Иван Мазилин Рябинкино поле Тому, кто был для смертных Гласом духа, необходимо вовремя уйти. Ф.Гельдерлин 1. Только под утро холодный с порывистым ветром дождь несколько дней подряд полоскавший железнодорожный полустанок, сменился моросью и густым туманом. Дальше пяти метров пространство лишь смутно угадывалось, проявляясь то призрачным силуэтом почти не поврежденной паровозной водокачки, то частью пакгауза с грузовой платформой у которого сохранилась лишь одна стена, обращенная к путям. Рядом с платформой неожиданно возникала часть иссеченного осколками борта полуторки с облезшим номером, в котором едва читались цифры двойка и семерка. Отойдя всего на несколько метров, можно было прямо посреди дороги наткнуться на большую сломанную ветвь расщепленной снарядом ольхи с ржавыми, обгорелыми листьями или на останки искореженного зенитного орудия. Звуки редко падающих в лужи капель, спросонья взбрехнувшей собаки из невидимого двора, сиплый гудок паровоза медленно подползающего от моста состава, едва успев возникнуть, мгновенно гасли, создавая ощущение контузии, так что невольно хотелось помотать головой, проверяя, не оглох ли. Устало заскрипев тормозными колодками, подошел к платформе и остановился санитарный эшелон. Запах горячего машинного масла, дыма, еще какого-то тревожного медицинского запаха беды тут же смешались с запахом мокрого перегноя опавших листьев, паленой шерсти, умирающей осени. Паровоз коротко выдохнул паром, глухо звякнул сцепкой и, растворился в тумане, на ощупь, двинувшись к водокачке. А в спящем тревожным, болезненным сном составе открылась дверь четвертого вагона и на платформу вышли двое. Вышли и тут же жадно задымили, будто перед этим несколько дней воздерживались от этого деяния. Мужикам давно за шестьдесят. Поверх сильно замызганных санитарных халатов накинуты шинельки, на усталых лицах седая щетина, печать длительных переездов, с бесконечными стояниями на запасных путях. Медленно, очень медленно санитарный эшелон пробирается в спасительный тыл, пропуская на запад все новые и новые составы с новой порцией… Вот и теперь незаметно подкрался, на мгновенье полоснул по лицам стариков бледно-молочным светом, и пошел перестукивать на стыках рельс длинный состав из солдатских теплушек и платформ с танками и пушками, укрытых брезентом. Также неожиданно мелькнул красным фонарем последнего вагона и тихо растворился в тумане. - Вот еще очередная кровавая жертва Перуну… м-да… - больше для себя самого пробормотал один, сплевывая с языка попавшую табачную крошку, - сколько же еще… - Ась? Звиняй, Михайлыч, на ухо туговат стал я… об ком речь? – затянулся в последний раз, обжигая пальцы цигаркой, другой, - сколько мы уже с тобой… третий или четвертый поход на передовую? - Третий, Савелий, третий. - Пусть так. Я вот чего… никак не пойму… антирес мой такой – ты кем же до войны-то робил? Слова у тебя разны, непонятны случатся. - Так, Савелий, раньше бы спросил, раньше бы тебе и ответил – историком был. - Это как же? Учителем, стал быть? - Можно считать ученым – археологом, славянистом. - Ишь ты, подишь ты… ученым. Во как значит… ну, да, я так думаю… важное дело, выходит. И сколько же деньжат за ученость тебе платили? Ежлив не секрет? - На жизнь хватало. - Да… оно конечно… эдать тебе не за палочки в колхозе… Ну, то ладно. Так про какого Пердуна ты?.. - Перуна, Савелий, Перуна. В древности, еще до крещения Руси, другие боги у славян были – своими древними предками славяне их считали. Перун был у них бог войны, и ему приносили кровавые жертвы… - Во как!.. и значит, стал быть теперя… Не дано было Савелию умную мысль изречь. Из вагона выглянула «сестричка». Маленькая, плотненькая, с птичьим «клювиком» и большими испуганными глазками. - Долго еще стоять будем, Илья Михайлович? Что слышно? Сколько еще до Минска? - А до Минска, Диночка, совсем ничего, на своей земле уже стоим. На мосту граница была. Вот, железного конька своего напоим и, думаю, двинемся, если на то будет воля машиниста. - Ох, Илья Михайлович… еще одно печальное дело тут… - Эх, все же не дотянул до госпиталя? - Все, отошел сердешный. В вагоне жарко, надо снимать с поезда. Главный велел… - Приказал, Диночка, приказал. Мы с вами военные люди… - Какая разница. Жалко все равно – санитарка шмыгнула носом и скрылась в вагоне. - Да… эт тебе… всех не на жалкуешься… эх-ма… ядрена копоть… - Пойдем, Савелий, вынесем усопшего. - Намного молодше мово сынка будет. Где-то он там… Никого не щадит этот твой бог… сколь еще, краев не видать. - Будет край, будет скоро. - Известно дело, победим, конечно, только сколько ж еще людёв-то положим… Я это… вот ведь… погодь, Михалыч. – Савелий растерянно покрутил головой, пытаясь хоть что-то разглядеть в тумане, - А куды ж мы его, усопшего-то? Начальству бы какому передать. Чтоб схоронили по-людски. - Ну, кого мы ночью найдём, Савелий? На своей земле, чай. Вон, видишь, полуторка с номером нашим. Может, как раз для этого дела и поставлена. Положим в кузов – не выбросят же, схоронят. Документ при нем будет, чтобы имя знали, какое под звездой или крестом значилось. Да и у главного врача пометка будет… - И то дело. - А я, жив буду, не забуду – что-то мне говорит, что знакома мне была личность погибшего. Может, среди студентов встречал, всех сложно упомнить… и сколько тех в живых теперь осталось? Заглянули в машину – может, водитель спит в кабине. Да, какое там – холодно в кабине, неуютно, где-нибудь под крышей видать пристроился, в тепле. Откинули борт полуторки. В кузове две бочки вожжами к борту притянуты, чтобы в дороге не катались. Бочки, похоже, с керосином или соляркой. В углу кусок брезента. Места свободного много. Вынесли солдатика в одном исподнем, с кровавыми заскорузлыми бинтами ниже колен спеленатыми ногами. Положили в кузов, в гимнастерку, документы завернули, да под голову поместили, куском брезента прикрыли, борт закрыли. Снова закурили. А тут от водокачки паровоз показался, и вроде туман стал помалу рассеиваться, светать начало. Только будто что вспомнив, Илья Михайлович бросил недокуренную цигарку, быстро сходил в вагон, вынес старенький солдатский сидор, в котором глухо брякнули банки с тушенкой. Бросил в кузов полуторки. - Михалыч, ты это… накой, так вот? Ему теперь уж… - Не ему, Савелий, не ему. Живым продукт нужен. Ну, чтобы не за так, не за спасибо чтобы. За то, что б похоронили как человека. - Штоль вроде как плата? Ну, разве что так… тогда оно конечно… - Все, Савелий, грузимся. - А я что… только портянку подвернуть да подпоясаться. Паровоз простужено свистнул, дёрнул, пересчитал буферами наличие вагонов и убедившись в их комплектности, поднатужился и потихоньку начал набирать ход, пробираясь сквозь туманный, пропахший умирающей осенью рассвет в глубь страны, подальше от войны. *** Серебристо-тонкий, чистый и ясный не то смех, не то колокольчиков звон где-то там далеко впереди звучит, мерцает и манит далекими звездами, зовет, притягивает так, что все тело, ещё недавно служившее недвижным панцирем, замурованным склепом полным боли, теперь словно вытягивается, полнится свежестью. И так нестерпимо радостно чешется в лопатках, готовых от нетерпения вот-вот распахнуться большими крылами. Ещё немного и полёт. Полёт домой. Ещё немного и конец его странствиям, конец испытаниям… ещё совсем немного. Ну, скорее же!.. Со всего маху, вдруг, в тягучую липкую стену клубящегося мрака врезался. Навалилась снова усталость с болью, каждое движение через силу… - Э-эй, касатик сизокрылый! Куда разогнался? А ну, погодь. Скачет, как кузнечик, ног не чует. - Пусти, Мара! Я исполнил всё, что должен был, пусти! - Не вырывайся. Да, погодь, кажу тебе! Замри. Вот так-то лучше будет. Не люблю гоняться… не то здоровье уж. Давно тебя я поджидаю на границе, так что придется уважить, слух в сторону мою направить. Тебе ж во благо это, недоумок. - За остановку и грубость, Мара, тебя простить готов. Но уговор же был. Я Кон тогда покинул с тем, чтобы исполнить всё. Так я ж исполнил! Я всё исполнил, что должен был. Пусти! Мне отдых нужен. Моя заслуга… - Твои заслуги не тебе считать. Не будь глупее, чем есть, нейдет тебе. Согласна я, путь Яви ты прошел почти достойно… - Что означает это, твоё «почти»?.. - А то и значит… по Кону должен был пройти ты Явь в последний раз без груза прошлых посещений. - Так я прошёл его! Пусти… - Угомонись, не дергайся… Прошёл! Но не сумел в конце самом уйти от новых наваждений… не должен был вот так свой путь закончить в Яви. - Так вышло… такое время… Так нужно было, наконец. - Вот это уже ближе. Но теперь должок есть за тобой. И ты обязан… - Нет, только не обратно! Ну, не теперь… когда-нибудь… пожалуйста… в другое… - Не узнаю героя. Стыдись! Не превращайся в тряпку. - О, Род великий, правый, что опять с пеленок? Опять сначала? - Почему сначала? С конца. Иначе, для чего я здесь. Вернуться должен ты, продолжить то, что начал и… - И что тогда? - Я верю, что тебе удастся исполнить долг свой до конца достойно. - Но… - Без «но». И помогать тебе теперь уже никто не будет… ну, разве только я, и то совсем немного, чуть-чуть совсем… Вот, видишь, ты мне не безразличен, цени хоть это. Путь Яви для многих тяжкий путь. Не многие за тыщу раз его проходят до конца. Но кто его прошёл, того Блаженство ждет. Тебе ж осталось тьфу… в сравненье с Вечностью, совсем немного. Потом пред Макоши с тобою предстоять мы будем вместе, обещаю. Свое держу я слово. - Что ж, если по-другому… - По другому, никак. Иль разве снова, снова, снова. И снова и опять… - Довольно. Понял я. Я вынужден вернуться. - Хотеть ты должен. А не «вынужден». Иначе, зачем все это. - Правда, а зачем? - Мир Яви не пошел тебе на пользу. Ты любопытством человеков заражён. Иди, пусть будет Род с тобою. Давай на путь тебя я обниму… - Уволь. При встрече едва ты не сломала будущие крылья, могу представить, что ждать мне на прощанье? До встречи. - Надеюсь, очень скорой. 2. Примерно к середине сеанса Алешка решился. Не отрывая взгляда от экрана, он осторожно достал из кармана не совсем свежий носовой платок, вытер внезапно вспотевшую ладонь и, затаив дыхание, осторожно опустил ее на лежащие на подлокотнике кресла Зойкины пальчики. Нет, конечно, Алешка не ждал, что Зойка выдернет свою руку и влепит ему затрещину, все же это вам не седьмой и даже не восьмой класс – люди уже взрослые, не школьники какие-нибудь. Но чтобы вот так - то есть, ноль внимания, фунт презрения! Зойка все так же увлеченно, с полуоткрытым ртом смотрит на экран, на этот совершенно дурацкий, по его Алешкиному мнению фильм, в котором девушка с дальневосточной зверофермы, со старенькой охотничьей берданкой ловит матерого шпиона… Ну, и как же это, прикажите, понимать? Зойка притворяется, что совсем не чувствует его прикосновения, или эти пальчики не принадлежат ей вовсе, а он, Алешка просто дурью мается? Это было бы слишком – он-то ей этим знаком внимания предлагает дружбу, которая, а Алешка в этом сейчас абсолютно уверен, может очень даже скоро перерасти в пламенную и вечную любовь до гроба. Само собой со свадьбой и прочим. А если нет никакой реакции, то это может означать только одно – тебе дали полный отвод, как говорится, «отвали парниша, ваши деньги с дырками». Он горестно вздохнул и убрал свою руку. Вернее, он только начал это движение. Другая Зойкина рука неожиданно, с кошачьей проворностью поймала его руку и вернула ее на место, то есть на свою, теперь уже раскрытую ладонь. Вот так! Вот и пойми после этого женщину! Но такой неожиданный поворот дела сильно его обнадежил. Еще бы - он означал, что Алешка на верном пути и можно рисковать дальше. Он украдкой взглянул на Зойкин профиль, и вполне естественно и как бы само собой ему тут же неудержимо захотелось поцеловать ее… ну, хотя бы в щеку… или… ну, словом, куда получится на первый раз. И он уже потянулся было к ней, но тут сзади близко к уху на него дыхнули табачнопивным запашком и достаточно дружелюбно, но громко сказали - Пацан, черепок держи прямо, слюнявиться будешь после фильмы. Реплика эта была встречена еще несколькими обидными смешками. Алешка готов был просто провалиться сквозь землю. Но разворачиваться, отвечать на оскорбление не было никакой возможности, потому что снова появилась вторая Зойкина рука, которая буквально пригвоздила его локоть к креслу. Весь остаток фильма Алешка сидел, не шелохнувшись, держа в своей руке, Зойкину ладонь, при этом глупо улыбаясь в темноту зала. Фильм стал казаться не таким уж и наивным, а главная актриска стала даже чем-то неуловимо похожа на Зойку… разумеется, когда она… да и он тоже, наверно, станут старше и можно будет… хотя, кто знает, может и теперь уже можно… *** Если бы Алексею сегодня утром сказали, что вот так сложится его день, то он ни в жизнь бы не поверил. Не поверил бы, что будет сеанс в кинотеатре «Колизей», что возникнет из прошлого и будет сидеть рядом Зойка. У него и в мыслях такого не могло возникнуть. Да и откуда было им взяться, этим мыслям, если в столице его не было три года. Вернулся он в Москву всего две недели назад, в новую квартиру на Солянке, вблизи площади Ногина. А до этого жили они на Поварской в одном дворе и даже в одном подъезде с Зойкой. И школа, в которой они тогда учились, была на Никитской. Где Поварская и Никитская, а где Чистые пруды? Согласитесь, несколько далековато. Ну, а если совсем откровенно, то три года назад в тайных своих мечтах Алешка конечно видел себя рядом с Зойкой, но дальше этого его фантазия не шла, шансов на взаимность у него не наблюдалось. Ну, скажите, какие могут быть шансы, когда ты почти на полголовы ниже своей девушки. Это что же получается, при поцелуе на цыпочки вставать? Вот уж, смехота. Три года назад, отца перевели в Омск, и школу Алешка закончил уже там. И за эти три года, Зойка из его головы выпала совершенно безболезненно, но, как показали события сегодняшнего дня, видимо, не окончательно. Остается только поблагодарить судьбу за эту встречу. Неизвестно чем закончилось бы Лешкино желание поступать в МГУ, может быть, так и застряли бы в Сибири, да хоть в том же Омске. Но тут действительно вмешалась судьба - в очередной раз отец получил новое звание, и соответственно новое место службы где-то под Брестом. Так что Алешке с матерью пришлось ехать в Москву на квартиру к деду – герою гражданской войны, комдиву в отставке Алексею Петровичу Рябинину. Год назад похоронил он бабу Катю, и сразу как-то быстро постарел и ослаб. Все так сошлось, что всем было лучше, чтобы они вернулись в Москву. *** Сегодня воскресенье. Ближе к середине дня Алешка оторвался от учебника и заглянул к деду в его комнату. Застал он Алексея Петровича лежащим на широком подоконнике и с явным интересом разглядывающим нечто происходящее во дворе. Алешка тихо подошел и, пристроившись рядом, тоже высунулся из окна. С пятого этажа видно все отлично, а если учесть, что двор «колодцем» и существует такой эффект, когда любое сказанное вполголоса во дворе слово слышно в квартире будто разговаривают совсем рядом… метрах в трех не дальше. Причем, что самое интересно, на третьем и четвертом этажах ничего похожего не наблюдается. Это Алешке дед вчера доложил, чтобы тот не удивлялся, если посреди ночи вдруг какие звуки под ухом возникнут. Но сейчас, двор как будто сам оглох… или онемел вдруг - такая гнетущая тишина зависла над ним. Никого не видно и не слышно. Только у третьего подъезда стоит фургон «Хлеб». - Дед, кого наблюдаем? – почему-то шепотом спросил Алешка, - Это чего тут делает хлебовозка? У нас вроде бы булочной здесь нет. Заблудилась? - Помолчи, тезка. Не знаю, как там у вас в Омске, а у нас… такие вот дела. - Какие дела? - Такие… - Алексей Петрович, покидая свой «пост» тоже шепотом крепко выругался, что означало высшую степень недовольства, - думаю, что за Глафирой Лукиничной приехали… прямо среди бела дня… и здесь нашли, добрались и до нее. - Дед, ты что? А ну, докладывай, в Москве дамам теперь хлебовозки вместо карет к подъезду подают? - Глупый ты еще, как я посмотрю, хоть и комсомолец… все, слезай с окна, неровен час… м-да… мне-то что, я старый уже, от дел отошел, а там кто их… может так и нужно… может, действительно, кругом враги… мать их… - и вдруг зло цыкнул на Алешку, - закрой окно-то! Алексей спрыгнул с подоконника и стал закрывать окно. В это время внизу хлопнула сначала подъездная дверь, потом дверца машины. Заработал мотор и фургон выехал со двора. И тут только до Алешки что-то стало доходить, а потому после большой паузы спросил - Дед, ты уж все же объясни дураку внуку… кто она? Ну, Глафира эта? - Не сердись, Алешка, объясню, как сумею. Сам многого не понимаю, так уж извини. – Алексей Петрович подошел к столу, достал из коробки папиросу и долго хлопал по карманам пижамы, искал спички. - А Глафира Лукинична – выходит, что жена Василия Константиновича. Такие дела, японский корень… - Василия Константиновича? Командарма Блюхера? Я помню его, как он еще у нас в гостях… я помню, как его орденами звенел. Как же это? Он же герой… Ты же Волочаевск брал под его командованием? - Выходит. Забыл только сказать, что бывшего командарма, ныне как врага народа… в распыл пустили. - Понятно… - протянул Алешка, - и теперь ты думаешь, что и тебя тоже могут? Ты же тоже герой, дед. У тебя же орден Красного знамени… - У Василия Константиновича, если помнишь, их четыре было. Ладно, не бери в голову, Алексей. Я уже старый, пожил свое. Да, и кому я нужен. И совесть моя чиста. Я всегда служил России. Всего себя отдавал делу революции. Еще в империалистическую агитировал солдат, чтобы, значит, понимали, на кого штыки щерить… Спички, наконец, нашлись, под открытой книгой, но загораться не желали, и только с четвертой или пятой попытки… с помощью очередного ругательства… - Дед, не хочешь прогуляться? Погоды, однако, стоят прекрасные. Алексей Петрович от первой затяжки закашлялся и в ответ только замотал отрицательно головой, а рукой махнул, иди один, мол. - Ну, ладно, дед, я пройдусь. Там на кухне борщец чудный, просто объедение. Так ты уж удели ему внимание, а то мать придет, снова ворчать будет. Ушел я. Наверно, поздно буду. Как выйдет. Справившись с кашлем, Алексей Петрович успел все же крикнуть вдогонку: - Лешка, слышь, зонт возьми. Должно к вечеру дождь будет – поясница моя сигналит. Но, кажется, Алешка этого уже не услышал, прыгая через три ступеньки по витой, постройки конца прошлого века, лестнице. *** Эту часть города он знал не