она прихо-дила со свиданий вся сияющая и счастливая. А я всё переживал за неё. Боялся, чтобы с ней не случилось какой-либо беды и ревновал её, как брат, отвечаю-щий за её судьбу, к каждому её избраннику и по-клоннику. Много их было у неё в молодости, и был у неё большой выбор почитателей. Но видно судьба! Вышла она замуж за своего единственного мужа, с которым пришлось ей мучиться всю её жизнь. Нель-зя сказать, что он был нехороший. Напротив, как человек он был хороший, спокойный и мягкий в об-ращении и. даже, вполне симпатичный. Но был у него единственный, но очень важный и непреодоли-мый недостаток, перечёркивающий все его достоин-ства. Он был подвержен влечению к алкоголю. Пока он был трезв, он был замечательный человек. Но он редко бывал в жизни трезвым. И это перечеркнуло всю жизнь Люськи. Это отняло у неё навсегда счастье и смысл жизни. Ни одного раза за период замуже-ства она не выехала в период отпуска с мужем куда-либо отдохнуть. Она знала лишь одну заботу – еже-дневно до глубокой ночи ожидать возвращения его пьяного домой. Я, как любящий брат, всё лишь пе-реживал за неё, всё уговаривал её бросить такого мужа. Но она с неизменной своей улыбкой отвечала, что он у неё хороший, и что, у неё всё в жизни хо-рошо! …

Я вдруг вспомнил ещё одну её счастливую, радост-ную, восторженную улыбку. Это было, когда она, вернувшись из дома своего избранника, где знако-милась с его родителями, описывала, как они богато живут. Она, с нескрываемым восторгом, говорила маме – Ты знаешь, у них двухэтажный дом! Для нас, живших в то время в буквально нищей квартирке, без коммунальных удобств, её рассказ был завора-живающий! Наконец-то нашей, обделённой жизнен-ными радостями Люське «обломилось» счастье! Сча-стье жить богато и радостно в «двухэтажном» доме, где-то на Куричьей балке. Потом я на протяжении многих лет имел возможность бывать там и любо-ваться достоинствами и прелестями этого дома. Чест-но говоря, впечатление было всегда удручающим. Это был достаточно аккуратный внутри, благодаря стараниям хлопотливой и доброй хозяйки, незабвен-ной Татьяны Андреевны, но далеко не шикарный, как нам тогда описывала очарованная Люська, «двухэтажный» дом. Тем не менее, я всегда любовал-ся Люськой, её чарующей улыбкой и думал, как не-справедлива жизнь! Почему, такая красавица попала в этот мрачный омут, в болото, засосавшей её туск-лой жизни? Ведь она же, была так красива, как ска-зочная королева! Ведь она же, вполне заслуживала другой прекрасной, сказочной, цветущей и востор-женной лучшей жизни! …

Я, как и обещал маме, всё же выжил, вырос, окон-чил школу и пошёл работать. Наряду с работой в сталелитейном цехе, я окончил вечерний факультет НПИ. Работая на различных предприятиях, старался трудиться честно и добросовестно и с верой, что мы построим всё же социализм, а затем коммунизм. С этой верой я и шагал по жизни. Люська навсегда оставалась в моём сердце такой родной, незаслужен-но обиженной жизнью сестрой и навсегда самым ве-сёлым, оптимистичным человеком. Она была всегда самой радостной частью любой компании. Правда, она чуть изменилась.