очень хорошо, Раньше здесь вполне можно было нарваться на хитрованскую шпану. Не спасла бы и свинчатка, постоянно оттягивающая карман. Теперь он, кажется, вышел из этого возраста, да и «хитрованцы», по месту его теперешнего жительства, почти свои теперь. Хотя, это он так считает, а попадись в темном переулке, кто знает? Лучше не думать пока об этом. Алешка прошелся по Ильинскому скверу до памятника героям Плевны. Еще дома, он задумал пойти на Красную площадь, но теперь неожиданно для самого себя закрутился на месте, словно попал в водоворот, потом на секунду замер и решительно повернул направо. И почти не глядя по сторонам, скорым шагом пошел по улице Чернышевского, бормоча на ходу себе под нос что-то почти невразумительное «Надо же, будто потянуло что. И уже не в первый раз – тогда вон, от какой беды увело. Слушай, Леха, внутренний голос, слушай. Он тебя в последнее время… ведет, что ли. И в последний раз тоже вот… мог ведь запросто на корм рыбешкам... Ладно, послушаемся и теперь. Ну, экзамен. И что? Да, подождет экзамен, последний ведь остался. История-то, ха… да, сдам ее я без проблем. Эх, жаль только, что не входит в билеты это мое новое увлечение. Уж я бы выдал… Как там… «Веруем в волхвы, в ворожу… веруем в поткы… коли где хощемь пойти – которая переди пограет, то станем послушающе, правая или левая ли? Аще ны понграеть по нашей мысле, то мы к собе глаголем: добро ны потка си, добро ны кажеть»… Так, кажется это звучит. В самом деле, только Макоша своим клубком нитяным могла вот так, на раз спутать планы и направить в сторону иную. Как же звали ее помощницу? Или же дочь? Подсмотреть надо, не помню. Кажется Среша… ну, то есть Встреча, верно? Вот и посмотрим, «что день грядущий мне готовит» И как там певал наш незабвенный хохол Семен Стаднюк «загину ль я дручком пропертый, чи мимо пролэтить вона?» Вот и побачимо…» У Покровских ворот он снова замедлил шаг, пропустил яростно звонивший ему трамвай маршрута «А» и чуть поколебавшись, в три шага догнал его и прыгнул на заднюю площадку, лицом к лицу столкнувшись при этом с кондуктором. Судя по ширине «кормы» этой служащей наземного транспорта, в вагон ни один «заяц» мимо нее проскочить даже не смог бы и помечтать. - Та рази так можна? Хулиган безбилетный. А ну, сигай обратно и бежи вота до остановки. - Да, не суетись, маманя, возьму я билет. - Дак я ж тебе вота и не дам его, окаяннай. На остановке входи, как все люди. А так вота я сщас как свистну милицию. Сигай отседа. - Да, как же я на полном ходу-то? Не жаль вам загубить молодую жизнь? - Да таких вота не жалеть, а воспитовывать нада. А тут и остановка уже сама объявилась на Чистых прудах. - Ладно, маманя, спасибо за урок. Наше вам… И только сошел с трамвая - Молодой человек, вам билет в «Колизей» не нужен? У меня подруга не пришла, так что появился лишшш… Рябинка, ты что ли? – весь этот словесный каскад прозвучал столь неожиданно, что Алешка в первую секунду просто оторопел. Перед ним стояла Зоя Смирницкая собственной персоной. «Вот тебе и Среша, вот и не верь после этого! И в этот раз как-то уж совсем…», успел подумать Алешка. Но тут же и забыл все свои старославянские «бормотанья», потому что разом для себя отметил, что теперь-то он на полголовы выше Зойки, и все у него, стало быть, как надо. Да и Зойка стала совсем… в общем стала еще ослепительней. Одним словом, «дручок» попал куда надо. *** Сеанс благополучно и к всеобщему удовольствию закончился. Свет зажегся в зале, а Алешка инстинктивно отдернул свою руку. Зойка хмыкнула, легонько щелкнула его по носу, отчего у него сразу навернулись на глаза слезы, и стала пробираться к выходу. Само собой, Алешка за ней, хотя можно было немного подождать, пока основной поток зрителей схлынет. Жаркий июль выдался в Москве. Одно хорошо – недавно пронесшиеся две мощных грозы сбили весь тополиный пух и теперь, даже в самую жару можно было свободно дышать. Выбравшись из толпы, Зоя с Алексеем, подошли к пруду, огороженному невысокой изгородью из прутьев. После душного переполненного зала, воздух на бульваре, казалось, буквально был наполнен искрящимися пузырьками газированной воды. Или это все же газировка шипит у тетечки с агрегатом на колесиках? - Тебе с каким? С малиновым или вишневым? - С двойным вишневым. И еще шоколадное мороженое в стаканчике. И потом, если у тебя нет денег, не стесняйся, я теперь рабочий класс. - Обижаешь, Зоенька! Я ведь тоже не школьник - на газировку и мороженое у меня хватит точно. - Да, ладно, не обижайся. Это я так… - Зойка закружилась с широко раскинутыми руками и пропела. - «У меня такой характер, ты со мною не шути». Юбка ее «колокольчиком» крутанулась, обнажив колени. Алешка даже ахнул от восхищения. - А что? Похоже. Тебе тоже в артистки можно - Молодой человек, сдачу-то возьмите. Вы из «Колизея»? Как фильм? - Спасибо… Вам понравится, сходите. Налейте еще стакан без сиропа… Нет, что ни говори, а без сиропа вода намного вкуснее – факт. - Напился? Пошли. Все, Рябинка. Будем считать, что по протоколу свидание двух бывших одноклассников состоялось. Перейдем к неофициальной части – рассказывай. - Про что? - Лешка, елки-моталки, из тебя, как и раньше все надо вытягивать? - Не помню. - Думаешь, я не замечала, как ты на мой тогда еще маленький бюстик в спортзале пялился? Или у подъезда пас? А как чего не спросишь, все краснел и бекал-мекал? Теперь-то чего? Давай рассказывай, как ты все это время жил вдали от меня?.. Потом я про себя. Я может, совсем и не такая, какую ты меня в то время нафантазировал, но, вот тебе честное комсомольское, я тебя часто вспоминала. А последний раз, так вообще, только вчера. - Так уж и вчера? Сочиняешь. - Валерка в курсантской форме домой пришел, а я так и подумала почему-то, где-то там Рябинка? Тоже, наверно, в военном училище каком. Тебе форма должна пойти. - Ну, вот тут, Зоя, как раз все не так вышло. - А как же твоя мечта - офицер в третьем поколении! Это же здорово! - Нет, хочу быть ученым… археологом в первом поколении. - Да ты что? А ну, рассказывай. Нет, сначала мороженое и вон, видишь, свободная скамейка. Я займу, а ты… нет, ты куда? Направо, вон в том киоске. Шоколадное, в стаканчике. - Я помню. 3. - Хопиць спаць, Кастусь, уставай! Чуеш чи ни? Ехаць треба. - Ой, диду, адчапися. Дай яшче трошки. Таки солодки сон сница… - Кастусь, уставай, камендант цябе выкликае - Сам и схадзи, ты старейшы - Не, ен шафёра патрабуе - Навошта? - Хто ж яго ведае… сонца давно взышло, ды и ехаць пара, идзи мамка зачакалася, а мне на працу, на станцию. Праводзиць паспею. - Цяпер встану Ах, как хочется спать. Не нужно было до полуночи жечь керосин, читая «Остров сокровищ». Вот это приключения! А то, что за три года оккупации приключений было выше головы, с горем да с кровью, то это уже как бы и прошло, нечего и вспоминать – жить нужно дальше. И эта жизнь будет состоять в основном из трудных буден. Вот как сегодня, к примеру. Это только кажется, что восемьдесят километров на машине это легко, это каких-нибудь полтора-два часа. Верно, можно и быстрее, если по асфальту да по шоссе. А по проселку, да после проливных дождей, когда все воронки кажутся просто лужами, а как въехал, так и… и машину угробишь и помочь некому будет. Да и машина… так, одно название – черепаха на колесах. Кастусь еще раз потянулся, выбрался из-под овчинного полушубка, сунул босые ноги в сапоги и, ежась от утренней прохлады, побежал во двор. Солнце уже приподнялось над горизонтом, и спешно дожевывала клочки тумана. Где-то на окраине поселка подал голос петух, в соседнем дворе громыхнула, падая в колодец бадейка, очередной состав на запад, даже не притормаживая, пролетел полустанок и затих за поворотом к мосту. Кастусь сделал свои дела и, возвращаясь в хату, вдруг насторожился и даже, кажется, стал меньше ростом, съежился как будто. С улицы послышались шаги и немецкая «каркающая» речь. - Ulrich, glauben Sie, Krater oder von unseren russischen Bomben? (Ульрих, как думаешь, эта воронка от нашей или русской авиабомбы?) - Weder das eine noch das andere. Dies geht aus einer Anti-Personen-Minen. (Ни то, ни другое. Это от противотанковой мины.) Кастусь для верности сначала осторожно выглянул из-за угла хаты, потом облегченно вздохнул и вышел к калитке. По улице с лопатами и тачками медленно шли пленные немцы, в сопровождении совсем молодого солдатика, с любовью поглаживающего ствол своего новенького ППШ и старшины в летах, на груди которого кроме нескольких медалей пестрели красные и желтые полоски за ранения. - Woher wissen Sie das? (Как ты это знаешь?) - Vor drei Monaten, blies dieser Stelle Guerillas zwei unserer Tanks. Wo ist der zweite Trichter? Sicherlich schon eingeschlafen (Три месяца назад на этом месте партизаны два наших танка подорвали. Где же вторая воронка? Верно, уже засыпали.) - Ну, чего застряли? – старшина не зло, больше для порядку прикрикнул на болтунов, - Шнелер! Мать вашу… - Зольдатен… эта ти своя… матка поимайт. – вдруг тонко и звонко крикнул длинный и худющий немец. И тут же тихо перевел что-то своим. Все заржали. - Поговори мне. Свинцом угощу, будешь сам себя поимать во все дырки! Боец, какого хрена глазеешь по сторонам? В конвое же… - Да, я дядя Саша… - Как отвечаешь? - Так точно, товарищ старшина. - То-то… В это время молоденький солдатик поравнялся с калиткой и Кастусь не утерпел: - Салдат, а салдат, дай патрымаць автамат - Чего? Я те потрымацу! А ху-ху не хо-хо? - Жадюга! - Поговори мне… – хотел что-то добавить, но оглянулся на старшину и только клацнул затвором. Кастусь уже в след ему кукиш показал и прошептал: - Так, у мяне и свой шмассер есць. А на пороге хаты показалась тетка Галю - Э-гэ, Кастусь, идзи снедаць. Я драникав напекла. *** На бывшем помещении почты, прямо поперек «пошта» от руки криво написано «комендант», висит мокрой тряпкой флаг. На ступеньках крыльца, с закрытыми глазами прислонясь спиной к балясине шатких перил, вероятно, очень давно сидит офицер. Непонятно - то ли спит, то ли уж очень задумался. А может просто греется, подставив лицо солнцу. Сидит себе и никакого внимания не обращает на жиденькую колонну пленных, выходящую на площадь. Единственное окно почты на улицу наполовину забито куском фанеры. Но вероятно, его забивают каждый вечер, потому что каждое утро… и это уже почти ритуал такой – изнутри в фанеру ударяет чья-то сильная рука и она, потеряв несколько гвоздей, описывает полукруг и каким-то чудом повисает под окном, покачиваясь затухающим маятником. А из проема, в котором отсутствует оконная рама, высовывается заспанное лицо в исподней рубашке. По-хозяйски обозревает вверенное под его начало пространство с площадью, с улочкой, уходящей куда-то вбок, с немецкими пленными, что приступают к работе, наконец, останавливается взглядом на новеньких погонах с темно-синим кантом и четырьмя звездочками. - Капитан зайди. Ты что, опять всю ночь на крыльце просидел? Если пришел снова проситься на фронт, то я окромя штрафбата или трибунала ничего предложить не могу. Свой рапорт можешь в сортире вылавливать. Но… похоже в верхах все же судьбу твою крутят. Другой тебе будет приказ… ночью пришел. С тебя причитается. У капитана сначала появилась очень легкая улыбка на губах, потом открылись глаза, пятерня прошлась по короткому «ежику» волос. Вставая, охнул, разминая затекшие ноги, и уже собрался было войти, как на крыльце, тяжело пыхтя как паровоз, появился толстый поляк. В руках большущий поднос, накрытый вышитым рушником. - Проше мой пани, проше дзверми отворте. - Входите, пан Вуйцик, входите. Пан подполковник изволили проснуться. - Дзенкуе пан Смирницки… Хотя вот уже несколько лет как почта в поселке не работает, запах сургуча, штемпельной краски, и прочие запахи присущие почтовому отделению никак не могут выветриться. Его не может перебить даже резкие запахи одеколона «ландыш» и солдатская махорка, коими не гнушается подполковник, когда папиросы кончаются. И это, кажется, доставляет удовольствие пану Вуйчику, проработавшему здесь почтмейстером всю свою жизнь. Поляк поставил свой поднос на стол: - Пан подполковник бедзи на снидани… - Что по-русски не можешь, мать твою так? - Так мой пан. Зрозумею трошки - Если трошки разумеешь, то какого… Все, дальше говорим только по-русски. Теперь и во веки веков это советская территория. Аминь. Разумеешь? Повтори, что хотел сказать вначале - Панове будэт… э… завтрак… э… - Ну, ну, давай-давай дальше. Ветчина? Яйца? - Так мой пан. - Опять? Какой я тебе «пан»? Говори, гражданин начальник… или комендант. - Так, так. Я… - Все, свободен. Спасибо. Завтра гроши привезут, рассчитаемся. Вуйчик еще немного топчется, видимо хочет еще что-то сказать, но только недовольно поводит носом и выходит. - Садись капитан завтракать. - Спасибо, я уже. Так… - Как хочешь. Подполковник чуть побренчал рукомойником. Вытираясь полотенцем, критически осмотрел уже слегка щетинистое лицо свое, щелкнув для порядка подтяжками по полноватому животу, сел и принялся за еду. - Да, не стой ты… садись. Знаешь, Валерий Иванович, надоел ты мне хуже горькой редьки. Так что я даже доволен, что отбываешь по приказу с глаз моих. А поскольку мы надо думать до окончания войны точно не свидимся, то разреши ты мое любопытство – за каким таким, тебя, боевого офицера, смершевца, в такую дыру заткнули? А теперь, я так понимаю, еще дальше прячут с глаз своих. Я твои документы смотрел-смотрел, ни хрена не понял, в деле личном твоем шик-блеск красота, прям доска почета... Не боись, не заложу, можешь прямо говорить. Валера, ногой двинул к окну табурет, сел и достал серебряный с гравировкой портсигар. Вынул папиросу, аккуратно постучал ее о портсигар. Закурил и стал смотреть на площадь, где пленные начали возить в тачках гравий и засыпать воронки от снарядов, мин, бомб – уничтожая свидетельства еще недавних боев. - Иваныч, не тяни… я же сказал, со мной умрет, будь спокоен. - Да, ничего интересного, Григорий Николаевич, ничего такого… - За ничего карьеру не ломают… - Ничего такого, - Валера вдруг криво ухмыльнулся, цикнул отсутствующим передним зубом, весело вдруг выдал, - за дуэль с одним тыловым майором сослали. - За что, за что? За дуэль? Ну, вот, ни хрена себе, заявка на погоны! И, небось, еще дуэль из-за бабы? - Из-за женщины, товарищ подполковник. Я честь ее защищал. Ну, и свою тоже, разумеется. - Ну, и защитил? - Защитил! - И пристрелил э…? - Нет, не смог. Он и так обгадился с испуга, так что сами понимаете, какая уж тут честь. Вот меня после и «полюбили». - Ну, ты орел… прям… заявка на… в наше время, хе… за честь понимаешь… - оторвался от еды, и потянулся за папиросами Григорий Николаевич, - Присяга на верность Родине, это я понимаю… а вот честь… - А что вас смущает? Что у офицера не должно быть чести? Пережитки царской армии? Что такое честь офицера? - Да, не думаю, что пережитки. Ну, там, честность… порядочность… ну, вот еще, приветствие при встрече, козыряют – честь отдают. Ну, что еще? - Не все, Григорий Николаевич, ой, не все… В древнеславянском языке было такое понятие «че». И означало оно наличие силы духа воина, силы, достаточной для защиты семьи, я не знаю там… клана, общины – родины, в общем. Вот при встрече руку и прикладывали к груди, потом ко лбу и говорили – «че ма». То есть «честь имею», готов к защите своих сородичей. Вот так. - Надо же! И откуда такие познания? В училищах так преподают? - Был у меня дружок до войны. Занимался историей и археологией. Вот от него. Сейчас не знаю – жив ли… - Понятно. Ну, ладно… как там… хе… «невольник чести», слушай приказ. Недалече отсюда, есть деревня глухая, у самой можно сказать границы. Что там было во время войны, ничего не известно. Вернее, сведения крайне противоречивые – немцы, поляки, полицаи, партизаны… как-то все смутно, все перемешено. Думаю, что и теперь еще как-то эдак… Ну, вот тебе и предстоит во всем разобраться – кто, как и за кого. Понятно? - Ну, попал… и ничего нельзя?.. - Сам понимаешь, приказ не обсуждается. Ты там будешь единственным представителем советской власти. Царь и бог в одном лице. На помощь особо не рассчитывай, сам понимаешь, до конца войны еще о-го-го сколько, все на фронте. Патрон к автомату много не дам – надеюсь, что не придется стрелять. Не кисни. Думаешь, мне тут сидеть нравится? Мы люди военные. И в любом месте должны «честь иметь». Так ведь? - Поймали на слове… - Да уж… это тебе не заявка на погоны. Хе… Да я, вот и транспорт тебе нашел. Должен скоро… постой… вот кажись и водитель… В это время на крыльце послышались шаги. Потом стукнули в дверь. Даже не стукнули, а так, поскреблись вроде. - Заходь, чего там… На пороге появился Кастусь. Стянул с головы и в руках замял кепку - Таварыш, камендант, навошта выкликали? - Привет. Это ты значит, шофер? Из Ивашевичей? - Вядома. - Сколько ж тебе лет? - Пятнацац гадов ужо… буде. - И зовут тебя?.. - Кастусь… по-русски, значит Константин. - То, что говоришь по-русски, это хорошо, Константин. - Перад вайной в школе вучыли - Добре. Попутчика тебе хочу дать. Довезешь? - Машына заправлена, може и даедзе. - А может и не доедет? - Каробка перадач барохлит, а так... як бог дасць. - Ладно, Костя, на бога надейся, а попутчик, которого силушкой боженька не обидел, в дороге не помешает. Так что доброго пути. Сбирайся, капитан… хотя, слышь, погодь… На площади между пленными вдруг возникла перебранка и подполковник подошел к окну. Закурил - Слышь, капитан, - Валера уже успел выйти на крыльцо, - Ты по-немецки шпаришь… знаю, в деле твоем сказано. Чего это немчура разошлась? Чего не поделили? - Да, выясняют, кому сегодня очередь из-под конвоя уходить, огороды местные шерстить. - Вот же… мать их, заявка на погоны. Я им… головы-то пооткручиваю, не только об огородах, как зовут свою мутер забудут. Вот какой хренью приходится… А ты, капитан, не щерься, не щерься! С тобой готов поспорить на генеральские погоны, что я раньше тебя по улицам Берлина дефелю устрою… Все, проваливай, а я пошел рапорт писать. 