Из сдержанной и застенчивой девчонки, а потом девушки, она превратилась в очень красивую и до-статочно раскрепощённую в плане употребления «смелых» словечек и выражений женщину. Я всю жизнь стеснялся употреблять «крепкие» выражения. Они меня всегда напрягали и шокировали. Люська, отнюдь никогда не пренебрегала достаточно про-стым, звучным, народным языком. Она без стеснения могла так сказать и так послать, что у неподготов-ленного слушателя «вяли уши». Но надо сказать её выражения никогда не были вульгарно злобны. Они отличались какой-то простоватой и радостной инто-нацией, что у слушателя вызывали радостный смех и какой-то спокойный благостный настрой. Какую-то благостную реакцию и совершенно не воспринима-лись как недопустимая в порядочном обществе гру-бая, пошлая брань. Они воспринимались, как вполне допустимый, обиходный и, даже какой-то радостный язык общения. Благодаря этому Люська повсюду была душа общества и даже необходимой для обще-го поднятия настроения его составной частью. Неко-торым таким катализатором общего разговора и ве-селья. Кто бы мог подумать, что её в этот момент тревожат какие-то материальные проблемы, какие-то семейные заботы и неурядицы. Она, не задумываясь, смеялась всем бедам в лицо. Она могла запросто от-крыть свой кошелёк и отдать любому по необходи-мости его содержимое, при этом, нисколько не заду-мываясь, вернут ли ей выданное или нет. Она, не стесняясь, спокойно настежь распахивала всю свою душу перед любым встречным в одну минуту и уже считала, этого впервые увиденного ею человека по-чти своим закадычным другом. Никогда неунываю-щая Люська умела поднять настроение в любой ком-пании. Люська, не совсем счастливая, казалось бы, в семейной жизни, была счастлива какой-то только ей известной, своей по-детски наивной счастливой жиз-нью!

 

* * *

Эта тяжеленая балка была совершенно неподъём-ная. Думаю, что ни один чемпион мира на свете в одиночку не отважился бы поднять её наверх этих колонн. Но я простой рабочий мужик. Мне её надо поднять. Я старался вовсю, но результат был всё ну-левой. Задача как бы очень простая – поднять эту балку и уложив её поверх колонн, перекрыть трёх-метровый проём меж ними. Но как этого достичь? С трудом подлез под неё и, приподняв её спиной, уло-жил один конец на шаткие подмости. Подмости за-скрипели и покосились. Тоже проделал со вторым концом балки. Теперь она возлежала всей своей тя-жестью на двух шатких и хлипких козелках на высо-те приблизительно один метр. А поднять то надо на высоту три метра. Нет, скорее всего, это невозможно сделать одному. Но если не я, то кто? Помощи ждать неоткуда. Надо продолжать. Взял старую лестницу, подставил её к колонне и опять спиной приподнял балку. Её конец тяжко лёг на перекладину лестницы. Взял вторую шаткую лестницу, подставил ко второй колонне. Проделал тоже. Теперь балка возлежала на высоте два метра. Надо продолжать. Опять спиной поднял край балки на колонну. Осталось уложить второй конец балки. Подвязал край балки валявшей-ся здесь толстой верёвкой. Влез на вторую колонну и посредством верёвки начал подымать второй конец балки. Осталось поднять на каких-то пятнадцать сан-тиметров. А сил уже совсем нет. Балка всей тяжестью тянет меня вниз. Но я не привык отступать перед трудностями. Зафиксировав в напряжённом состоя-нии свою более сильную правую руку, пытаюсь, подхватив конец балки левой, поднять и уложить её наконец-то на колонну. В этот момент я услышал, как трещит и рвётся конец верёвки…

…Я лежу в больничной палате на кровати не в си-лах даже повернуться. Знаете, что страшней всего для меня на свете? Это сознание, что нужна «утка». Нет, мне легче не дышать и умереть, задохнувшись, чем кому-то сказать, что нужна эта утка. Ни за что! Нет! Я встану, во что бы то ни стало и дойду, допол-зу до этого туалета! Лишь бы никто не заметил, как я встаю, как мне трудно это совершить! Я встану тай-ком от всех! Чтобы потом не случилось! Я встану! Я доползу! …

А рядом со мной лежит «мужик», привязанный ногой за растяжку. И ему его жена регулярно подсо-вывает под простыню эту утку. Нет! Ни за что! Я сам доползу! Ах, какая боль! Но я все, же доползу! Я не могу, чтобы мне, вот так подсовывали утку! Я до-ползу! …

…Я, счастлив! …Я, дополз! …Я это сумел! …

…Привет, Борька! … Улыбка радостная, счастли-вая! Улыбка во всё лицо! …Добрая улыбка Люськи! …

Люська пришла с моей женой Надюшей и нашей доченькой Таней проведать павшего с высоты героя! …

Смущая меня перед «зрителями» палаты, она как-то наивно и беззастенчиво матюгнулась и начала «травить» с простыми русскими выражениями какие-то байки. Почти «умирающие» от боли и страданий мужики, лежавшие со мной в палате, вдруг как-то ожили, заулыбались, а некоторые вдруг стали с Люськой, как с хорошей, давней знакомой, перего-вариваться и хохотать. Люська была в своём амплуа. Она вмиг стала центром честной компании. Мужики, подвязанные к растяжкам, и лишь пять минут назад удручённо стонавшие, зареготали, как буйные, за-стоявшиеся, вольные жеребцы. Произошло чудо! Этого не могли достичь все эти уколы, врачи и сани-тарки. Больных в палате не оказалось. Были лишь временно неподвижные. И то они уже вовсю желали двигаться и жить! ...

Колдовская улыбка Люськи проявилась и тут и начала вытворять чудеса. Неважно, что Люське уже за шестьдесят. Этого же никто, кроме меня и моей семьи не знает. Её опять воспринимают, как моло-дую, чарующую, прекрасную, какую-то сказочную, фантастическую, необыкновенную женщину. Что за чудо? Как ей это удаётся? Как она это умеет, восста-навливать жизненный тонус этих сражённых бедой людей? Может, она и вправду волшебница? Может у неё волшебная улыбка? Этакая фирменная улыбка Люськи!?

…Люська ушла, и палата вновь потускнела. И опять застонали скованные острой, пронизывающей болью мои соседи по больничной палате. И опять мне надо набраться мужества и, чтоб не позориться с пошлой уткой, стараясь изо всех сил, добраться до туалета… Ах, Люська! Я всё же моряк душой! Или, хотя бы хочу быть похожим на славного моряка, «который ничего не боится и всех побеждает»! …

…А про следующую Люськину улыбку у нас в се-мье Вам всегда с радостным смехом и удовольствием расскажут, почти анекдотическую историю…

Моя Наденька, Танечка и Люська вышли от меня из больницы и направились к остановке обществен-ного транспорта. Люська, как всегда, чтобы отвлечь мою жену от печальных мыслей вовсю «балабони-ла».

Погода была примерзкая. Шёл попеременно дождь, снег и ледяная «крупа». На дороге сплошь грязь, скользота, темнота и достаточно глубокие лу-жи. Надя и Таня обходили лужу, когда показался приближающийся трамвай. Люська, она «ведь нико-гда ничего не боялась», в резиновых сапогах шла вброд через достаточно широкую и глубокую лужу и кричала Наде - Задержите трамвай! Я, сейчас! То-ропясь через лужу, она поскользнулась и, упав, по-чти полностью погрузилась в холодную грязную воду. Вынырнув, она вся грязная и мокрая всё же успела запрыгнуть в заполненный людьми трамвай. Реакция окружающих была адекватной. Около неё мигом образовалась свободное пространство. И она, стоя грязная и мокрая на виду у всех, вдруг как-то даже радостно выругавшись, обратилась к созер-цавшим её – Ну и что вы все таращитесь? Не бомжи-ха я! И вовсе не «обоссалась»? Я просто упала в лу-жу! И она, как всегда как-то по-особому весело, с радостной, чарующей улыбкой и не совсем пристой-ными словечками стала непосредственно и легко рас-сказывать всем присутствующим во всех подробно-стях, как это произошло. При этом она, впопад и порой даже в рифму, легко применяла такие про-стые, общедоступные, понятные нашему народу, бранные словечки! Весёлый хохот и светлое радост-ное настроение пассажиров, на всём пути следования, кажется, приветствовал, позванивая и дребезжа и даже, кажется смеясь, сам трамвай! …

…Подумать только, мне восьмой десяток. Каза-лось и жить то ещё не жил. А вся жизнь уже прожита. Удивительно, что я, несмотря на тяготы прожитой жизни, на свой вечный порок сердца и предрекания врачей-специалистов, дожил до такого возраста. А знаете, улыбка, неизвестно каким путём, всё же, наверное, передается! И я всё также иду по жизни с улыбкой!