4. Лешка чуть было не заорал от радости, еле сдержался – такое везение – первый день как допустили к раскопкам и тут же находка. И находка никак не меньшей важности, чем Троя Шлимана, точно! Как тут не заорать? И все же лучше пока молчать, а то подумают, что… да неважно, что подумают, надо еще самому хорошо рассмотреть, вдруг ошибочка вышла, вот смеху будет. И так эта… зараза постоянно достает. Лешка осторожно осмотрелся по сторонам. Все заняты делами, каждый свой участок «разрабатывает». А у него из-под слоя рассыпавшейся деревянной трухи показался уголок металла серого – свинец или олово, наверно. Теперь надо достать из кармана перочинный нож и аккуратно освободить этот… как же Илья Михайлович называл? А, во - артефакт! «Вырвем у прошлого артефакт, заполним еще один маленький пробел в истории». По весне, на берегу Иртыша, совсем недалеко от воинской части, где служил отец, появились палатки, и человек десять несколько дней ходили, что-то высматривали, спорили. Потом на квадраты поделили довольно большую площадку и начали копать. Страшно любопытно стало – может клад какой ищут? Ну, может, вот тот самый, про который писали, что адмирал Колчак удирая, прихватил с собой золотишко царское, и где-то здесь… в Сибири в общем, закопал. А теперь каким-то образом узнали и… Конечно же, при возврате золота государству, при этом историческом моменте нужно непременно присутствовать. А еще бы… вот бы самому этот клад найти, это было бы совсем здорово! Несколько дней, с утра до вечера Лешка ходил кругами вокруг этой площадки, благо начались каникулы. Наконец, был замечен, оценен… в смысле физической подготовки, и с письменного разрешения родителей был включен в состав экспедиции. Прошел подробный инструктаж и приступил к археологическим исследованиям. Правда пока в качестве подсобника – тачки с «отработкой» возить, но и это тоже кому-то нужно делать. И вот теперь, спустя почти два месяца подсобных работ, первый день на выделенном участке. И не беда, что он давно знает, не царское золото они тут ищут, а ведут раскопки древнего славянского святилища – капища. Это тоже очень увлекательно. Да, к тому же, что совсем немаловажно, он как взрослый, работает, и даже получил первую в своей жизни зарплату… Металлическая коробка с закругленными углами. По размеру чуть больше альбомного листа, а по толщине приблизительно сантиметров пятнадцать. Как-то это коробка должна открываться – сверху и по бокам ничего напоминающего замка или хотя бы отверстия для ключа не видно. Хотя… время все-таки здесь здорово поработало – металл в одном месте… если его подковырнуть ножичком в этом месте, потом надавить и как консервную баночку с «корюшкой в томате»… Как же он потом себя ненавидел – главное, по инструкции он не должен был производить никаких действий с найденным артефактом. Обнаружить и тут же сообщить начальнику экспедиции или своему непосредственному руководителю. Никакой самодеятельности. Вот, как он должен был поступить. Но если твой непосредственный руководитель… эта загорелая до черноты зараза с очень короткой стрижкой рыжих волос, в шароварах и в майке, так обтягивающей ее груди, что соски торчат антеннами, от вида которых совсем невозможно оторвать взгляд. Эта Ритка, которая вечно поддевает и шепчет иногда такие гадости, что приходится краснеть при всех. Ну, уж нет, лучше самому, первому открыть и потом торжественно… Крышка поддалась. Была еще какая-то надежда, что там окажутся украшения, монеты… такая надежда была. Сильно порченные по краям листы пергамента (то, что это был пергамент, узнал потом уж). Успел приподнять один лист, чтобы убедиться, что он не один. Успел заметить, что листы исписаны какими-то крючочками… дальше даже вспоминать не охота – дальше лист, тот, что был у него в руках, стал рассыпаться в пыль, а под этим листом тоже стали происходить какие-то изменения… У Алешки хватило соображения – схватил висевшую на черенке лопаты рубашку, завернул в нее коробку, пулей вылетел по лесенке из своего раскопа и рванул к лабораторной палатке. Ему повезло, в палатке в это время был один Илья Михайлович. Он все сразу понял. - Что делать? Нашел. Сыпется… - успел только сказать Алешка и вдруг заплакал громко по-детски, - я хотел… я хотел только. - Тихо, тихо, тихо… попробуем что-нибудь сделать, что-нибудь спасти, - Илья Михайлович, не теряя времени, приступил к «реанимации» находки, - и… и… ну, все, все, все, утри сопли, пока кто-нибудь не вошел. Так бывает хотя бы раз у каждого археолога. Ты не первый. Я тоже, по молодости... кхм… Эмоции надо в кулаке держать, когда находишь… правда, это удается только с годами. *** За полночь давно. Уже скоро теплая августовская ночь начнет размывать свою черную бездонную звездность, медленно крадущимся утром. Но пока никто даже не думает уходить в палатки, зачарованно смотрят, как костер при очередном треске смолистой головешки бросает в небо снопы искр. И легкая усталость смешивается с бесконечно интересным разговором. Хотя в основном говорит профессор. - Я могу говорить об истории бесконечно. Эта тема поистине неисчерпаема. Но прежде всего нам нужно понять – до советской власти история чаще всего была не столько наукой, сколько орудием в руках правителя. Потому что как человек себя ощущает по отношению ко времени, какой образ своего прошлого несет в своей душе, таково его отношение и к самому себе. Чтобы сделать из человека раба, надо всего-навсего лишить его прошлого, лишить его истории. Как вы думаете, смогли бы китайцы построить великую свою стену, если бы не были уверены, что их император это единственный посланник небес, в руках которого находятся нити всех жизней. Но для этого императору Цинь Ши-хуанди династии Цинь пришлось сжечь все письменные памятники, напоминавшие прежние времена и утопить, извините, в нужниках четыреста мудрецов сказителей и поэтов. Дело в том, что их в то время как раз и было четыреста. Тоже самое происходило и у нас на Руси. Первый раз… насколько пока известно, историю попробовали переписать при Иване третьем. До него в стране мирно существовали две религии – та, что принято называть языческой, на самом деле была древнеславянской, существовавшей задолго до принятия христианства… да и самого христианства. А я так думаю, что и до иудейства. При Иване третьем началось планомерное ее уничтожение. Продолжилось оно и при Грозном. Вторую попытку предприняла новая династия русских царей – Романовы. Наш великий ученый Михайло Ломоносов героически противостоял против версии славянской истории, которую навязывали нам в наших же университетах немецкие профессора, опять же при полном попустительстве и даже с негласного одобрения царской семьи. Не отнимая великих свершений у Петра Первого должен заметить, что преклонение перед западом при нем стало ведущей политикой государства. Да и сами члены царской фамилии были в основе своей немецкого происхождения. А это было сравнительно недавно, каких-то триста лет назад – для истории мизерный интервал… Ритка, пристроилась чуть позади Алешки, изредка, нет-нет да и пройдется длинной соломинкой по его ушам, носу, а то норовит попасть и в полуоткрытый от услышанного рот. Алешка дергается, не оборачиваясь, показывает ей кулак. Соломинка на несколько минут исчезает, чтобы потом все начать сначала… - Историю России за эти несколько веков обкорнали на несколько десятков тысячелетий! Нет, вы можете себе такое представить? По этой новой истории славяне еще две тысячи лет назад даже не пахали землю – были дикими пленами, живущими охотой и собирательством. На самом же деле мы с вами друзья находимся на том месте, где, быть может, в очень древние времена существовал центр мощнейшей праславянской цивилизации в виде огромного военного государства. За кордоном на одной из карт мира, относящейся примерно к 14-15 векам эта огромная страна величалась «Великая Тартария». Причем карта настолько изобиловала мелкими подробностями, что по спискам этой карты наши русские первопроходцы Сибири, начиная с Ермака, Хабарова, Дежнева ходили весьма уверенно на восток аж до самой Аляски. И центр этого государства был именно здесь, на Иртыше. И одним из фактических доказательств этому служит сегодняшняя находка нашего юного героя. И не беда, что подобных находок уже насчитывается довольно много, для него эта находка может стать зарождением того интереса, на котором строится история как наука. Тот документ, что нашел Алексей, называется харатьи – листы пергамента с текстами. Существуют еще волхвари – деревянные дощечки с текстами. Но если разобраться, то на дереве, на коже существуют только списки, копии с более древних и более сохранных документов. Это сантии – пластины из золота, не поддающегося коррозии, на которых тексты наносились путем чеканки знаков и заполнения их краской. Затем эти пластины скреплялись тремя кольцами в виде книг либо оформлялись в дубовый оклад и обрамлялись красной материей. Здесь мы пока таких не нашли. Но расшифрованы тексты уже ранее найденных сантий. - Илья Михайлович, а на каком языке они записаны? – деликатно кашлянув в кулак, спросил студент-очкарик. Все его почему-то называли «Звонарь». Как Лешка ни пытался выяснить, за что его так… - кроме шуток и перемигиваний ничего не прояснилось. - Они записаны древними рунами. Это не буквы и не иероглифы в нашем современном понимании, Руны - это тайные образы, передающие огромный объем Древних Знаний. В древние времена Руны послужили основной базой для создания упрощенных форм письма: древнего Санскрита, Черт и Резов, Деванагари, германо-скандинавской Руники и многих других. - И что, Лешка нашел как раз эти самые…? - Представьте себе, Алексей нашел фрагмент Книги Мудрости Перуна - одной из древнейших Славяно-Арийских Священных Преданий. Виват Алексею! - Ура!!! Качать Лексея!!! Что тут началось! Как не старался Алешка увернуться, был все же схвачен, оторван от земли и несколько раз побывал чуть ближе к звездам. - Ой, девчонки, он же еще не целованный. Дружно зацеловать всем курсом! Чур, я первая. – Конечно, кто же еще мог такое выдать, как не Ритка. Пришлось снова почти всерьез отбиваться, бегая вокруг костра. - Да, погодите вы… отстаньте, девки, прошу. Илья Михайлович, спасите будущего ученого. Лучше расскажите, что в этой книге писано. Ведь вы-то наверняка читали. - Нет, друзья мои, не сегодня. Мне, старику, пора на боковую. Думаю, завтра я смогу вам рассказать такую фантастическую историю, по сравнению с которой Герберт Уэллс и Алексей Толстой с его «Аэлитой» просто детские сказочки. Что, заинтриговал? Все, всем спокойной ночи. Вернее сказать бы доброго утра, но… тут уж как у кого получится – ваше дело молодое, а мне, старику бай-бай требуется. Завтра будем все разрабатывать раскоп Алексея. Кстати, завтра вечером напомните мне о Беловодье. Название Беловодье произошло от древнего названия реки Ирий или река Иртыш - Ирий тишайший, Ир - тишь, в древнем языке есть руна Ирий, образное значение которой - белая, чистая вода. И об Асгарде Ирийском. Это пока только моя версия, но мнится мне, что мы сейчас стоим именно на этой пока мифической земле… - Илья Михайлович, ну, еще немного, самую последнюю капочку… - Это кто сказал «капочка»? - Ну, я… - Э… лично для тебя Кадеев так и быть, изреку начало самое, самую первую «капочку» В незапамятные времена, на то место, где сегодня покоится ледяная шапка Северного полюса, был материк. По разному звалась страна та – Даария, Арктида, Гиперборея, как кому больше нравится. В самом центре её возвышалась Священная Мер Гора, а на самой вершине той Мер Горы лежал Бел-Горюч камень Алатырь. И на том чудесном камне в начале времён начертал Сварог перстом своим знаки огненные. И такая в них скрыта силушка, что не может её вместить ни бумага, ни разум людской, только сердце для Света открытое сможет силушку ту познать. Кто прочтёт те Законы Сварожие и откроет для них своё сердце, тот увидит дорогу светлую, что зовётся Путь Прави издревле. И по этой дорожке сияющей он взойти сможет в Ирий Светлый… *** Вот об этом и еще о многом другом успел рассказать Алексей Зое, пока ели мороженое, потом несколько раз обошли кругом Чистых прудов и, наконец, медленно… очень медленно пошли по бульвару. И все же рассказал не все. Не рассказал, да верно, никогда и не расскажет, что в ту же ночь, Лешка едва успел добрести до своей палатки, кое-как разделся, только лег и только хотел выключить слабенько горевший фонарик… полог палатки тихонько раздвинулся, и в палатке появилось «приведение» завернутое в белую простыню и перевязанное широкой синей лентой. И шепот, выдающий Ритку: - Здесь проживает известный археолог Алексей Рябинин? В связи с находкой артефакта мирового значения, археологический факультет московского университета, преподносит ему подарок в оригинальной упаковке. Молодой человек потяните за кончик ленточки… да. Свет лучше всего будет потушить… Как можно кому-либо рассказать, что под этой «упаковкой» находилась его первая женщина. И все было так… но и об этом тоже лучше ничего не говорить… Как ни медленно они шли, но бульвар все же закончился возле памятника Грибоедову. Правда, впереди еще были другие бульвары – Сретенский, Рождественский, Петровский, Страстной, Тверской и Никитский. И еще только-только начинало вечереть, и еще зажгут фонари не скоро. И можно еще рассказать о… - Рябинка, мы пришли. Что уставился как баранчик? Да, я забыла сказать, что мы совсем недавно переехали вот в этот дом. Теперь день и ночь на нас Грибоедов смотрит, а мы на него. Знаешь, ты сейчас похож на Чацкого. Стой! Теперь чуть левее и три шага назад. Точно, просто как две капли. Провожай дальше, будешь знать, где я теперь живу. Помнишь нашу бывшую коммуналку? Здесь тоже коммуналка, но теперь у нас три комнаты, потолки высоченные, печи с голландскими изразцами. Правда, они давно не топятся, но все равно красотища неописуемая. Вон окна моей комнаты на седьмом. Окна с видом на Главпочтамт и улицу Кирова. И работаю я тут совсем рядом в Кривоколенном переулке. - Зоя, ты вроде бы хотела в Гнесенку на певичку учиться? - А кто будет кормить всю ораву желтопузиков. Ах да, я забыла тебе сказать… отца в прошлом году схоронили, по пьяни под машину угодил. Валерка даже хотел из училища уходить, я не дала. Так что мне с мамкой приходится пока тянуть. Ничего, вытянем. Вот такие дела… В темноватой длинной подворотне дома, у Алешки снова вспыхнуло желание – вот сейчас непременно обниму и поцелую. И по первым же своим полунамекам понял, что не будет отказа. И уже вот они совсем рядом, Зойкины глаза и полуоткрытые губы... - Эй, кто там мою сестренку тискает? Зойка, домой шагом марш, без тебя там бой в Крыму, все в дыму… - в полумраке подворотни, брюки клеш, полосатая футболка «динамовских» цветов, кепочка на затылке и папироска в углу рта, выглядит хулигански вызывающе, - А ты, пацан, морду-то не вороти, я не сразу тебя бить бу… ну, ниче себе! Алеха! Какими путями занесло в нашу большую деревню? А я ж тебе чуть нос не своротил. - Ну, это можно было бы поглядеть еще – кто кому. Привет, Валерка. Ожидал увидеть в форме с боевыми наградами. - Взаимено! Тоже мечтал тебя в охицерской форме лицезреть. - Мальчики, я ушла к своим «куклам». Пока, Рябинка. В следующий раз с цветами приходи. Валер, тебе скоро… - Я помню, Зуза. Беги. Мы не долго. Ну что, штафирка, пошли. По кружке «Жигулей»? - Я понял, тебе в часть скоро? Где ты базируешься? - Сейчас в летних лагерях. Но тоже, час на электричке. Успеем. Тебя Зойка где подхватила? - У Покровских. - Ты, это… гляди… - Да, ладно тебе, Валерка. Не девочка маленькая, сама как-нибудь… - Да я к тому, что если что, так я готов буду породниться. Понял? - Вот так сразу? Мне еще в институт поступить, а потом и закончить его нужно. А уж потом думать о… - А если… - Не пыли пока. Будет видно там. Ты ж меня знаешь. - Вот именно, что совсем не знаю. Раньше был тихоня тихоней, а теперь вон как – только встретил, тут же лапать начал. Ладно, пришли. Ищи столик, пиво за мной. По понятным соображениям выпили только по одной кружке в подвальчике на Сретенском бульваре. Валерка заторопился, обстоятельного разговора не вышло. - Леха, мне теперь может больше месяца увольнение не светит. У тебя, я так понял, еще экзамены… - Послезавтра последний… практически уже поступил. - Не кажи «гоп»… Не успели попрощаться, как их остановили два немецких офицера в форме верхмата. - Sagen Sie bitte… Dig, wie dem Roten Platz? - Gerade werden nach der Straße Kirows, Dort sehen - Die ganze Zeit richtig? - ja - Dank. Komm, Marcus, schneller… Алешка даже немного опешил. Конечно, в школе он немного «шпрехал» и понял, что спрашивали про Красную площадь, но чтобы вот так бегло болтать, как Валерка… - Эй, ты так здорово этим немцам… - Учусь. Знаешь, Лешка, не хочется думать о плохом, но война, похоже по всему будет. Видел, какие у них самодовольные рожи? - Ты слышал, имя какое-то странное у того длинного – Маркус. А так… рожи, как рожи. У нас с ними договор о ненападении. - Когда им надо будет, насрут они на свой экземпляр договора, и у нас же наш экземпляр попросят подтереться. Ладно, постараемся и мы быть готовыми. Слышь, Лешка, я вот про что - если тебе после экзаменов не заподло будет, то приезжай в Подольск… э, так и быть, разрешаю даже с Зойкой и… ну, она знает, кого еще прихватить. На пару часов смогу вырваться… может больше. Как думаешь, возможен такой финт ушами? - Думаю, через пару недель. - Годится. Как добраться, пароль для встречи и все прочее сейчас нацарапаю. Доставай папиросную пачку. 5. - Ну, и сколько же мы так будем ползти? Кастусь сидит на самом краешке сиденья, при этом едва достает до педалей. Цыплячья шея его вытянута и кажется, что даже петушиный вихор на голове старается разглядеть дорогу впереди машины. - Товарищ капитан… - Что, товарищ капитан? Ты за сколько сюда-то добрался? - За полдни. - Е… это меньше сотни километров. Быстрее нельзя? - Так сухо же было, а цяпер дарогу быцам салам намазав… - Давно за рулем? - Перший раз. А шо? Та, видел, как дядька Микола рулил, вот и сам смог… - Да, смог, смог. А быстрее, стало быть, никак. Вторую-то скорость хоть вруби. - А как это? - Ну, елки-моталки! Все, нет у меня больше терпежу, тормози. Стой, кому говорю! Только мотор не глуши. Встали. Дорога – раскисшая глина, со сплошными лужами в колее. С одной стороны поле травы некошеной, с другой густой подлесок сосновый с березовым вкраплением и кустами лещины. Валерка хотел было отойти в этот подлесок, но увидел, что придется метра три месить грязь, отлил прямо с подножки. Папиросу задымил, почесал затылок, сдвинув на лоб фуражку, и снова сел в кабину. - Вылезай. - Навошта? - Навошта, навошта… Для чего, понял? - Понял, не дурень. Так для чего? - Порулил и хватит, дай дяде побаловаться. Перебирайся на мое место. - А вы можеце? - Посмотрим… не дурее тебя буду. Давай, вали. Кастусь открыл свою дверцу, посмотрел на грязь. Кряхтя, снял сапоги и стал подворачивать штанины повыше… - Может я так, через вас… как-нибудь?.. - Попробуй. Поменяться местами получилось легко. Показалось, что и машина радостно вздохнула, почувствовав за рулем настоящего шофера. Поехали быстрее, сколько позволяла дорога, но все равно - с первой на вторую и обратно. - А теперь рассказывай. - Пра што распавядаць? - А все по порядку. Что у вас в селе делается… делалось с той поры… - искоса зыркнул на Кастуся и ухмыльнулся, - с той поры, как ты себя помнить стал. Пойдет? Надеюсь, хватит тебе времени, пока доедем? *** Село Ивашкевичи стоит на восточном берегу западного Буга. В этом месте река делает широкий в несколько километров поворот, почти правильный полукруг. Правый, западный берег реки очень крутой, скалистый, по верху весь порос густым лесом. Левый же берег больше похожий на полуостров, пологий, в нескольких местах порезанный неглубокими оврагами, заросшими мелким кустарником. Село, дворов на пятьдесят, вытянулось в линию, точнее, по дуге и своими задами-огородами обращено к реке. По самому берегу густые насаждения деревьев, так что с воды почти и не видать жилья, можно только угадать его по нескольким мосткам, да десятку лодок. Выше села, примерно с километр шириной тянется поле, когда-то льняное, а теперь просто заросшее всякой сорной травой. К середине поле ощутимо повышается, переходя в невысокий холм. На холме между рядами лип и дубов хорошо просматривается фольварк - за кованой оградой каменная по фундаменту усадьба, построенная сравнительно недавно, может лет тридцать-сорок назад. Центральное здание двух этажей с колонами и балконом под мезонином. С двух же сторон большими арками примыкают два флигеля. По всем углам крыши башенки островерхие. Издали смотрится очень красиво, но вблизи являет вид печальный – ограда сильно проржавела и местами едва держится, некогда голубая краска и штукатурка колон и стен облупились до почерневших от времени досок, в некоторых окнах не хватает стекол, кое-где на крыше черепицы… Война обошла Ивашевичи стороной. Как, впрочем, и прежние войны, переделы и катаклизмы. Вероятно, это произошло потому, что село находится на таком географическом месте, на котором само ведение каких-либо военных действий, бессмысленно – переправу через реку навести проблематично, на другой стороне с горы ли, в гору ли выбираться, по меньшей мере, не умно. А если взглянуть чуть дальше села и за холм с усадьбой, то взгляд увидит одну лишь проселочную дорогу к селу посреди болотистой местности с редколесьем. Так что можно назвать это место Белоруссии оазисом… точнее, островом посреди бушующего моря войн, революций и прочих исторических неприятностей. Но так ли спокойно живется в этом оазисе? Неужели никакие невзгоды так и не касаются села? Конечно же, это не так, хотя смекалка местных мужиков многое смогла перемолоть, перемочь, пережить с наименьшим уроном. Да к тому же им есть и за что держаться. Поле здесь всех кормит. Непростое у села Ивашевичи оказалось поле – такого льна, который только здесь по непонятным причинам родится, говорят, нет во всей Европе. И сколько себя помнят жители, всегда, даже в самый засушливый год, были они с урожаем. Ну, а то, что поле это испокон века и до недавнего времени принадлежало польским шляхтичам Свенцицким, а все село у них в батраках ходило, так это тоже ничего не означало – паны не обижали, сами жили и мужикам давали, понимая, что без них поле это просто кусок земли. Одним словом, зажиточное село было. Справное хозяйство было у тех разумеется, кто труда своего не жалел, да к горилке не прикладывался больше меры. Никто не помнит, когда это началось, но только управляющими у панов всегда были местные мужики – Лусчицы. И прадед Пятрук, и дед Захар и сын его Апанас, которому тоже сейчас уже за пятьдесят, а далее, если так пойдет, то придет очередь и старшему брату Кастуся Винцику… если с войны вернется живым, да ничего не изменится. Могут меняться паны, товарищи и герры, но всегда и всем будет нужен лен. И при всех сменах властей – управляющий ли, председатель колхоза, староста (или если еще какая появится должность) – всегда это будет кто-нибудь из Лусчицев. Так когда-то на сходе мужики порешили, так и повелось. А с тех пор как себя помнит Кастусь, а это не так и мало – десяток лет, поле принадлежало старому пану Владиславу Свенцицкому, который был в своем имении лишь один раз. Кастусь как раз бегал смотреть, из-за кустов как возили две барышни кресло-коляску со старым паном. А еще уже случайно, видал, как эти же самые барышни в реке купались… голые совсем. Потом, уже весной 39-го, приезжала старшая дочь пана, Кристя с мужем своим. Тот в немецкой офицерской форме был. Потом советская власть пришла и в трех километрах от села, выше по реке появилась пограничная застава. А через их село раз в неделю стала ездить полуторка и мотоцикл. Село срочно оформили колхозом и при единодушном поднятии рук на собрании утвердили название «Колхоз им. Коминтерна». И школу начальную отремонтировали. Совсем хорошо стало – раз в две недели приезжал большой фургон с товарами разными, и даже раз в месяц кино привозили – под вечер натягивали большую простыню между деревьями и аппарат включали от движка машины. Еще бы так с год и в селе было бы электричество и радио. Но тут началась война. О войне узнали только через несколько дней, когда в пешем строю через село прошли в полном составе пограничники. Позади их колоны ехали две груженые полуторки. Сразу за селом, одна машина сломалась. С час пытались солдатики ее починить, но безуспешно. Пришлось им перегружать свое добро на другую, и так уж под завязку набитую машину. Что не вошло, выгрузили и сложили у дороги, в частности библиотеку и еще много всяких вещей, не очень нужных в военном деле. Понятное дело, что попросили председателя сохранить имущество, обещая через самое большее месяц, вернуться с победой… Осенью же сорок первого, председатель приказал перепахать дорогу, ведущую к бывшей заставе, загородь поставить… вроде как дальше и дорог никаких нет, и никогда не было. Саму заставу частично уже по зиме мужики разобрали на дрова… а что осталось, так потом, партизаны попользовались… *** Действительно дорога паршивая. Глаз да глаз нужен и твердая рука. Но успевает Валерка вести машину, внимательно слушать Костуся, да еще и самому в себе «философствовать». Редко это с ним случается, но бывает, когда ничего срочного, ничего боевого скоро не предвидится и можно слегка расслабиться. «Вот это и есть настоящая жизнь. Жизнь это – прежде всего Земля, на которой живешь. Она, эта Земля и есть Родина. Год за годом рожает себе тружеников, одевает и кормит их, заботится. И что бы ни творилось за пределами Родины, этим труженикам нет никакого дела, до войн, политических драчек за власть. Потому как все войны на самом деле это только борьба за власть. И выходит, что солдаты… офицеры просто исполнители чьей-то воли… Ну, конечно в случае, когда на чужой земле. Но если надо защитить свою Землю, свою Родину, то тогда… ну, это как бы само собой. Это - святое… тогда и война священная… потому как… за «свет», за жизнь выходит. Но вот, кажется, для меня война закончилась. Может быть и хорошо, может пора тоже «сесть на землю», может, хватит с оружием «баловаться»»… - Слышь, Константин, ты мне поведай, как это вы умудрились машину испортить? - Яку машыну? - Да вот эту самую, что нас кое-как везет. Ведь это машина тех самых пограничников? Неужели они в селе останавливались? - У студни. Самим напица, з сабой вадзицы набраць, да в радиятар залиць халоднай. - Ну, и… - Так, вы пачым ведаеце? - Елки-моталки… я еще не то знаю. Так как? - Та бульбину в выхлапную трубу хтосьци сунув. Маленьку, не адразу пачало чхаць. - Ох, узнаю, кто – расстреляю к такой-то матери! - Товарищ капитан! - Что испугался, сразу русский вспомнил? Шучу я так, понял. Рассказывай дальше. Как фашистов принимали? - Так у нас их и не было… почти. Так по першему снегу приехали на легковухе и двух мотоциклах. Флаг с «паучиной» своей на школу повесили, старосту да полицаев назначили. Сказали, что гаспадарь… хозяин скоро приеде… вот и все. - Ну, и… - Чего еще? - Староста, понятно, что как его… Апанас, батька твой стал, а полицаи? - А шо? Их всих тоже, товарищ капитан, расстреляете? - Как врагов? Да, запросто. - Тогда прям сщас и починайте. Я был полицаем. И даже карабин у меня был и повязка. Батька мне с Михасем приказал… а Михась так меньшее меня на два году. И что теперь, его тоже ко стенке? - Елки-моталки… вы, что там, совсем… Валера от такой «информации» головой энергично закрутил, потом хмыкнул и полез за портсигаром в карман. На секунду только оторвался взглядом от дороги, не успел баранку вывернуть, машина как-то боком тут же сползла в кювет, по самый радиатор окунулась в воду. Заглохла само собой. - Е… приехали, кажись. До села далеко еще? - Товарищ капитан… - Ладно, зови меня Валерий Иванович… так сколько? - Вы ничего не чуеце? - Что? - Стонет будто кто… вот и теперь… Валера, наконец, прикурил папиросу и прислушался. Покосился на автомат, что между коленок у Кастуся приладился, ухмыльнулся. - Что у тебя в кузове? - Две бочки керосина. Готовимся к зиме. - Еще? - Канистра бензина, да и все. Ну, еще брезент… може кто… автомат подать? - Не требуется. Тихо сиди, не рыпайся - сказал Валера, но все же на всякий случай расстегнул кобуру на поясе и вылез на подножку. Вылез и заглянул в кузов. Пока машину мотало по дороге, брезент, накрывавший солдатика, сполз, оставив прикрытым нижнюю часть туловища. Первое, что увидел Валера – вещмешок, сидор солдатский, потом уж гимнастерку… - Дядя Валера, там что, мертвяк? – спросил Кастусь, пытаясь хоть что-то разглядеть в маленькое заднее стекло кабины, - Я до жути мертвяков боюсь. - Мертвяки не стонут, – коротко оборвал его Валера, все же достал пистолет и громко приказал, - Солдат, встать! Никакой реакции. Пришлось Валере самому забираться в кузов, а это немного походило на акробатический этюд – машину-то с его стороны наклонило вперед и набок. Все же перебрался, присел перед солдатиком… зашептал вдруг: - Е… вот так встреча… как же ты так… куда тебя? – откинул брезент, увидел бинты свежепромокшие от крови, - ты, вот что, ты это помирать-то погоди, мне еще много сказать-спросить у тебя нужно. И завопил, вдруг, как-то по-женски, высоко, надсадно: - Кастусь, елы-палы! До села далеко? Доктор нужен срочно! Кастусь тоже выбрался на подножку, при этом сильно приложившись головой о дверцу кабины. - До села по дороге километра три, а через лесок до усадьбы напрямки, чуть боле километра, а доктор… только в Броницах, десять километров позади. - Твою мать! – заскрипел зубами Валера, - как же вы живете без врача? - Так быв фельшар, сышов з памежниками... а лечыць ад усяго пани Крыся, яна в сядзибе... - Вылезай как можешь из машины, борт задний помоги откинуть… елки-моталки, живей шевелись. Постарались как можно аккуратней подтянуть солдатика к краю. Стоя на дороге, по щиколотку в грязи, Валера поднатужившись взял его как ребенка на руки. - Кастусь, возьми автомат, котомку его, иди вперед, показывай дорогу. Да, шевелись ты, понимаешь! *** Мелкие рыжие муравьи снуют по нижней, вросшей в землю ступеньке. Овражный кустарник, подступает вплотную к месту, что еще пару лет назад именовалось барским двором. С этой стороны усадьбы, вид еще больше унылый, нежилой вид. Лишь погреб в глубине двора подает признаки жизни, угадываемой протоптанной среди крапивы тропинкой со стороны флигеля. Спустившись на одну ступеньку, Кастусь крикнул в полуоткрытую дверь - Кшися, ты здесь? Мы параненага салдата прынесли. Куды яго пакласци? - Ни идз там. Табе нельга. Нясіце, Аляксея в флигель, у пакой з книгами. Я яго давно чакаю. Буду там в пьяц минут. Голос женский, совсем не старческий, сильное бархатистое контральто… такими голосами, верно, должны херувимы петь. Валера так и не понял, откуда, с какой стороны он пришел. Не понял Валера и другого – откуда владельцу этого красивого голоса известно имя раненого. Не до того было. Из последних сил дотянул до флигеля, стиснув зубы, поднялся на три ступеньки, уже видя перед собой только спину Кастуся, прошел по коридору… Как уложил Алексея на приготовленную кровать, уже не помнил. Все поплыло перед глазами. Правда, пришел в себя, как ему казалось очень быстро, может и минуты не прошло. 6. «Если хочешь дольше оставаться незамеченным – маскируйся как можно ближе к наблюдателю, буквально у него под носом» - это правило разведчика Валерка усвоил отлично. Всего в тридцати метрах от забора, за которым находится военная часть, на берегу речушки Пахра, устроились туристы. Все чин-чином - разбита палатка, горит костерок, торчат удочки. Можно уверенно сказать, что клева не будет, так как удочки это тоже больше для маскировки, потому что не все здесь туристы. В парне в черных шароварах, в вышитой по стойке воротника рубашке, в большой соломенной шляпе очень сложно узнать курсанта военного училища Валерия Смирницкого, но это, без всякого сомнения, он. Как ему удалось выйти за территорию военного объекта, и вот уже полдня находиться в самоволке – военная тайна. Тайна, которую даже Мальчиш-Кибальчиш не должен знать, так как, в случае провала, грозит Валерке «губа» на много дней и ночей, проходя мимо которой, никто не будет салютовать ему. Вечереет. Солнце в последний раз подмигнуло между верхушек деревьев на той стороне речки, и отправилась подводить дневные итоги. В части на плацу тоже идет вечерняя поверка. Если учесть, что Валерка «зарядился» до утра и пара пустых бутылок Цинандали, купленных в Торгсине, уже закопаны в илистом берегу, а еще парочка ждет своей очереди, плавая в авоське под речной коряжкой, то одной «губой» Валерка, в случае неудачи может и не отделаться. Заря вечерняя обещает на завтра еще один теплый день и располагает к тихому созерцанию. У костра сидят Алешка и Зоя, а Валерка со своей подружкой Лелей, как он сам невинно заявил - «отправились обозревать окружающие окрестности». Не будем уточнять, чем они там занимаются, но бабочек не ловят, это точно. А из-за забора в тишину теплого июльского вечера начинает доноситься дробный звук вбиваемых в хорошо утоптанную землю сапог и… «Вторая рота-а-а… запе-вай!». Звонкий, еще совсем мальчишеский высокий голос начинает «Школа красных командиров Комсостав стране своей кует!» В терцию запев подхватывают еще два сильных голоса «Смело в бой вести готовы За трудящийся народ!» Ах, если бы и дальше так вот… но, к великому сожалению, припев звучит не очень стройно… но зато очень громко, с подсвистом «Эй, комроты, даешь пулеметы! Даешь батареи, чтоб было веселей!» - Ну, вот, такую песню испортили. Обидно, Лешка. – Зойка, от обиды за «сломанную» песню, ударила по костру тонкой веткой, которой до этого отмахивалась от слишком надоедливых комаров. Костер на удар ответил тысячью мелких искорок, взлетевших и медленно гаснущих в темнеющем небе. - Скажем прямо, не консерватория. Ну, не всем же быть Шаляпиными и Лемешевыми. Они же курсанты – будущие офицеры. И словно в подтверждение Лешкиных слов в сиреневый закат взвился новый запев «Наши красные курсанты Днем и ночью – Эх, да начеку! Посягать на нашу землю, Не позволим мы врагу!»… - А вот, интересно, наш курсант уже посягает или еще не… - Алексей о колено разломил сухую ветку и подбросил в костер. - Лешка, не пошли, я понимаю, что ты немного выпил, еще немного и тебя тоже потянет на подвиги, но… тебе это как-то… не идет, что ли… и не так все должно быть, понимаешь? - А как? Объясни мне… как должно быть и как не должно? - Чего ты вдруг взвился? Не так! Понятно? - Да, уж… куда как доходчивей… Лешка и сам не понимает, что с ним происходит. С той самой минуты, когда на вокзале из толпы вынырнула и подошла к ним Леля. Зойка тогда облегченно выдохнула: - Ну, Лелька, ты даешь, мы уже хотели без тебя… - А что, еще целых три минуты, – удивленно захлопала глазами Леля. Потом кокетливо голову к плечу склонила и протянула Алексею лодочкой узкую ладошку, - а вы, я так понимаю, Алексей. Мне Валерка все уши прожужжал. А я – Леля, - и даже зачем-то чуть присела. А от этого единственного прикосновения у Алешки будто вспыхнуло внутри что-то такое многоцветное, радужное. И тут же стало тревожно-тоскливо и радостно одновременно… - Эй, теперь мы точно опоздаем. Бежим! – Зойка дернула его за рукав, и они побежали к электричке. Хорошо еще, что в пути девушки щебетали без остановки и на Алексея, казалось, не обращали никакого внимания. Он же старался не глядеть на Лелю – упирался взглядом в окно, пару раз выходил курить в тамбур. И все спрашивал самого себя – «это что же такое творится… разве так бывает? Разве можно вот так… от одного прикосновения, от одного взгляда? Да, это только в книжках пишут. А, может, нет?.. Может, вот так она и приходит – вдруг, вся разом и навсегда?» Так что совсем он не пошлил, когда поинтересовался отношениями… «Это что, я уже и ревную? Только этого еще не хватало! Леля – девушка Валерки, какие тут еще могут быть вопросы. Вот и забудь, думать не моги даже…» «Эй, комроты, даешь пулеметы! Даешь батареи, чтоб было веселей!» - Леш, не обижайся… всему свое время. А Леля… Леля… - Зойка слегка поколебалась, говорить или нет, - она… но учти, это военная тайна. - А я – могила! - Она, понимаешь, собирается в разведке работать и Валерку за собой тянет. Он за ней с восьмого класса… невестой иногда зовет. Не знаю, что у них было – не было, но только мне тревожно за него… очень… вот. - Зой… спасибо за информацию, только волноваться за него не стоит – он парень с головой. Слышала бы ты, как он по-немецки шпарит. - Да знаю я. И на язык его Лелька подбила… и… вместе у кого-то уроки берут. Зойка размахнулась и с каким-то раздражением бросила свою ветку в воду. - Ты, что, ревнуешь? Он же брат тебе. - Вот именно… брат же… «Вот и Зойка ревнует. Да, что же это такое со мной творится? Ну, нельзя же так…» А за забором уже новая песня. И звучит она теперь чуть в отдалении и поэтому кажется более слаженной «Мы войны не хотим, но себя защитим, — Оборону мы крепим недаром, — И на вражьей земле мы врага разгромим Малой кровью, могучим ударом»… И тут, наконец, из-за кустов появляется Валерка. По виду весьма довольный, чуть не урчит… паразит. - Слышали, как в песне спето - мы этого врага прямо в его же логове задавим. Вот и Зойка, кажется, облегченно вздохнула: - Эй, не