И это она помогает мне жить! …

…Сегодня бежим вдвоём с женой, догоняя трамвай. Жена недавно перенесла инсульт и две серьёзные операции. Но бежит, опережая меня. Я всегда поче-му-то отстающий и ею ведомый. Зрение плохое. Ориентируюсь во всем всегда на неё. Бегу сзади и посмеиваюсь над ней, говоря, что она в отличной спортивной форме. Выбегая на проезжую часть до-роге, спотыкаюсь о лежащие непонятно зачем сло-манные ветки деревьев и с разбегу падаю на асфальт. Хорошо, что нет проезжающих машин. Больно, но я смеюсь, чтобы не расстраивалась жена. Она, отряхи-вая меня и спрашивая, не ушибся ли я, вдруг неудержимо весело хохочет. Она говорит, что вспомнила, как они, тогда с Люськой бежали за трамваем. И, как Люська, упав в лужу, весело хохо-тала уже в трамвае, над своим неудачным падением. Жена улыбается, и я замечаю, что у неё такая же жизнелюбивая улыбка, как у Люськи. Интересно, она что, опылилась от Люськи? Весело хохочем над не-удачным падением и тем, что трамвай, не останавли-ваясь, продолжая движение, скрывается за поворо-том дороги. Ну и пусть. Все равно мы весело смеёмся над этими мелкими неудачами. Так нам легче жить! …

* * *

…Жаль, что своевременно не был изучен этот фено-мен Люськи! Её умение смеяться над трудностями и дарить окружающему миру свою дивную улыбку! …

Ах, Люська! Ведь она могла говорить с любым человеком на Земле, как со своим давним и хорошим приятелем! …

…Я сеял семена цветов и, подняв глаза, вдруг уви-дел на памятнике, такой родной, улыбающийся об-раз красивой женщины! Ах, неужели тебя уже нет столько лет? Какая лучезарная улыбка! Какое сча-стье видеть такую улыбку! Какое счастье бережно хранить в памяти её образ! Создаёт же иногда Бог ли, природа, такой штучный товар! Такое прекрас-ное, светлое, радостное чудо! Интересно она ожила сейчас только в моей памяти, или уже постоянно и навсегда существует в виде светлого духа где-то там в необъятных небесных просторах… Чудо! Чудо! – это слово тревожит и словно переполняет каким-то радостным, трепетным ожиданием меня…

 

* * *

 

Ну, приснится же такое! Всё! Теперь уж совер-шенно очевидно, не уснуть мне до самого утра! В мои мысли вновь и вновь врывается этот странный сон…

Я иду по коридору красивого здания. Через огромные оконные проёмы врываются потоки света. Они несколько ослепляют меня, но я всё же узнаю эти стены, это здание… Это же мой родной НПИ! С ним связано более двадцати лет моей жизни! Здесь я учился на вечернем факультете и работал: масте-ром, инженером и старшим научным сотрудником НИС. Здесь я был дружен, знал и уважал многих замечательных людей: руководителей института, профессоров, доцентов, деканов, преподавателей, учёных, инженеров, техников, лаборантов и студен-тов. Когда я в те «златые деньки» шёл по институту, многие, очень многие приветливо здоровались со мной. А сейчас мимо проплывает целый поток не-знакомых и бесчувственных лиц. Никто из них даже не смотрит в мою сторону, создаётся впечатление, что они меня просто не замечают, точнее, даже не видят. Зато я сейчас уже точно вижу, что они все одинаково одеты в какие-то странные, белые пижа-мы и их здесь бесконечное множество. Мне стано-вится не по себе. Я уже ускоряю шаг, чтобы поско-рее выбраться из этого бесконечного коридора, тем более, что меня на улице очень ждёт моя Надежда, моя жена. Интересно, ведь я прекрасно знаю весь комплекс зданий НПИ, но этот коридор мне поче-му- то незнаком. Я попадаю в тупик, разворачива-юсь и уже почти бегу назад по коридору, но вновь попадаю в тупик. Уже в панике я вновь разворачи-ваюсь и вновь бегу. Я бегу по незнакомым коридо-рам, залам, лестничным маршам. Я ищу выход из этого здания и не нахожу его. Я знаю, что где-то здесь имеется вестибюль, мне его только надо отыс-кать. Но я никак не могу его найти. Меня заметили окружающие почему-то безликие уже фигуры. Они уже всячески стараются помешать мне найти выход. В некотором страхе и панике, я подпрыгиваю и удивлённо замечаю, что я могу перелетать через эту толпу теней. Они тянутся ко мне своими длинными перстами, пытаясь поймать меня. Но я, хотя и не без труда, задыхаясь от страха и усталости, продол-жаю, паря над ними искать дверь или открытое ок-но, чтобы выскользнуть из этого, уже страшного для меня здания. Впереди меня сияет какое-то про-странство, столб света и манит меня, всё же удаля-ясь какой-то очень знакомый и дорогой мне образ. Так это же Люська! Она мне улыбается и манит ме-ня! Люсенька! Люсенька! Люся! Ну, Люська же! Ну, подожди же! – кричу я и изо всех сил стремлюсь ускорить свой полёт. Я стараюсь! Я задыхаюсь от усталости, но никак не могу нагнать её… Вдруг я вижу, что мы уже летаем в Крытом дворе НПИ. Над нами светит стеклянный потолок этого чудного за-ла. Взлетая за Люськой вверх к сияющему стеклян-ному потолку, я невольно считаю этажи. Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Что же это такое? Я сбился со счёта и вновь начинаю считать, ясно осо-знавая, что в «Крытом» только четыре этажа. Я не-сколько теряюсь в размышлениях и воспоминаниях и отстаю от Люськи. А её образ взлетая всё выше и выше куда-то к куполу по этому столбу света, всё манит меня. Но я уже безнадёжно окончательно от-стал. Я только, умоляя, всё шепчу – Люсенька, Лю-сенька! … Ну, Люська же подожди! … И тут же вспоминаю, что меня очень на улице ждёт Надежда – моя жена! …