хвались, идучи на рать, Валерка, хвались, идучи… Но разве таким «уколом» можно смутить Валерку. На его стальные нервы это даже не комариный укус. Он будто и не услышал, гнет свое… боец: - А до этого по вражьей земле, по-пластунски поползают разведчики, возьмут в плен самого главного генерала. Он как миленький все планы и карты выложит, все, что нам надо расскажет и тогда… «Ладно, надо забыть… успокоиться, друг все же, вот беда…» - Валерка, ты плохой разведчик. Я тебя еще за сто шагов услыхал. Где потерял Лелю? – Алешка не самому появлению Валерки, обрадовался, что прервался этот разговор. Не так и не о том еще с утра хотелось ему говорить с Зоей. - Фройлен Зоя, фройлен Леля приглашает вас поплавать… без кхм… без ничего, - Валерке удается даже незаметно подмигнуть Алешке, - Торжественно клянемся – подглядывать не будем. Идти всего двадцать метров по берегу – увидишь. Вода – парное молоко… кажется. А мы, я так думаю, с божьим человечком Лексеем здесь окунемся. Не возражаете, молодой человек? Вот и ладненько. А потом перейдем к следующему номеру нашей программы. Эй, Зузька, полотенце прихвати!.. Зоя взяла полотенце, фонарик и скрылась в указанном направлении, а Валерка в пять секунд скинул одежду и подошел к воде: - Итак, водная преграда под кодовым названием «речка-переплюйка» будет форсирована за пять минут. Имеется в виду – туда и обратно. Алексей, ты где? Алешка посмотрел на спортивную фигуру Валерки, сверкающую в отблесках костра не загорелыми ягодицами, невольно пощупал свои бицепсы и снова, что-то похожее на ревность стало когтисто шевелиться в животе… - Нет, Валер, я, пожалуй, не буду. Лучше возьму секундомер и буду фиксировать достижения. - Как хочешь, бери часы, – сказал Валерка и, легко оттолкнувшись, почти без брызг нырнул в уже совсем черную воду. *** Ах, как вызвездило! В городе такого не увидишь. Мириады звезд, не мигая, уставились на огонек костра, на, сидящих молча, с запрокинутыми головами, молодых людей. Именно для такого момента полной умиротворяющей тишины, полного слияния с бесконечным Космосом, с природой и стоило выбраться из города. - Ребята, милиционер родился… - Зоя, ты о чем? - Лелечка… сейчас только что был такой момент полной тишины, про который говорят – «милиционер родился». Может, в этом действительно что-то есть? Тишина и порядок в мире… - Дамочки, а давайте мы с вами за этого будущего стража порядка выпьем, а потом попросим, наконец, нашего студента… будущего профессора истории с мировым именем рассказать нам что-нибудь… Вот к такому повороту Алешка совсем был не готов Вернее, не был готов к такой «аудитории»… - Валер, ну, ты сказал бы сразу – «из Моцарта нам что-нибудь»… - Леш, увы, увы, не Моцарт я, ты точно не Сальери – травить меня, я думаю, не станешь? - Давайте просто выпьем… выпьем за нас, за этот мир, за эту бездну звезд… - Идет… и «за союз, связующий Моцарта и Сольери»… и как там дальше, я не помню, хоть убей. За будущего командарма и буквоеда-штафирку… - Вот этого «штафирку» я как-нибудь тебе припомню. А пока пьем так, без выпендрежа, просто – а то вино остынет. Девчата в другой раз просить мы вас не будем. - Пока вы упражнялись словесами, мы выпили уже и просим еще налить… - Эй, Зузя, ты не увлекайся… - По три капли можно. - Ну, все, теперь застыли все. Мне Зузя впопыхах поведала, что нашего Лексея древние славяне поманили. Весьма похвально и всячески поддерживаю. Должны мы корни знать свои. Признаюсь, от школы, от древней истории у меня лишь дырка в голове… киевская Русь, какие-то хазары, которым князь Олег отмстить хотел за что-то… и все в таком же роде… да, вот еще - древляне, поляне, вятичи… - Валера, мы, кажется, собрались слушать Алешу, а не выдержки из твоего жития. Оно нам всем известно - Лелечка, все-все, уже заткнулся. - Алеша… мы слушаем. Про что хотите сами. - Э… так вы еще «на вы»? Негоже как-то, Лелька. Мой друг тебе он тоже… - Ну, помолчи, Валерка, хватит. К рассказчику положено «на вы». Эх, темнота. Все, Алеша, мы внемлем. И так это было сказано – «Алеша»… вернее будет, так это было услышано, что у Алешки в горле комок встал и, кажется, он целую вечность сидел, стиснув зубы, сдерживая предательскую слезу. «Фф-ууу… ну, ты, парнишка, влип по уши. И как всегда не вовремя, некстати. Надо собраться, сопли не жевать – нельзя вот так, она невеста друга»… - Ну, значит так. То, что мною здесь будет вам рассказано, ни в одном учебнике вы не найдете. Во многом… если не во всем это миф. Но миф красивый настолько, что стоит потратить свою жизнь на то, чтобы хотя бы маленькая часть этого мифа стала исторической реальностью. Многое уже найдено артефактов, говорящих в подтверждение этого мифа, многое из письменных документов расшифровано. Но для того, чтобы эти знания стали официальной версией, должно пройти еще много и много времени. И это происходит потому, что нужно будет отказаться от многих уже известных знаний, идей. А это происходит очень медленно. Сколько веков потребовалось, чтобы все уверовали, что земля круглая? А между тем, наши древние предки, прекрасно это знали. Для наших предков не секретом было и то, что в бескрайнем космосе существует множество миров, планет, с разумной жизнью, с гораздо более разумной, чем наша. И сколько потребуется времени, чтобы все уверовали, что мы произошли не от обезьян… и то, что по Дарвину, на Земле еще был бы только каменный век… - Лешк, ты мне этого не рассказывал. - Зой, я тебе совсем чуть-чуть и рассказал-то. С пятое на десятое. А теперь… - Ну, да! А теперь мы слушаем полноценную лекцию. И за это я предлагаю выпить. У нас еще немного есть. - Валера, мне не надо, а то язык начнет заплетаться. - Ой, и нам с Лелькой тоже не надо тогда. Правда, Леля? - Конечно. Тем более, что… если Алеша не против, то мы тихонько сделаем чай. У меня к чаю шоколадные конфеты есть. - Эх, девки, придется мне одному вино допивать. Пусть мне будет хуже. - Ну, все. Алеша, продолжай. - Ладно. Начну с того, что Земля с точки зрения географии не всегда выглядела, как сейчас. Согласно Руническим летописям, 300 тыс. лет назад внешний облик Мидгард-Земли был совсем иной. Пустыня Сахара была морем. Индийский океан – сушей. Гибралтарского пролива не было. На Русской Равнине, где мы сейчас сидим, было Западное море. В Северном ледовитом океане был большой материк Даария. Имеется копия-карты Даарии, которая была скопирована Меркатером в 1595 г. со стены одной из пирамид в Гизе. Западную Сибирь тоже заполняло Западное море. На территории же нынешнего Омска был большой остров Буян. Вот про раскопки на этом острове Буяне, я тебе, Зоя, рассказывал. - И как ты там нашел… - Кусочек рунического текста. Да. Ну, ладно, дальше. Даарию с материком связывал горный перешеек – Рипейские (Уральские) горы. Река Волга впадала в Чёрное море. А, самое главное, планета не имела наклона своей оси и обладала более теплым и мягким климатом в северных широтах, чем сейчас. Современный человек пришел на Землю из космоса. Прародиной многих наших предков является солнечная система со Златым Солнцем в Чертоге Расы. Роды Белых людей, живущих на Землях в данной солнечной системе, именуют его Даждьбог-Солнце. В астрономии эту систему знают как Бета Льва или Денебола. Его называют Яровеликим Златым Солнцем, оно более яркое по излучению светового потока, по размеру и массе, чем Ярило-Солнце. - Что-то про Даждьбога, Перуна, Ярило… э… - Конечно, Валера, конечно слышал. Память людская и через миллион лет в устном свое творчестве может нести отголоски. - Выходит, предки были язычниками? - Выходит, они помнили, откуда они пришли на Землю и кто их предки. - Очень любопытная теория. - Я тоже так думаю. В древнейшие времена Мидгард-Земля находилась на пересечении восьми космических Путей, которые связывали обжитые Земли в девяти Чертогах Светлых Миров, включая Чертог Расы, где проживали только представители Великой Расы, Расичи или Арии. В те времена представители именно Белого Человечества первыми заселили и обжили Мидгард-Землю. Увы, и в то время были битвы между темными и светлыми силами. В одной из битв второй Великой Ассы космический корабль Расичей – вайтмара, получил повреждение и вынужденно приземлился на Мидгард-Земле. Вайтмара опустилась на северный материк, который был назван звездными путешественниками Даарией - Даром Богов, Даром Ариям. - Стоп, стоп, стоп! Выходит, что арии – первые космические переселенцы на Земле? Поэтому Гитлер в своей "Mein Kampf" и пытается присвоить… - Да и свастику он тоже стибрил у древних. Свастика – символ нашей Галактики. Вот, видите Млечный Путь? Это наша галактика, только в профиль. А анфас она будет выглядеть как свастика. Кстати, в России, до революции, в народном костюме часто присутствовала вышивка в виде свастики. - Вот ведь гад какой! - Вот именно, Валера, гад. И какой еще гад. Но гады приходят и уходят, а потомки Родов союзных Земель Великой Расы остаются. - Вот, за что я тебя Лексей уважаю, так это за то, что умеешь утешить. - Между прочим, ты сам типичный представитель даАрийцев. - Это как? И что за ДаАрийцы? - На Вайтмаре находились представители четырёх Родов союзных Земель Великой Расы. Роды Арийцев – хАрийцы и даАрийцы и Роды Славян – Рассены и Святорусы. Это были люди с белым цветом кожи и ростом более 2 метров, но имели различия в росте, в цвете волос, в цвете радужной оболочки глаз и в группе крови. ДаАрийцы отличались серым, стальным цветом глаз и светло-русыми, почти белесыми, волосами. Вот как у тебя, Валера. - Ой, мамочки. Леш, а про меня скажи. - Ты, Зоя, представитель Рассенов. У Рассенов были карие, глаза и темно-русые волосы. Теперь Леля… Лешка осмелел, не поленился подняться с места, подошел и присел на корточки перед Лелей. И может быть, впервые за эти еще не полные сутки, так близко заглянул в глаза, в которых таинственно играл огонь костра. - Только у хАрийцев были такие зелёные глаза и светло-русые волосы. - Надо же… Алеша… а я сама скажу, кто ты. Ты Святорус. Не удивляйся, ничего необычного – я просто просчитала. Три Рода ты назвал, остались только Святорусы с небесно-голубыми, как у младенцев глазами… Если бы на самом деле существовал Купидон со своими стрелами, то в этот момент сердце Алешкино стало бы похожим на подушечку для иголок. И, кажется весь мир замер. А Алешка очень хотел бы, чтобы мгновенье это длилось бесконечно. Но с прозой жизни Валерка возник и тут: - Так… ребята, я кажется слегка того. Лексей, к тебе просьба – коротко, чем дело кончилось и я на боковую. Вы можете еще чаи распивать, а мне через несколько часов в строй. Очень похоже, что к выпитому вину тайком Валерка добавил еще чего-то покрепче. Непонятно только когда – все время на виду был. Или все же он успел заметить. Не здорово это. - Валерка, последняя бутылка вина была явно лишней. - Зузя… бутылки лишними не бывают. Бывают эти… как их… а, ладно. - Ладно, Валера. Я могу еще очень долго рассказывать, но думаю, что мы не в последний раз вот так… а посему я закончу тем, что… после ремонта Вайтмары, часть экипажа улетела, а часть осталась на Мидгард-Земле, поскольку планета им понравилась, а у многих из них к моменту отлета успели родиться «земные» дети. Те, кто остался на Мидгард-Земле, стали называться Асами. Асы – потомки Небесных Богов, живущие на Мидгард-Земле. А территория их дальнейшего расселения стала называться Асией. Мы называем ее Азией, поскольку первоначально ее заселили Асы. После расселения также появились названия «Рассения», «Расичи». Переселившиеся люди на Мидгард-Земле помнили о своей древней прародине и величали себя не иначе как «Даждьбоговы внуки», т. е. потомки тех Родов Великой Расы, которые жили под сиянием Даждьбога-Солнца. Живущих на Мидгард-Земле стали называть Великой Расой. *** Утро, наполненное свежестью, замешанное на запахах перезревшего лета – уже подсушенного сена, грибной сырости, гниющей под ногами падалицы груши-дички, под узловатыми, кривыми ветвями которой стоит палатка и горьковатым запахом полыни, сливающимся с дымком еле тлеющего костерка. Рассвело, но тишина такая, как будто все на свете замерло в томительном ожидании солнца… Что-то снилось. Что-то радостно ликующее, воздушное и полетное. Но как только Алешка открыл глаза, все тут же закончилось, забылось напрочь. И как ни пытался он хоть за что-нибудь уцепиться, запомнить из виденного, ничего не выходило. В самом центре палатки, сразу под тремя одеялами мирно посапывает Зойка, изредка, по-детски причмокивая губами. Еще совсем недавно, да всего лишь пару дней назад, это привело бы Лешку в умиление, и он, верно, очень долго бы «охранял» Зойкин сон. Отчего же теперь он внимательно оглядывает палатку, даже руками шарит, чтобы убедиться, что теперь кроме него самого и Зойки в палатке никого. И снова, что-то очень похожее на ревность зашевелилось в груди. Чтобы отделаться от этого наваждения, Лешка нашарил свою рубашку, выбрался из палатки, поеживаясь от утренней прохлады. И… как же такую способность природы индивидуума обзывают медики? Лабильностью кажется – от мурашек на коже вдруг разом в пот горячий, уши огнем, ну, прямо-таки «из огня да в полымя»… На бревнышке у чуть тлеющего костра, обхватив колени руками, лицом к реке, к восходу солнца сидит Леля. Сидит, задумавшись. И так крепко задумалась, что, верно, и не слыхала, как появился позади Алексей. Не слыхала, а потому и вздрогнула от неожиданности, когда тот задал вопрос вдруг слегка осипшим голосом - Куда твой разведчик девался? – Алешка огляделся кругом, подобрал последние из запаса сухие ветки и принялся раздувать костер. - Наверное, Алеша, было бы правильнее… - после некоторой паузы улыбнулась Леля, - было бы правильнее спросить «куда НАШ разведчик девался». Отвечаю. В настоящее время наш разведчик приступил к исполнению своего долга. То есть досыпает свои последние минуты в казарме. - А тебе, Леля, что не спится? - Я эту ночь хочу запомнить. Восход солнца встретить. Твой ночной рассказ… он для меня пришелся кстати. Я хочу все надолго запомнить… знаешь, ты очень хороший рассказчик. - Да, чего там… я так… больше по верхам, с пятое на десятое. Если у тебя появится желание, то мы могли бы… я мог бы еще о многом… - Милый Алешечка… У Алешки даже слезы выступили от такого ласкового обращения. А может это от дыма? Ну, конечно же, от дыма, какой может быть вопрос… - Милый мальчик. Ты думаешь, я ничего не вижу, не чувствую ничего? Не понимаю, что с тобой происходит? Да и я не такая уж твердокаменная… но… В этом месте Алешка замер и весь, кажется, даже дышать перестал. - Но, как это ни печально, но уже сегодня к вечеру я уезжаю. Уезжаю… в командировку. На очень долго. Я не знаю на сколько. И даже писать я не смогу оттуда. Такие дела вот… - Я все равно буду ждать, - прошептал Алешка побелевшими вдруг губами, - Я знаю, что это не совсем не здорово… что Валерка… он мой друг. Но я все равно буду ждать. - Вот этого я и боялась. Ну, да ладно… будем надеяться, что это все пройдет, спишется на молодость, на… как там у Тютчева Не рассуждай, не хлопочи! Безумство ищет, глупость судит; Дневные раны сном лечи, А завтра быть чему, то будет. Уже через несколько минут взойдет солнце. И настанет, еще один погожий августовский день. А пока, Алеша, расскажи мне… - Нет. Сначала ответь мне – почему тебя так назвали? - Как? - Леля? - Вообще-то, меня назвали Елена. А это… - Да, я знаю, что Леля… Олеся… хочешь, я тебе лучше расскажу, что означает это имя на древнеславянском… Идет? - Здорово. Давай. - Леля – у славян богиня девичьей любви. А еще так называлась Луна. В древности было у Земли три Луны. Но тогда шла космическая война между Светлыми и Темными силами и одна из Лун — Леля сошла со своей орбиты и её осколки -Сварожичи упали на Землю, вызвав планетарную катастрофу, которая привела к смещению тектонических платформ и погружению на дно морское Даарии. - Ужас какой! - До сегодняшнего дня в астрологии существует такая планета Леля. Другое ее, метафорическое название – Черная Луна. Изображается она овалом с поперечиной посередине. Имеет первоначальное значение в каждой судьбе, отмечая собой ту точку Зодиака, где свершается предначертанное. Леля в соединении с Солнцем и Луной приносит славу, которая связана с предельными качествами – либо гений, либо преступник. Дополняя Сатурн, Черная Луна подчеркивает любовь к безмерному риску… - Ты и астрологией увлекаешься? - Нет, но так… читал кое-что… у меня память хорошая. - Спасибо, Алешечка. То, что ты мне рассказал, может быть очень подходит ко мне… Смотри-смотри. Я – Леля. Вон на западе еще видна бледная луна. А вот и первый лучик солнца. Соединилось… Тебя, Алешечка, ждет слава. - Вполне возможно. Но без тебя мне не… - Давай помолчим. Солнце встает. 7. Щелчок. Сипение и кряхтение. Металлический скрежет и словно в контраст этим звукам, колокольцев чистый тихий перезвон «пойдем, пойдем ангел милый, польку танцевать со мной…». Успело всплыть и медленно угаснуть в памяти что-то щенячье нежное, еще довоенное, из другой, нереальной жизни. «…Слышишь свыше звуки польки, звуки польки неземной». Шесть глухих ударов с сипением и снова щелчок. Следом где-то совсем рядом хлопанье крыльев и хриплый надсадный петушиный вопль. Очередная грубая «зарубка» - время еще раз провело черту между прошлым и будущим. В настоящем оставив только мерное тик-так… Валера пришел в себя, как ему казалось очень быстро, может и минуты не прошло. Но почему же тогда так темно? Только что был полдень – еще совсем по-летнему грело солнце… почему-то ясно запомнились мелкие рыжие муравьи, снующие по вросшей в землю ступеньке… и еще… точно, были еще ступеньки вверх, и темный коридор… и чуть живой Алешка на его руках… «Почему так темно? Неужели он вот так и заснул? Сколько же тогда проспал? Час, три?.. Надо же так вырубиться. Ну, не от усталости же. Приходилось и похуже. Всякое бывало, но чтобы вот так, это уж увольте… это не про меня. За последние три года так редко удавалась поспать в нормальной кровати, с чистым бельем, даже на ощупь, атласным стеганым одеялом, раздевшись… о-па-на, еще один супрыз… совершенно не помню, как раздевался… е… догола, этого еще не хватало… стриптиза в боевых условиях. Ладно, это переживем, одежда где, оружие, документы? И самое главное, ради чего все это – что с Алешкой?…». Валерка откинул одеяло, сел, опустив ноги на холодный пол. «Так, разведка, гляди в оба, определяйся на местности». Шарить в темноте пришлось недолго. Буквально в полуметре нащупал стул, на нем портсигар и зажигалку. При свете зажигалки огляделся. Комната маленькая, вроде кладовой, по трем стенам почти под самый потолок завалена книгами, ящиками и еще всякой ерундой вроде помятого глобуса и паровоза разрезанного вдоль, чтобы можно было видеть его внутреннее устройство. И посреди всего этого «навала», при всей явной складской заброшенности и забытости, большие кабинетные, с резными деревянными фигурами диковинных зверей по фасаду, часы. За неплотно прикрытой дверцей угадывается качающийся маятник. Единственное окно наглухо заколочено снаружи, поэтому в комнате совершенно темно. Прежде всего, Валерка добрался до часов и остановил маятник. Стало совсем тихо. Гимнастерку, галифе, сапог Валера не нашел, но небольшой фибровый, видавший виды чемодан свой, автомат, портупею с кобурой, планшетку, фуражку, аккуратную стопку документов и даже погоны обнаружил на столе. Зажигалка стала обжигать пальцы. В темноте из чемодана достал чистую пару белья, кое-как оделся, пару раз посветив зажигалкой. Нашарил портсигар. Снова пришлось посветить, чтобы определить направление к двери. Дверные петли не смазывали, вероятно, с их сотворения – при открытии двери возникал не просто скрип, а… если хорошо прислушаться, то даже как бы и некая мелодия. Валера с трудом преодолел желание несколько раз подряд прослушать эту «песню». Коридор на обе стороны с поворотами на концах. Справа кажется светлее. Доски пола тоже оказались «музыкальные», отчаянно скрипят, приняв на себя тяжесть, и облегченно вздыхают, освобождаясь от оной. Прямо за поворотом, всего в паре метров дверной проем, далее небольшое каменное крыльцо… и из-за низких кустов, скорее всего сирени с пожухлой листвой, луч солнечный, после темноты слепящей. Сделал пару шагов по холодным, кое-где подернутым мхом камням, и стал, зажмурившись… - Добрай ранцы. Думав, што довжэй будзеце спаць. Слева от крыльца стоит распряженная таратайка. А на ней мужик крепкий, кряжистый, лет за полста, если по отвислым усам с проседью судить. Брови черные, лохматые, а выше череп до меди загорелый и гладкий как бильярдный шар. На макушке каким-то чудом держится смушковая папаха, явна малая для такой головы. Смотрит исподлобья и как раз в этот момент пытается раскурить трубку, а она только шкворчит и гореть не желает. - Табак сырой верно, - Валера внутренне обрадовался, что захватил портсигар – по опыту соображая, что мужиков ничто так быстро не сближает, как совместное курение «трубки мира». Подошел и протянул портсигар. - Так вы сказали, доброе утро? Я-то думал, что вечер… Мужик достал сигарету, понюхал ее. Выбил из трубки свой табак и стал крошить в нее сигарету. Усмехнулся в усы - Та ни… сонца устае… Кастусю уши треба надрати – гадзины завел, зусим от рук отбился. Так верно и далее бы спалы. Давайте знакомится – Фамиль моя, Лущиц. А кличут Апанасом Захарычем. По-русски верно будет Павлом Захарычем. Так что кличьте как вдобнее. И будем говорить по-русски – я разумию. Закурил, наконец. Валера тоже успел задымить. Хотел было присесть на подножку таратайки, но вовремя спохватился, на подножке кусками грязь, а сам он в одних трусах… - Ну, а я… да, вы, я думаю, успели заглянуть в мои документы. - Эк… вы, с самого начала… Валерий Иванович, не хорошо. Что со слов Кастуся знаю, то и все. Хотя документы все же попрошу показать потом… для порядка. - Извините, Апанас Захарыч, сорвалось. Комендантом я к вам сюда… граница все же рядом. - Стало быть, комиссаром? Али политруком? Как теперь та должность зовется? А то я что-то не разумею, погоны, вроде как царские, а фуражка со звездой. - С января сорок третьего такая форма. Еще сам не привыкну никак, а уже и отвыкать пора. Вот к вам отправили… в помощь вам. Да, с приключением добрался. - То знаю. Я, так понимаю, это для вашего друга всю ночь я проездил, за медикаментами. Лошадь чуть не загнал. Костусь вываживать повел… скоро будет - Спасибо вам. Как Алексей? - Алексей? Так зовут вашего сябра? Добре. Крыся кажет, что жить буде… только вот ноги… - Отмахнуть пришлось? Апанас Захарыч только головой сокрушенно помотал: - Пока нет, но… худо пока… - Эхм… А эта ваша… Крыся? Она как?.. - Она все может. А кто она? Будет время скаже сама. Там длинна история. - И еще один вопрос. Где моя одежда и… вот ведь ерунда какая, совсем не помню, как раздевался и… Апанас Захарыч хмыкнул и снова в усы спрятал улыбку. Но в голосе все равно ехидные нотки остались. - Будем считать, товарищ комендант… - Просто Валерий Иванович. А без верхнего белья, так вообще – Валера. - Будем считать, Валера, что приключения твои еще не закончились. Есть здесь еще одна дамочка. Правда, дурничка совсем… у ей своя история, половину так и я не знаю. Так вот, она туточки вроде енота-полоскуна. У нас перед самой войной такой зверек появился. Очень уж мыть все любит, полоскать. Вот и… да вы погляньте позадь флигеля. На веревке все ваше обмундирование… верно уж и высохло. Вы, Валерий Иванович… - Валера. - Словом одним – как донесли и положили своего друга ранетого на постель, так сами и повались. Вроде обморока у вас было… э… с последствиями. - Едрена вошь, обделался что ли? - Ну… - Что ну? Да, так и говорите – обосрался. – У Валеры, кажется, даже спина покраснела от стыда. - Та не журись, Валер, тилько уссалси малость. И никто о том не узнае, вот те крест. Мыслимое ли дело столь на руках нести. Ведь и пупок мог от натуги развязаться. Грыжа была бы… Считай, хорошо отделался. - Где он? - Тут ен побач. Тольки он без памяти пока. Да, вон наша панночка Крыся иде. Все как есть скажет. Вот ей треба руки целовати за спасение твого сябра. А мне пора. Пийду до хаты. Трохи отдохну, потом волов запряжем и пидем вызволять машину. Кастусь, застрял где-то, уши все же надеру ему. А да вечера приходьте до моей хаты. Вон побачьте, отсюль видать – вон тот дом, што с гняздом аистиным на даху. Будем о делах думать. Тольки напрямки в село не ходите. Ступайте кругом, па опушке. - Что так? - Все поле у минах. Вот здесь мы без вас, без военных, никак… - легко спрыгнул с таратайки и, скорее всего по старой какой привычке, папаху с головы сдернул и поклонился подходившей женщине. - Дозвольте откланяться, пани Крыся. Што будзе треба, шумните тильки. - До споткани Апанас Тарасович. А вас… судя по погонам штабс-капитан… красной армии… - без акцента на русском языке тот же голос, что слышал Валерка уже прежде, перед тем, как отключиться. Если бы ни эти темные круги от усталости под глазами, ни прическа, которой довольно долгое время не уделялось внимания, ни излишняя худоба - эту сорокалетнюю с небольшим женщину можно было бы назвать идеальной красавицей. Ее лицо, черты которого не совсем правильны, именно своей неправильностью и блеском очень темных глаз притягивали к себе и не отпускали до тех пор, пока на тонких губах ее не появлялась торжествующая улыбка. Думается, что Валера был не последним мужчиной, который подпал под ее чары. Он даже не заметил, когда ушел Апанас Тарасович, забыл, что стоит почти голый и сколько длится эта, все более и более неловкая пауза. Ничего похожего Валера не испытывал. Чтобы вот так, только от одного взгляда женщины, стоящей перед ним в старенькой кацавейка отороченной, битым молью мехом, в длинная юбке грубого сукна… чтобы вот так… Еле стряхнул с себя это наваждение, иначе этот ступор даже назвать язык не поворачивается. - Валер… Валерий Иванович Смирницкий. Просто – капитан. В РККА приставку «штабс» отменили – только что каблуками не прищелкнул, вовремя сообразив, что голыми пятками это было бы очень комично. - Смирницкий? У вас верно польские корни? - Может быть. А у вас хорошее произношение - Валерий Иванович, что же мы… я ведь шла вас к завтраку позвать. И потом… довольно прохладно, а вы, кажется, не совсем одеты. - Прошу прощения, но… - Не надо извиняться. Все, что с вами случилось, произошло у меня на глазах… Ну, вот! Только этого не хватало. Как мальчишка «заполыхал» весь, вспомнив о своем… - И не позор это. Я во время войны много чего видела, так что не смущайтесь. Радуйтесь, что живы, что утро солнечное. Что у Алексея, все страшное, будем надеяться позади. Есть надежда, что и ходить будет, хотя шансов очень мало, осложнения боюсь. - А если?.. - Тогда придется на крайние меры идти. Все равно вам пусть говорит спасибо – еще бы несколько часов и уже никто бы не помог. - Чем ему сейчас можно помочь? - Нужна кровь, но в этих условиях… идите, оденьтесь. От вашего вида, мне кажется холоднее. Извините, лучшего помещения для вас пока не нашлось. Но будет непременно. - Какая кровь нужна? - Я не знаю, группу крови у Алексея. - В его солдатской книжке должна быть запись. И это не важно, у меня первая. Всем годится. И я готов… - После завтрака обсудим. Приходите в столовую. Жду. Повернулась и, шурша юбкой, пошла к главному крыльцу. Уже с крыльца флигеля Валера окликнул ее - Извините… все же, как мне вас называть позволительно? - У меня имен много. Вам… позволительно… - обернулась, попыталась улыбнуться, но вдруг вздрогнула и отвернулась, и чуть ли не шепотом произнесла - Позволительно называть Кристиной. Странно… очень это показалось Валерке странным, но он так ясно услышал ее имя. Будто даже в его голове оно прозвучало… Кристина. Валерка даже губу прикусил, подумав, «прям ведьмака какая… не иначе. Вот ведь тоже… история…». Почему «ведьмака» и какая «история» Валерка никогда так и не смог объяснить ни себе, ни еще кому, ни в этот момент, ни потом. Только еще с минуту стоял и смотрел на закрывшуюся за Кристиной дверь, словно ожидая какого-то продолжения «колдовского волшебства». *** Дверь в комнате со скрипучей дверью оставил открытой – все же чуть светлее. Пока одевался, решил, что после завтрака надо будет у этого «блиндажа» окно открыть. Не из семейства же он кротовых или, скажем… ну, совиных. Без света очень неуютно. А уюта вдруг захотелось до зубовного скрежета. Может от чистой гимнастерки, пахнущей какой-то травой, а может… в полумраке комнаты неотвязно стоящих перед ним глаз Кристины. Про себя даже ухмыльнулся, подумав, «ай-яй-яй… надо же - как голодный пес стойку сделал при виде первой же»… И вдруг неожиданно почувствовал, что за ним в темноте кто-то наблюдает. Даже захотелось крикнуть «Кто здесь!» Не с испуга, конечно, а так… если не ошибается, то криком своим может только спугнуть… а там… там, как выйдет. Ну, а если это только показалось? А он орет? Это как? Но тут по коридору проскрипел всеми половицами и появился в проеме двери запыхавшийся Кастусь. - Дядя Валера, вы еще здесь? - А где я быть должен? Откуда прилетел сокол ясный и чего тебе надобно? Предупреждаю, если еще раз заведешь эти часики, помолиться не дам – разом к стенке… известку колупать. Понял? - Уразумил. Я тольки хотел… Вам отец казав, шоб вы через поле не ходыли? - Что заминировано? Говорил. И что, Кастусь, много на нем мин? - Дядя Валера, не ведаю, много это али мало, тольки на двадцати грузовиках в скрынях мины сюда привозили. Да у каждом грузовику скрынь по сто… - Так-таки и по сто? - Ну, може и не по сто… но… - И все же? - Так посчитать можна. Усе скрыни у хлеве... тольки не ведаю, скольки на дрова пустили. - Это кто же постарался так набезобразить? - Та нимец… как его… - Ты ж говорил, что не было немцев у вас. - Да то ж господар бывший. Ен приихав... Крыся жонка его. Кажуць еще прывез дурничку... то сам я не бачыв у близи. - Час от часу… выходит… ладно, разберемся. Ну, дальше. - Вось ен заминиров поле. Салдаты тыдзень па полю лазили. - Сколько? - Э… ну, как это… неделю. - На хрена спрашивается? Или партизаны достали? - Никто его не доставал. Хворы ен быв. З галавой у яго што-то… трясся. - И где ж он теперь? Успел удрать? - Няма. Минулай зимой павесився. - Да-а, с вами не заскучаешь. Думал в Сочи приехал… 8. У боли нет времени, нет счета секундам, часам, суткам. У боли своя собственная длительность измеряемая величиной набегающих волн. От них невозможно уйти, уплыть, убежать, улететь. Но если сильно постараться, то можно, дождавшись наиболее высокой волны, выворачивающей все суставы и раздирающей в беззвучном крике рот, обмануть ее, нырнуть в спасительную глубину небытия… Перед этим очередным погружением, сквозь гул не имеющего к тебе никакого отношения времени, вдруг услышать голоса… - Нужно ампутировать… и это последний шанс. - Приходилось? - Нет, но присутствовала при… и мне нужен будет ассистент. - Но я… - А у меня самой сил не хватит. Надо делать быстро. - Я… что мне делать? - В сарае лучковая пила есть… Да, да, в девятом классе на школьном дворе пилили нижние ветки тополей, чтобы невозможно было влезть на дерево. Лучковой пилой пилили. Было. Но мне не надо на дерево, мне надо вниз… вниз… туда, где нет этой боли… там… При порывах ветра ледяная крупа сечет по стеклам заклеенных бумажными крестами. Хмурый, ненастный день. Одно радует – низкая облачность, а значит, налетов не будет. Почти для всех в этом классе парты маловаты, приходится сидеть чуть боком, ноги выставив в проход. Да и школьники необычные - в новенькой красноармейской форме, которая пока на них смотрится мешковато. При очередном порыве ветра, задребезжало форточное стекло и сыпануло искрами из поддувала раскаленная «буржуйка». Но почти никто на это не отвлекся. Внимание всех к черному кругу динамика над классной доской, внимание к голосу с сильным южным акцентом. «Существует только одно средство, необходимое для того, чтобы свести к нулю превосходство немцев в танках и тем коренным образом улучшить положение нашей армии. Оно, это средство, состоит не только в том, чтобы увеличить в несколько раз производство танков в нашей стране, но также и в том, чтобы резко увеличить производство противотанковых самолетов, противотанковых ружей и орудий, противотанковых гранат и минометов, строить побольше противо…». Старшина Коротков потянулся к динамику здоровой рукой и выключил. - Завтра в газете прочитаете… - отошел к окну и поправил выбившийся из-под ремня пустой рукав гимнастерки. Потом, ловко работая одной рукой, не спеша закурил, чего ни разу себе не позволял в классе за все время курсов. - Ну, все, сынки… - голос его вдруг дрогнул и зазвучал предательски глухо. Пришлось кашлянуть и сделать паузу, - Вот и закончилось ваше учение. Знаю, что всему научить я вас не смог, времени маловато. Но что поделаешь, сами видите, что делается, фашист к Москве рвется. Дальше, значит, жизнь вас будет учить и экзаменовать. Постарайтесь пожить как можно дольше, воюйте с умом, без нужды, значит, костлявой под подол не заглядывайте. Научил я вас мины ставить, мосты и укрепления взрывать, но чую, что скоро вам придется больше обезвреживать чужие немецкие мины, нашим танкам дорогу расчищать. Потому как отступать-то уже некуда, теперь надо только вперед. Вот значит такой курс… И еще хочу сказать вам, сынки, совет значит по-отцовски дать. На войне страшно… очень скоро сами узнаете, как это… Но это не стыдно - только дурак ничего не боится. Так он на то и дурак. А в нашем ратном деле бояться нужно, просто даже необходимо, иначе… кхм… так вот… совет значит – как страшно станет, молитву читайте. Не ухмыляйтесь, знаю, что все вы тут комсомольцы, атеисты, но когда припрет, никто у вас не будет спрашивать про членские взносы. Так что не ленитесь земле кланяться и… ну и… кхм… самую короткую молитву хотя бы про себя – «Господи, спаси и сохрани»… мне помогала. Хоть и без руки, но вот же, живой и пользу могу еще приносить. А теперь… У боли много цветов и оттенков. Весь спектр - от черно-фиолетового, в себя как в какую бездну всасывающего до белого. Самая невыносимая боль ярко-белого, слепящего света. От этого света невозможно спрятаться. Этот свет приходит не извне, он возникает в тебе самом, в какой-то одной точке. Возникает и с неумолимой неизбежностью начинает заполнять тебя всего, пока ты не превращаешься в огненный шар, готовый вот-вот взорваться на тысячу частей. Но и среди этой боли, посреди этой белой безумной ярости можно найти самую блестящую, самую сверкающую, самую горящую точку. На последней попытке вздоха найти и устремиться к ней. Стать совсем-совсем маленьким, войти в эту точку как в последнюю спасительную возможность избавления от всего… В подъезде со двора темно. В разбитое окно между шестым и седьмым этажом врывается ветер со снегом и под ним на узкой площадке уже образовался небольшой сугроб. Цепляясь за перила, Алешка немного разгреб снег валенком, кое-как преодолел это препятствие. Потом долго шарил в темноте в поисках кнопки звонка. Еще дольше ждал, слушая тишину за дверью, и уже собрался было уходить, даже успел спуститься на пару ступенек, как дверь открылась и в свете коридорной лампочки в двадцать пять свечей высунулась на лестницу голова, украшенная бумажными папильотками. Близоруко щурясь, вгляделась в солдатика. - Здрастьте, тетя Римма. Это я, Алексей. Я к Зое… - Кому тетя, а кому Римма Георгиевна. Тоже мне, племяничек… - и уже исчезнув из проема двери, пробурчала себе под нос – Зойке звонить три раза, а не шесть… еще повезло, что застал. Дверь-то плотней закрывай, и так холод собачий… Вслед за колыхающимися формами, затянутыми в желтый китайский халат с красными драконами, Алешка прошел по мрачному узкому коридору до Зойкиной двери. Над дверью висит ставшая уже привычным ориентиром, старая оцинкованная детская ванночка. Лешка пальцами слегка побарабанил по ней и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Вошел и сразу же столкнулся с собственным отражением в тусклом зеркале открытой дверцы шифоньера. На мгновенье мелькнула солдатская шапка, завязанная под подбородком, поднятый воротник шинели и чуть испуганные глаза с полуоткрытым ртом. Но дверца скрипнула, и зеркальное видение напоследок блеснув радужной гранью, метнулось в сторону. А за дверцей обнаружились солдатский ватник, ватные штаны и тоже точно такие же, испуганные как у Алешки, но теперь Зойкины глаза с темными кругами под ними. И в этой возникшей паузе только тихий усталый голос Левитана из динамика - «В течение 6 ноября наши войска вели бои с противником на всех фронтах…». - Привет. – Лешка брякнул в угол солдатский сидор, стянул рукавицы и стал развязывать завязки на шапке, - вот же, зараза какая, опять узел… Зойка, кажется, только теперь опомнилась. Кинула на диван какие-то вещи, что доставала из шифоньера и метнулась к нему на помощь. - Давай развяжу. Какой ты холодный. Ты куда пропал, Рябинка? Я