Наконец-то я вылетаю из этого здания. Оказыва-ется, я уже неплохо умею летать! Я лечу над горо-дом! Я вижу всё! А меня никто не видит! Я проле-таю над зданиями, деревьями и улицами. В некото-рых местах я боюсь запутаться в электропроводах и ветвях деревьев. Как оказывается это легко, летать над землёй! Почему же я раньше это не умел? Ведь это так просто! Интересно, где это я вдруг призем-лился? …

Я снова стою у памятника Люськи. Уже давно распустились и пышно цветут на грядке посеянные мною цветы. Я вновь любуюсь таким родным для меня обликом сестры. Любуюсь её замечательной улыбкой и, мечтая, размышляю о том, что возмож-но её дух ещё жив и витает где-то там в этих в обла-ках, паря надо мною… Веруешь ли? – внезапно раздаётся рядом со мной, пугая меня, чей-то голос. Вздрогнув, оглядываюсь. Рядом с оградой стоит, как-то непонятно подрагивая незнакомец. Откуда взялся, Бог весть. Только же ведь никого рядом не было… Вид какой-то странный. Толи бомжара, то-ли святоша. Что же ему ответить, чтобы не попасть в неприятность…

Слукавить, сказать, что верую? А вдруг он, как и я, в душе до сих пор комсомолец. И начнёт меня воспитывать, перевоспитывать и осмеивать, обвиняя в мракобесии, вспоминая свои лучшие, юные, ком-сомольские годы. Может он, как и я, до сих пор ве-рит в возможность создания на земле социально справедливого общества? В создание нормальной справедливой жизни, где каждый член общества бу-дет жить и трудиться на общее благо всех людей! А если сказать правду, а он вдруг окажется какой-то «Свидетель Иеговы»? И вдруг пожалуется этому своему «Егове» на меня, а тот возьмёт и хлопнет меня за моё неверие по башке, хотя бы вон той ло-патой. С него станется. Имя-то какое-то страшное – «Егова»! Лучше может промолчу, может всё же от-вяжется. А тот всё стоит и бубнит – Веруешь ли? Отвечаю уклончиво – Верую, мол, в совесть чело-веческую, как в главную святыню! А незнакомец вновь – А в «него» веруешь? Я, уже не сдержива-ясь, отчаянно храбрясь, будь что будет – А он что и вправду есть? Он что же всемогущ, всеблаг, всеми-лостив? Почему же он тогда допускает убийство младенцев в Донбассе? Значит он или не всеблаг, всемилостив, или вообще не всемогущ? Я сильно сомневаюсь в нём. Вот слушай моё стихотворение об этом… НУ, ГДЕ ЖЕ ОН? …ГДЕ? …

Встретил «свидетель», суёт мне листок…

Кем, зачем издан, мне невдомёк…

Слышишь, «егова», ты зря мне не лги! …

Издан он в Штатах, там наши враги! …

Думаю, издан он там неспроста…

В Штатах забыли заветы Христа…

Ходят в церквушки, молясь средь икон…

В мире ж, от их лицемерия, стон…

… Вот в Украину вонзили кинжал!