думала, что ты давно в эвакуации, где-нибудь за Уралом раскопками занимаешься. А ты тоже вон… давай сюда шинель на стул, вешалка на одном гвозде, может рухнуть. - Знаешь, я про тебя тоже как-то так думал... ну, что в эвакуации. Так, на всякий случай зашел. О Валерке что узнать… - и только теперь сообразил, что Зойкин наряд не совсем гражданский… то есть совсем не гражданский - А «тоже» это как? Ты что, на фронт собралась? - А что, нельзя? Враг у нас один. - Не женское это дело. Вероятно, сказано это было с такой тревогой в голосе, что Зойка на мгновенье оторопела, потом грохнулась на диван и захохотала - Надо же, еще один нашелся. Знаешь, в военкомате подъезжал капитанчик… с предложением райских кущ в тылу. Так я на его морде бляху солдатского ремня отпечатала. Ты бы видел эту картинку. В тылу боевое ранение схлопотал. Ты, что так и будешь посреди комнаты стоять и пялится на меня? Давай, рассказывай. Когда, куда, кем. Хотя, нет, стой! Мы сейчас что-нибудь быстренько сварганим… - У меня паек на два дня. Завтра с Белорусского… - Так и у меня тоже паек. И тоже завтра… только с Питерского. - Зой, ты мне только скажи… - Я на фронт… снайпером. Я же значкист ОСОВИАХИМ. «Ворошиловский стрелок». И месячные курсы… А ты? - Сапером. - Ну, да, конечно. Можно было и не спрашивать. Тебе же не привыкать копаться в земле. А… как же Алексей Петрович? Он… - Месяц назад похоронил я деда. Не смог усидеть дома, поехал окопы копать… под дождем. Ну и… вот так, в три дня не стало… - Прости, не знала. Я своих еще в июле в Омск к тетке отправила. Знаешь, у меня где-то еще полбутылки водки есть. Помянем… - От Валерки что-нибудь есть? - Все их училище месяц назад под Малоярославец направили… бои там, говорят, тяжелые. Боюсь я за него, ты же знаешь, какой он чумной, лезет впереди всех. Не слышал, как там? Как думаешь, Москву не сдадут? - Даже думать брось. - Ладно, держи чайник. Вода на кухне. Керосинка здесь. Я пока на стол накрою. Стол по военному времени получился «богатый». Открыли две банки тушенки, нарезали крупными ломтями хлеб, заварили чай с сахаром и печеньем. К водке нашлась даже банка с одиноко плавающим в рассоле огурцом. И только разлили по граненым рюмкам, как в коридоре под громкий матерок грохнул упавший со стены велосипед, потом бухнула детская ванночка, дверь широко распахнулась и в белом офицерском полушубке на пороге появился… - Валерка! – в один голос воскликнули Зойка с Лешкой. - Черти! Как, водку жрать без меня? Удавлю разом обоих. И вот уже и за полночь, а в пять утра в дорогу, так что лучше уж и совсем не ложиться. Зойка, правда, не выдержала – забралась на диван с ногами, укрылась Алешкиной шинелькой и тихо посапывает. - Страшно там? - Страшно, Алешка… очень страшно. Не страшно, если самого тебя могут, некогда думать, страшно, когда с тобой рядом – раз и кровавое месиво… От моего взвода осталось семь человек, меньше отделения. А там были и первокурсники, пацаны совсем. Но, скажу тебе, Лешка, бить фашиста можно. Мы тоже его угостили. У него кишка тоньше, числом только и может… да теперь и у него сил меньше, окопался гад. - Да, и уже под самой Москвой. Как так вышло? - Как, как… потом, после победы будем разбираться. А пока надо фашиста бить. Нас, уцелевших, когда отводили, молодых на учебу в Иваново, а нам, почти выпускникам, «кубик» в петлицу, три дня увольнительных и снова туда. Так вот, пока до Москвы добирался, видел много чего. Видел, какая сила прет из Сибири. Так что погоним мы скоро этих гадов, это я тебе обещаю. Неужели все? Или затаилась боль, и стоит только приподнять голову, как она снова вопьется в тебя и начнет кромсать. Нужно ее перехитрить, замереть, притвориться неживым и ждать, ждать, ждать. Хватит терпения, хватит. - Пани Кристина, он будет жить? Вы мне обещали, что он будет жить - Какой же вы однако… все, я последнюю ампулу морфина вколола, и больше ничем ему помочь я не могу. Теперь все от него, от самого зависит. Спать долго будет, а что потом, то никому не ведомо, уж очень много крови потерял. - Возьмите у меня еще. - Чтобы потом еще с вами мне возится? Идите спать, я с ним еще здесь посижу… ну, что еще? - Спасибо вам - Идите уже. Мне помолиться надо за него, за нас за всех… - Так вы веруете? - И что с того? Вам до этого что? - Да, нет… всяк волен… ничего. - Ну, вот и идите с Богом. Богородице, христианам Помощнице, Твое предстательство стяжавше раби Твои, благодарно Тебе вопием: радуйся, Пречистая Богородице Дево, и от всех нас бед Твоими молитвами всегда избави, Едина вскоре предстательствующая. Исполнение всех благих Ты еси, Христе мой, исполни радости и веселия душу мою и спаси мя, яко Един Многомилостив. Господи, слава Тебе. Скорый в заступлении един сын, Христе, скорое свыше покажи посещение страждущему рабу Твоему, и избави от недуг и горьких болезней; и воздвигни во еже пети Тя и славити непрестанно, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче… 9. Goethe, Schiller, Holderlin, и неожиданно в этом книжном ряду немецких поэтов Fjodor Dostojewski. Валеркина рука до этого момента лишь слегка касавшаяся корешков книг, остановилась и вытащила из плотного ряда третьей полки большого застекленного книжного шкафа довольно потрепанную книгу. Открыл ее где-то на середине. И сразу натолкнулся на подчеркнутое карандашом предложение. Довольно бегло перевел. В который раз за время войны выручало знание немецкого языка. «…По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия вследствие каких-нибудь комбинаций никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству». Не удержался, хмыкнул громко. Надо же где встретить русского классика. И так сразу попасть на идею вседозволенности. Напрасно я его не читал до войны, все как-то не до того было, а тут нате вам, бите-дрите, гляньте – фрицы читают… и что в итоге натворили. Не на сотни, на миллионы жертв пошли… гады. И ради чего? Превосходство расы? Бешеные псы, а не раса… Валера втиснул книгу на место, решив про себя, что на немецком он все равно Достоевского читать не будет. А после войны, если будем живы - не помрем, и если появится желание, то почему бы и нет - надо восполнить пробел в образовании… Не успел Валера толком обосноваться в своей «темнушке». На следующий же день после операции Кристина определила его в… как она выразилась, «покои моего убиенного супруга, если только капитана не смущает тот факт, что придется спать на кровати недавнего покойника». А потом добавила с некоторой иронией в голосе, что «бояться капитану нечего, так как ее спальня расположена напротив, через коридор». Валера на это промолчал, подумав только, что приходилось, и не единожды ночевать бок о бок с трупами. И к тому же принял эти ее довольно двусмысленные слова о «расположении покоев», как приглашение и, не смотря на то, что чувствовал себя сильно ослабевшим и усталым, в первую же ночь предпринял «вылазку», которая окончилась неудачей – дубовая дверь ее спальни оказалась заперта изнутри. В последующие ночи Валера не возобновлял попыток, решив, что будет в дальнейшем действовать по ситуации. А то что, в конце концов, он непременно возьмет этот «укрепрайон», он даже и не сомневался – всему свое время. Спальня «убиенного супруга» оказалась чуть просторнее тюремной камеры-одиночки. Примерно два на четыре метра. Отличало ее от тюремной камеры еще и узкое, высокое окно, за которым была видна верхняя часть почерневшей колонны и лепной капители, потерявшие часть своей штукатурки. Дальше виднелось за оградой усадьбы минное поле заросшее бурьяном, за ним неказистые домики деревни. Еще дальше голые ветви тополей, ветел и противоположный крутой берег реки. Кровать жесткая – простой топчан, шифоньер, тумбочка, стул. И тут же самое интересное, прежде никогда Валеркой не виданное - в двух метрах от окна у стены стоит высокое металлическое сооружение искусной почти кружевной кузнечной работы в виде туалетного столика с высоким зеркалом, умывальником, медным тазом под ним. Вся эта конструкция опирается на такие же ажурные кованые колеса. Присмотревшись, Валерка заметил на полу следы от этих самых колес и как-то уж очень быстро сообразил, что за этим сооружением непременно должно скрываться нечто. И не ошибся. Легко отодвинув в сторону столик, обнаружил дверь. За дверью оказался большой рабочий кабинет с массивным столом, несколькими книжными шкафами, канапе, парой кресел, камин, полный золы и всюду множество мелких фарфоровых статуэток – собак, лошадей, пастушек и балерин. Валера довольно долго стоял на пороге, засунув руки в карманы и покачиваясь с пяток на носки. Потом присел на корточки, по привычке ища «растяжку». Ничего не заметил подозрительного. Попытался сообразить, как кой ляд потребовалось фрицу камуфлировать дверь и не скрывается ли этим какая-нибудь подлянка? Не придумав ничего подходящего, он все вернулся на исходный рубеж, закрыл дверь и накатил на место «туалет». Исследовать кабинет, он отправился только сегодня. И тому были причины. Во-первых, давно была пора приступать к исполнению своих непосредственных обязанностей – и пусть он, надеюсь временно, отстранен от оперативной работы разведчика, но война еще не закончилась, а он находится на территории, которая была еще недавно оккупирована. Не надо объяснять даже ребенку, что озлобленный враг, отступая, после себя мог оставить не только минное поле, но и свою агентуру, способную в удобный момент выстрелить тебе в спину, натворить много пакостей в тылу. А посему без проверки нельзя доверять никому… даже собственному другу – неизвестно еще, при каких обстоятельствах он получил ранение. Ну, положим, это перегиб, но лучше уж лишний раз убедиться… Стоп. Нервишки стали ни к черту или все же здесь еще кто-то присутствует? Опять, как в первый день почувствовал, что за ним наблюдают. Замер на секунду, потом криво ухмыльнулся. Как же это в психиатрии называют – мания преследования что ли или синдром разведчика в глубоком тылу… причем в собственном глубоком тылу… нам только этого недоставало для полного, так сказать… Ладно, на чем мы остановились? Да, всех надо проверить. Кто с кем и как себя вел при немцах. Проверить, если есть вернувшиеся в село партизаны… за кого они партизанили. Или, быть может, просто в лесу отсиживались? Тогда это действо по-другому называется и с такими разговор будет короткий. Ну, и наконец, инвалиды, если какие вернулись уже из госпиталей и… словом, всех поголовно. Во-вторых, непременно нужно найти… схему, карту, записку, хотя бы просто обрывок… любой документ, хоть что-нибудь, указывающие на минирование поля. И сверх того понять побудительные мотивы столь масштабного минирования и самоубийства этого фрица… Кстати, а вот это верно его фото. Да, здесь он с Кристиной на фоне стелы Берлина (надо же, еще что-то помню из достопримечательностей этого города). И что-то уж больно знакомая физиономия этого немца. Кажется, где-то его уже видел. Ладно, вспомню непременно… Стоя посредине кабинета, Валерка начал медленно и внимательно рассматривать все предметы подряд. Кабинет как кабинет и все же какая-то странность присутствует в обстановке… вот только не понятно какая. Хотя, нет, вот это что? Светлое пятно на полу и на поверхности этого простенка между окнами. Будто здесь что-то было… стояло. Ну, конечно, и по размерам вроде бы совпадает – кабинетные часы здесь стояли, вероятно, длительное время. Вот те самые, которые разбудили его в «темнушке». Странно, все в кабинете на своих местах, все в идеальном порядке и чистоте, а такое добротное украшение как часы, находится «в изгнании». Странно. И из этой странности, сама собой вытекает третья причина, по которой он здесь – надо бы и с хозяйкой, наконец, разобраться. Лучше конечно это делать в кровати, но этого, по-видимому, здесь ему пока не светит - Ну, отчего ж, как вы выражаетесь, не «светит»? Правда, я скорее гожусь вам в матери, но в военное время это не столь уж важно. Женщины должны всячески помогать героическим мужчинам. В том числе и своим телом. Не я придумала – Гитлер. Вот так опростоволосился – совершенно не слышал, как открылась дверь кабинета и на пороге появилась Кристина. - Пани Кристина… вы, что читаете мысли как Мессинг? - А вы что, знакомы с Вольфом? - Ну, не совсем чтобы… Он был с концертом у нас в военном училище в марте 41-го. Судя по тому, что вы назвали его по имени… - Да, я гораздо ближе знакома с ним. Он у нас бывал в гостях в Варшаве. Моя мать приходится дальней родственницей Мессингам. И когда его бродячий цирк появлялся вблизи Варшавы… - Бродячий цирк? - Да, и что вас удивляет? Да, он выступал в бродячем цирке. Жить тоже надо было на что-то. А он из очень бедной еврейской семьи. Что еще сказать интересного, чтобы не продолжать предыдущую тему? Могу добавить только, что я родилась в один день с Вольфом – 10 сентября. - И поэтому вы тоже способны?.. - Как раз не поэтому. Экстрасенсорному восприятию можно научиться. А я все-таки некоторое время училась у Рудольфа Штрингера. Что-то получается иногда. - Весьма любопытно. Между прочим, если я ничего не путаю, то сегодня как раз десятое сентября. И это означает, что сегодня у вас… день рождения, а я своими кхм… глупыми мыслями… Надо же, первый раз слышу, как она смеется. И при этом становится совсем молоденькой, как школьница. А самой, похоже, уже за сорок. Ну, и как прикажете реагировать на такой смех? - Да, никак не нужно реагировать. Извините, больше «подслушивать» не буду. Просто я зашла сказать вам, что с Алексеем все будет хорошо. Только не надо немедленно к нему бежать. Теперь он спит, и будет долго спать. А я вас по случаю моего дня рождения приглашаю на ужин, за которым мы обсудим ваши «глупые мысли» и… и, наверно, настала пора мне рассказать вам о себе. Лучше это будет сделать сегодня за ужином, нежели на допросе в НКВД. Если я правильно понимаю, то вы, Валера – офицер этой славной организации и направлен сюда… - Вот в этом вы ошиблись, пани Кристина. Я кадровый офицер разведки. В подчинении армейского «Смерша». - «Смерш»? Это что за страшило? - Это подразделение «смерть шпионам» при Комитете Обороны». Оперативная разведработа в прифронтовой полосе. Исчерпывающе? - Вполне. Но фронт уже почти в Германии. - Кому-то нужно быть и в таком тихом местечке. У вас я временно комендантом. - Я рада, что в этом тихом месте оказались именно вы. Через двадцать минут жду вас внизу в столовой. - Как раз столько, сколько мне нужно, чтобы привести себя в порядок и… примите мои поздравления, пани Кристина. - Поздравления приняты. Приходите… Двадцать минут пролетели как одно мгновение. Валера успел побриться, и после некоторых колебаний нацепил все свои ордена и медали. Про себя при этом промямлил, крайне не доверяя собственным словам – «ну… чтобы были… только для этого, ни для чего больше…». Вот тут как раз пригодилось зеркало. Впервые за долгое время он долго рассматривал себя почти целиком. Остался собой доволен, только в последнее мгновение чуть было не поснимал свои «цацки». Но махнул рукой своему отражению, шумно выдохнул и отправился на «званный ужин… быть может, при свечах». - Не смотрите так подозрительно, это всего лишь салат из спаржи. Правда здесь белая спаржа не произрастает, но мне так больше по вкусу здешняя зеленая. Ешьте, не отравитесь. И кролик еще три часа назад бегал. Кухарка из меня плохая, а поэтому я буду все время рассказывать. Возражений нет? Ну, вот и славно. Кроме того, что я плохая кухарка, я еще и плохая католичка, а вы, если я не ошибаюсь, скорее всего, атеист, а потому ужин наш начнется без молитвы. Так что приятного вам аппетита. Прошу прощения, но вам придется разлить вино, это все-таки прерогатива мужчины. Благодарю. У моего мужа был не плохой вкус на вина и есть еще небольшой запас в подвале, так что без церемоний, когда захотите… А тост в мою честь разрешаю сидя. Ну, как вам будет угодно. С каждым годом становится все менее приятно слушать дифирамбы… годы идут. Но к вашему тосту это не относится. Я слушаю, ну же… Валера даже сам себе очень удивился – обычно за словами он в карман не совался, а тут… как-то вдруг замялся, несколько раз откашлялся и что-то, как ему самому показалось банальное, пролепетал. - Тост принят, благодарю. Итак. Для начала… под салат, очень коротко о моем роде, который, как это ни печально, но по всей вероятности на мне и закончится. Я последний его представитель, к тому же женщина и ко всему прочему… детей у меня точно не будет. Неизвестно за какие заслуги польский король Станислав Лещинский в 1734 году пожаловал шляхтичу Стефану Свенцицкому вот эти самые земли, но всего лишь через двести лет 25 сентября 1939 года, в дом в Варшаве, где в то время жили мой отец, мачеха и две сестры попала немецкая бомба. Никто не выжил. Сгорело много документов, в том числе и дарственная грамота. Я не очень хорошо знаю историю рода, но смею предположить, что заслуги эти были каким-то образом связаны с избранием короля на трон. Хотя бы потому, что Свенцицкие были в родстве с Потоцкими, а те в свою очередь инициировали… Пожалуйста, не смотрите дикарем на полный комплект столовых приборов, относитесь к этому серебру как к театральному реквизиту – ешься, как хотите, хотя бы руками. Это вас не компрометирует. С середины прошлого века мы жили в России. Моя мать умерла, когда мне было восемь. Отец женился через три года и от второго брака у меня были две сводных сестры. Отец по службе в министерстве иностранных дел в Петербурге имел большой чин, а посему в девять меня отдали в Смольный институт благородных девиц на полный пансион. Правда, окончила я курс в 1919 году уже в Сербии, куда после октябрьского переворота через Черкасск переехал институт. Окончила с шифром, чему немало гордилась. Что это такое? Видите ли, по окончании института шесть лучших выпускниц получали «шифр» — золотой вензель в виде инициала императрицы Екатерины II, который носили на белом банте с золотыми полосками. По традиции на выпускном публичном экзамене смолянок присутствовал император и члены его семьи, но в девятнадцатом, сами понимаете, большевики их уже расстреляли. Вот такая история. Мне еще немного налейте. Выпьем за окончание войны, за вашу победу, за Алексея… и… ешьте пожалуйста, на меня не смотрите, я очень мало ем. Дальше… В 1920 году с очень большими сложностями мне удалось поступить на медицинский факультет в Берлинский университет. Тот самый, что с 1928 года официально называется Университетом