Что ж твой Иегова, о том не слыхал? …

Как же такое он позволяет? …

Что ж он не видит? …Что ж он не знает? …

Так не лукавь же! …Он должен ведь знать,

Жизнь на Земле – долг святой защищать! …

Кто ж, коль не он, им о совести скажет?

Кто же преступников этих накажет? …

Вот говорят, всемогущ он, всеблаг! …

Только прости, не пойму я никак,

Что ж не поможет он в страшной беде?

Где ж его помощь? …Ну, где же он? Где? …

…Мальчики в школе играли в футбол…

Мина влетела вдруг с криками – Гол! …

Взрыв… И уж трупы несут со двора…

Где ж твой Иегова? …Проснуться б пора! …

Рвутся снаряды. Мины летят.

В грохоте взрывов стены дрожат.

Кто же спасёт их? …Кто ж их прикроет? …

Он же взирает, уж слишком спокойно! …

Он же – Спаситель! …Он же всеблаг! …

Только прости, не пойму я никак!

Что ж не спасёт он их в страшной беде? …

Где ж его помощь? …Ну, где же он? …Где? …

* * *

А незнакомец мне – Не там его ищи! – показывает на небо! Ищи его в себе! – показывает на сердце. И вдруг, как мираж в пустыне, совершено неожиданно и быстро, колеблясь, как бы испаряясь, исчезает… Страх пробуждает меня. Интересно, это лишь сон, воображение, или какое-то предзнаменование? Ведь говорят же разные мудрые люди, что слова и мысли материальны. Тогда может и сны материальны. А где же тогда эта тонкая грань, граница между ду-ховным и материальным? Нет, если слова, мысли материальны, то что же тогда духовное? Клубясь мысли опутывают моё сознание, тревожат, мучают и не дают уснуть вновь. И так до самого утра...

 

* * *

Хмурое утро. На улице зябкий ветер. На асфальте липкая слякоть. Иду по центру Новочеркасска, око-ло «родного НПИ». На аллее улицы Просвещения в полной мере «прёт» отчаянно-крутой нигилизм. «Просвещённая» студенческая молодёжь, ведя себя на «западный образец» демократически-раскованно, стоя грязными ногами на окрашенных в жёлтый цвет скамейках, куря, матерясь, поедает хот-доги, харкая и разбрасывая при этом вокруг себя бумагу и окурки. Ощущение хмурого, уныло-го, давящего сознание и нервы дискомфорта… И вдруг, словно яркий, светлый, манящий, радующий лучик – улыбка! Что это? Боже мой! Не может быть! Ах ты ж, родная моя! Ах, эта улыбка Люськи! …Привет дядюшка! Предо мной племянница Лена! Боже, как она похожа на Люську!

А улыбка, это же улыбка Люськи! Значит жив ещё дух её! … Жив в её дочери! Значит никуда ни про-пала её красота, её улыбка! … Лена только что пе-ренесла достаточно сложную операцию. Она, «пре-красная во всех отношениях дама», ещё болезненная и ослабленная, подойдя ко мне, бодрясь, совершен-но никого, не боясь и не стесняясь, своими «просты-ми непечатными русскими» словами клянёт систему здравоохранения и врачей-грабителей. Которые по-лучают зарплату за свою профессиональную дея-тельность, но стараются ещё снять даже последние трусы с голой «жопы» пациента. Ты только пред-ставь себе дядюшка, я им этим (…) отдала сумму равную твоей годовой пенсии. А что делать, жить то хочется. Ленка совсем кажется не замечала, что сво-бодно и постоянно употребляет «крепкие словечки». Она продолжала совершенно невозмутимо и сво-бодно рассказывать всё это, сопровождая и всё по-полняя свою речь «весьма свободной и своеобраз-ной терминологией». Она, применяя всё те же «рус-ские словечки», рассказывает, сколько стоит каждая процедура… Сколько нужно отстегнуть: хирургу, анестезиологу, медсестре и нянечке, и сестричке, и ещё многим другим; причастным и непричастным к проведению лечения. Всё это сопровождается «доб-рыми словами». Я ж, воспитанный когда-то мамой в других моральных принципах, стесняюсь её лексики и чрезвычайно шокированный её «весьма свободной речью», ханжески смущаясь, испуганно оглядыва-юсь по сторонам. Я шепчу ей – – Елена Алексан-дровна, ну побойся Бога! Леночка, ну как же ты мо-жешь? Ведь кругом же люди! Кругом же молодёжь! Ну, что же они подумают! Ну, ты же ведь ругаешь-ся! …Это же ведь, стыдно! … Ну, они же ещё совсем дети! … В моей неуместно-жалобной интонации звучат нотки интеллигентной благовоспитанности. Я невольно осознаю, что моя речь и интонация очень похожи на подчёркнуто культурную речь моей ма-мы, когда она когда-то пыталась усовестить Люську. Лена спокойно оглядывается, на этих «балованных детей». На топчущих грязными ботинками лавку и «развесивших на сучки свои уши» студентов и ни-сколько не смущаясь тем, что они уже давно внима-тельно её слушают, говорит – Какие люди? Какая молодёжь? Какие дети? Вот эти жеребцы? …Вот эти балбесы? … Вот эти шалопаи? … Дальше идёт не-цензурная характеристика «этих шалопаев». А Ле-ночка опять же громко, применяя свою лексику, го-ворит – Они же, хоть и балбесы, дядюшка, больше нас с тобой это всё знают и понимают! Ты у них спроси, сколько они отстёгивают в сессию за каждый зачёт и экзамен? Они тебе всё об этом подробно рас-скажут! … Затем она, опять же с «крепкими словеч-ками» рассказывает какие животные пачкают ска-мейки и «гадят» вокруг себя. И эти агрессивно-развязные, крутые по виду студенты, слегка вначале оробев, почему-то на неё не обижаются. Они, вдруг получив этот своеобразный совершенно неожидан-ный урок воспитания, спрыгивают с испачканной скамейки и один из них, наиболее совестливый, даже пытается стереть с неё грязь салфеткой. И затем да-же, подойдя к переполненной, обросшей мусором урне, бросает в неё эту испачканную салфетку. Сту-денты, уже и впрямь ржут, как жеребцы, они уже весело хохочут вместе с ней, как с ровней, как со своей давнишней знакомой, как с весёлой, задушев-ной подругой…

И вот оно, чудо! Я вдруг с удивлением вижу, как преобразилось всё вокруг. Сияет Ленкина улыбка, радостно светятся лица смеющихся и слушавших её высказывания студентов. И, кажется, даже сам до этого неприветливый, сердитый ветер, уже как-то легко и радостно напевает в такт её фразам свои ве-сёлые песенки. А тополь, стоявший до этого пону-рясь и зябко вздрагивая, вдруг приподняв кверху свои ветви, тоже весело хохочет. Честно говоря, я сам того не ожидая, тоже начинаю смеяться вместе со всеми, слушая бранные слова, которые я с детства всегда особенно не любил…

Что это? Неужели феномен Люськи проявился вновь прям вот здесь и сейчас? Неужели он не про-пал в безмерных просторах Вселенной и вновь предстал передо мной? …

* * *

 

П.С. Недавно в одной компании, я разговорился с весёлой женщиной Люсей. Она мне поведала, что всю жизнь прора-ботала на Новочеркасской швейной фабрике. Я спросил, знала ли она там мою сестру - Алёхину Людмилу Венедиктовну? Она ответила – Нет! …Ну, Люська же! – с отчаянной надеждой вновь шепчу я. Ах, Люська! Так бы сразу и сказал! Да, кто же её не знал! Такая анекдотчица! С такой чудной улыбкой! … Да кто же её не знал! … Конечно же, знала! …