Фридриха Вильгельма. Нас, девушек в то время на курсе было всего три человека и относились к нам, мягко говоря, неважно. А ко мне, как к польке особенно. Через два года у меня случился страстный роман с немцем, студентом первого факультета математики и естественных наук. Еще через год он стал моим мужем и самым, наверно, молодым преподавателем биологии на том же факультете. Мой отец считал себя патриотом и равно ненавидел как швабов, так и русских, хотя и вынужден был… как он сам выражался, пресмыкаться перед теми и другими, поскольку состояние семьи после отъезда из России все более ухудшалось, пока, наконец, у нас не осталось ничего кроме вот этого поместья с единственным доходом от льняного поля… Да, курить за столом не возбраняется. Сейчас я подам… как вам будет угодно, пепельница там, на каминной полке… чуть позже я попрошу его разжечь. Да, это мои бедные сестрички с отцом. Фото было сделано в их последний приезд сюда. Кажется в тридцать восьмом. У отца уже тогда прогрессировал паралич, так что он на фото в коляске… Нет, я была здесь только в детстве и вот теперь с ноября сорок первого… Знаете, если вас не затруднит, то и я, пожалуй, закурила бы с вами. Благодарю вас… какие у вас крепкие папиросы. «Беломорканал»? Скажите, до войны я читала в газетах в Германии, что этот канал строили политзаключенные? Нет, если это военная тайна или по соображениям политическим м… не совсем корректно, можно не отвечать на этот по сути дела праздный вопрос. Вернемся к воспоминаниям? Как я уже говорила, отец ненавидел швабов, а потому мой брак был встречен им с проклятиями. До конца своих дней он так и не простил меня… отказав в наследстве и какой-либо помощи. Я же была молода, была влюблена страстно и буквально боготворила своего супруга, прощая ему многое. Даже то, что совсем не нужно было прощать. Быть может, тогда судьба повернулась бы ко мне другим боком. Но нам не дано знать будущее… Через год, после свадьбы, мне пришлось уйти из университета, поскольку у мужа начались неприятности из-за меня. Так что далее я занималась самообразованием. Много читала, посещала разные лекции, курсы. И все было бы не так уж и плохо, но моему мужу вздумалось вступить в национал-социалистическую партию. Это была его роковая ошибка. И, конечно же, как член этой партии он оказался во главе позорного деяния - сожжении книг 10 мая 1933 года на площади перед университетом. Будто какой-то морок нашел на него. Это было ужасно. Я помню, как он пришел тогда домой с горящими глазами на закопченном лице. Он явно был не в себе, словно какой демон вселился в него. Это был первый признак его психического заболевания, которое должно было завершиться трагически. Но тогда я этого еще не понимала… тогда же у нас произошла страшная ссора и с того дня мы стали спать в отдельных комнатах… но я еще на что-то надеялась. Надеялась даже тогда, когда он появился в форме офицера верхмата. При этом он оставался в университете, вел научную работу, в которую меня перестал посвящать… мы почти перестали общаться. Надеялась и тогда, когда началась война, и немцы оккупировали Польшу. Как офицера его летом 1940 года направили в Нижнюю Селезию заместителем начальника концлагеря для военнопленных. Где-то в районе села Гросс-Розен. Мне же он снял квартиру в Кракове. Виделись мы не часто, приезжал он обычно на день-два. И если в первые часы меж нами была ставшая привычной отчужденность, то потом, обычно, выпив водки, он начинал с каким-то бешеным восторгом рассказывать о своих научных открытиях, об опытах, экспериментах. Звал меня с собой ассистировать ему… Я же все больше и больше его боялась, понимая, что с ним происходит нечто страшное. И в то же время только и ждала, чтобы он поскорее снова уехал. Это была уже моя ошибка – мне нельзя было оставлять все на самотек. И я поплатилась за это сторицею… Чай, кофе? Правда, кофе у меня из цикория, но чай настоящий, еще довоенный, тоже обнаружила в здешних закромах. Ну, позже, так позже. Тогда налейте мне еще полбокала вина. Мне осталось немного вам поведать. Если только я вас не утомила своим рассказом. Кстати, если хотите чего-нибудь покрепче, то водки и коньяка не могу предложить, но есть спирт медицинский… как хотите… Как это все произошло? Как мы оказались в этом поместье? Да еще и не одни… Это случилось осенью сорок первого. Срочно нужна была его подпись на документе, в котором он подтверждает, что его жена полька и принадлежит роду Свенцицких. Это нужно было, чтобы при отсутствии других бумаг как-то узаконить собственность этого имения. Мне сделали пропуск, и я поехала в Гросс-Розен. Лучше бы я этого не делала. Я не знала, я даже не могла предположить, что такое возможно. Я представляла себе концлагерь для военнопленных чем-то вроде… не важно это. То, что я увидела, было ужасно и отвратительно. Эти бараки за колючей проволокой… но и это еще не было самое страшное. Самое страшное – я узнала, что мой муж проводит свои биологические исследования, опыты на узниках этого лагеря. И там были не только пленные солдаты, там были гражданские лица, женщины… и даже дети… Простите , я и теперь не могу удержаться от этих слез… благодарю, вино хоть как-то помогает заглушить… Ну, все, все, я успокоилась и могу продолжить. Когда я все это узнала… да, в первую же ночь у нас был разговор. Собственно говорила только я. Я долго говорила тогда. А он… он, как это ни странно, не прерывал меня, слушал. Уже в день моего приезда он выглядел подавленным и усталым. Мне кажется, уже тогда это с ним началось. Начались первые попытки самоанализа. Я же только смогла показать ему то, во что он превратился, нарушив все возможные границы гуманности, морали. И он… он, мне так кажется, понял. Понял и сам ужаснулся. А ужаснувшись, попытался спрятаться. Спрятаться вглубь самого себя… Я не хочу вспоминать подробно события той ночи. Скажу только, что на следующий день он подал рапорт об отставке по состоянию здоровья… как, впрочем, на самом деле и было. Его уволили через три дня с хорошей пенсией и даже наградили железным крестом за заслуги перед рейхом. Также разрешили по его настоятельной просьбе забрать с собой пациентку, с которой он долгое время… работал. У меня нет фактов, что она была его любовницей. Скорее всего, здесь другое – она… как бы это выразить поточнее… с какого-то момента стала для него олицетворением его преступления и нужна была ему как постоянное напоминание об этом преступлении. Мы приехали сюда. У меня еще теплилась надежда вылечить его душу. Но вероятно для этого ни у него, ни у меня не было сил. Его шизофрения… а это именно она и случилась, прогрессировала, он всего начал бояться, в первую очередь себя самого. Отсюда это нелепое минирование поля и почти ежедневное хождение по нему. И это продолжалось бы долго, но… смерть развязала эти путы… Еще вина, я сегодня хотела бы напиться, но вряд ли смогу… Да, вы уже заметили и почувствовали. Да, это молодая женщина, вы уже не раз чувствовали ее присутствие. Она очень замкнута и пуглива. Вы ее увидите, когда она к вам немного привыкнет. Кстати, она сейчас сидит с Алексеем. Она очень хорошо справляется с ролью медсестры. У нее, вероятно, после всех «опытов» моего бывшего полная потеря памяти и речи. Полная амнезия. Но все понимает и старается быть полезной. Могу предположить, что она немка… но иногда вдруг очень хорошо понимает по-русски… так мне, по крайней мере, кажется. Вот и все. Извините, у меня разболелась голова и как это ни прискорбно, но придется нам обойтись без десерта. Быть может, это прозвучит глупо, но еще сегодня днем я думала предложить вам в качестве десерта… себя. В романтической обстановке, у горящего камина… при свечах. Но я думаю, что теперь, после моего рассказа вы бы и сами отказались от такого продолжения ужина. Тем более после признания, которое вы сейчас от меня услышите. Все считают, что мой муж, Маркус Хартманн повесился. Это не так. Это я его застрелила… по его просьбе. *** Медленное всплытие с большой давящей на грудь глубины. В начале, небольшое чуть колышущееся серое пятнышко где-то высоко вверху. Постепенно приближаясь, оно начинает розоветь и дробиться на несколько расплывчатых пульсирующих островков. Еще через какое-то время становится легче дышать, и все пространство заполняется бледно-красным светом, перечеркнутым более яркими нитями. И наконец… Алешка открыл глаза и тут же зажмурился от яркого света. Перед глазами заплясали белые звездочки, зигзаги. А на лоб легло что-то теплое, такое с детства до боли знакомое, что захотелось вдруг громко позвать «мама». Но губы не захотели слушаться, к горлу подкатил комок, а из уголка правого глаза сквозь закрытое веко просочилась слеза и стала медленно сползать к уху. Медленно, очень медленно возвращалось к нему сознание. Он, то всплывал на поверхность, то снова куда-то уносился течением. Но всякий раз, когда ему удавалось приоткрыть глаза, раз за разом он видел по-монашески, по самые брови укутанное в черный платок худое лицо и очень знакомые глаза. И потом, где-то между сном и явью яростно пытался вспомнить. Вспомнить имя той, чьи глаза он видел, чьи руки ощущал на себе. Ему казалось, что как только он вспомнит имя, то тут же непременно должно будет что-то произойти очень важное… И он вдруг вспомнил ее смех, голос, говорящий слова из той, немыслимо далекой жизни. «Вон на западе еще видна бледная луна. А вот и первый лучик солнца. Соединилось… Тебя, Алешечка, ждет слава… Алешечка, ждет слава… Алешечка… слава… слава». Алешка открыл глаза и медленно выдохнул из себя – Леля… 10. Ну, не рассчитали по высоте. Да и кто ж знал, что вот так выйдет?.. А блиндаж-то сам по себе нормальный, самый обыкновенный, можно сказать, блиндаж. Обжитой блиндаж - никто за почти три месяца жительства в нем не жаловался. Вот только сегодня саперы, едва успели отобедать, и как полагается после обеда скрутить цигарки, как влетает в блиндаж младший лейтенант, а за ним… - Встать! Смирно! - Здравствуйте, бойцы! - Здравия желаем товарищ майор! Этому майору в окопах можно только на карачках или согнувшись пополам передвигаться, а лучше всего сидеть при штабе. Это ж надо вымахать так. Даже на глазок, а глаз у саперов наметанный, выходит два метра с сантиметрами. Так что теперь приходится командиру стоять, склонив вперед и чуть в бок голову, упершись затылком в потолок, в невольном поклоне перед рядовым составом остатка взвода саперов. И даже густые, цвета спелой пшеницы холеные усы его при этом не спасают положения. У рядового Мишки Семенова, якута ростом метр пятьдесят вместе с пилоткой, эта ситуация вызывает невольную улыбку. Хотя совсем не до смеха – раз майор пожаловал, значит точно, кончилась «отсидка», значит, снова двинем вперед… Конечно, майор мог бы и присесть на нары, да только кто ж приказ отдает сидя? Не полагается так… - Бойцы, слушай приказ. С наступлением темноты, то есть в двадцать ноль-ноль, скрытно приступить к разминированию проходов для танков. Нужно не менее десяти проходов. Обозначать левый трак зелеными флажками. Закончить проходы к семи утра. Вопросы есть? - Товарищ майор… - Слушаю. Командир взвода, младший лейтенант Кусков, оглянулся на короткую шеренгу своих подчиненных. - У меня от взвода осталось всего шесть человек. А пополнения все нет и нет. Немцы наставили противотанковых мин с сюрпризами, с двумя и даже с тремя взрывателями. На их разминирование уйдет очень много времени. И потом… в ночное время дальше трехсот метров мои саперы не пройдут. Я не успею. - Хорошо, семь проходов. Но если не успеешь, лейтенант, пойдешь под трибунал. Надеюсь это понятно? - Скорее я сам пойду разминировать да подорвусь. Не придется тратить на меня патрон. - Что за разговорчики? Ты понимаешь, что утром на нашем направлении наступление? – скосил глаза на солдат - Я вам этого не говорил, вы ничего не слышали. Старшина Девяткин ухмыльнулся и буркнул, глядя куда-то в сторону - Да, чего уж, дня три уже ждем. Да и Гитлер дрожит уже, успел, поди, в штаны наложить. Можно было бы раньше приказать… мы бы… - А тебя, Девяткин… после выполнения… - майор замысловато выругался, но не зло. Скорее для порядка, - Понял? Все. Командуй, лейтенант. - Взвод, вольно. - Стой. – Майор хотел еще что-то сказать, но вдруг неожиданно и как-то нелепо сморщился, отвернулся, еще больше согнулся и звонко чихнул. - Будьте здоровы, товарищ майор – улыбнулся лейтенант, да вы присядьте, пожалуйста, а то крышу нашу разворотите. - И вам не хворать… едренать, - майор поколебался, но все же с некоторым облегчением сел на край нар и тут же надел фуражку, - что же я еще хотел сказать-то… - и снова чихнул, - вот ведь зараза какая. А вот… постарайтесь все же остаться в живых, работы впереди, сами понимаете – до Берлина еще топать и топать. И еще, обещали мне в помощь вам одного сапера прислать, рядового Рябинина. – В штабе говорят про него, «сапер божьей милостью» – мины без миноискателя как собака носом чует на полста шагов вперед… так что должны успеть. Сами понимаете, засиделись в обороне… а, Рябинина встретить, как полагается. - Да, уж, «милость божья» нам совсем не помешает – хмыкнул старшина. - Товарищ майор разрешите обратиться? – это осмелел сержант Ничипарук, оказавшийся сидящим на нарах лицом к лицу с майором и успевший с удовлетворением отметить про себя, что у майора два ордена и одна медаль, всего, стало быть, три штуки, а у него этих медалей целых четыре. - Обращайтесь. - Сержант Ничипарук. А ось правду кажуть, що хто Гитлера у плен возьмет, тому зараз две звезды героя полагается? Майор, ухмыльнулся в свои усы и почти на полном серьезе выдал - Совершенно верно - две звезды Героя Советского Союза и еще целую макитру галушек со сметаной… и с салом! В проем двери блиндажа высунулась голова, полюбопытствовать, по какому поводу хохочут саперы, но увидев майора, мгновенно скрылась. - Ось це добре! Увсе, кинець Гитлеру. Я ж його дистану, Ну, точно! - Вот тогда и поговорим… *** Тем, кто знал Алексея Рябинина до войны, было бы очень сложно теперь узнать в этом сильно поседевшем бойце прежнего студента московского университета. Война очень быстро превращает вчерашних юношей либо в вечно молодых под звездою в чистом поле или на опушке леса, либо в мужчину, постоянно готового ко всему, умеющему побеждать свой страх, умеющему бить врага, защищая самое дорогое, что у каждого их них есть. Полчаса только Алешка в блиндаже, в новом коллективе, а уже кажется, будто с этими людьми он с самого начала войны, съел с ними из одного котла не одну тонну каши, протопал не одну сотню километров. На войне по-другому нельзя. Надо быстро находить общий язык, понимание, потому как от этого понимания общего ратного дела, от чувства локтя, зависит в конечном итоге их общая судьба. Судьба сегодня жить, а завтра, быть может, без лишних слов, заскрипев от горя и злости зубами, навечно закрыть глаза новому товарищу, прикрывшему тебя от смерти. Зная, что мог и сам быть на его месте, да и может статься, что уже послезавтра ты также, если будет нужно, прикроешь собой… и ничего тут не поделаешь – война. - Лексей, тута майор напел про тебя, что ты мины как собака носом чуешь. То верно, аль брехня? – подкатил Девяткин. - Товарищ старшина… - Вишь как, Лексей, тут нас совсем чуток осталось, потому без этого давай… без званий. Иваном меня кличь, когда начальства рядом нет. И при летехе можно – свой он, да и плоховато у него со слухом – две контузии подряд. А тебе я гляжу по медалям и в Сталинграде довелось повоевать? - Было дело. Я что хотел спросить… Иван. Сказали мне, что за мины у вас тут с фокусами. Что за сюрпризы? - Да, пятерых за месяц потеряли на этих… мать их перемать. С виду Т-35 и Т-43. Деревянных очень мало. Обычный взрыватель, снизу пара донных натяжных и еще что-то есть, никак не можем разобраться. А кто успел разобрался, того, сам понимаешь, тут же и схоронили. А сегодня в ночь… - Это я слышал. И что будем делать Ваня-старшина? - Бойцы, вы гляньте сюды. Мы тут, понимаешь, ждем его как манну небесну, али ангела, а он… Нет, Лексей, это мы от тебя предложений ждем. - Ну, ни хрена себе. Чтобы в темноте все поле зачистить? Это и архангелам пупок надорвать. - Вот и я тоже гутарю. - И шо хлопець попав як курей в ощип? – подсел рядом Ничипарук, - давай тогда жменю табаку, разом будемо думати. - Да я тебе кисет полный насыплю, если только ты, сержант, достанешь пару-тройку ящиков «лимонок», железные прутья и много проволоки… - А навищо? Для справи шо хочеш дистану… хоч и не мое це справа, Иван швидше дистане... - Да нет, - посерьезнел Девяткин, - лейтенанта попросим, я думаю, он решит этот вопрос. Только на кой? Алешка выдержал большую и торжественную паузу, потом направил свой указательный палец в бревенчатый потолок - Да, как говорил вождь мирового пролетариата – «Мы пойдем другим путем». Мы не будем разминировать. Нам надо только их найти… Факт. - А чего их искать-то? Мы тут уже кажную кочку знаем, знаем, где и сколько этой заразы напихано. Ну, то ладно… скажем, нашли, и что дальше? - А дальше просто все. Ставим на каждую мину гранату с растяжкой. Бумага, карандаш имеется? Нарисую. - Кусок газеты пойдет? - Еще один боец, совсем седой лет пятидесяти, кряхтя, откуда-то вытащил и расправил довольно большой обрывок газеты - Максимыч, а ты жмот, я погляжу. Я ж час назад у тебя спрашивал на закрутку… - заглянул ему через плечо рядовой Григорий Гуров - Час назад не было, а теперь есть. И все равно не про твою честь, Гришаня. Понял? - Ладно, мужики, не кудахтайте. Рисуй, Лексей. Алешка огрызок химического карандаша послюнил и начал чертить. - Вот примерно таким макаром, видите. Это мы в Сталинграде фрицам по ночам подарки оставляли. Сюда тянем, крепим. Танк идет, рвет проволоку, мина взлетает… но в метрах пяти впереди. Факт. Ну, и как? Годится? Даже всегда молчаливый Мишка якут закрутил головой - Э-эээ… ти, Алешка, охотник до война не был? Совсем как в тайга на зверя… только с гранатой. - Мишка, так со зверем же дело имеем. Как же с фашистом-то по-другому? Никак! Факт. - Все это хорошо, Лексей, «божий человек», да только не выйдет ничего из этого. Осечка или еще там что. Растяжки пехотные и мне приходилось… - старшина задумчиво пощипал щетину на подбородке, а потом прояснел лицом и даже крякнул, - но мы твою идею по-другому будем претворять в жизнь… Слухайте все сюда. *** День к вечеру наклоняется. Вот и солнце, немного поколебавшись, словно вздохнуло грустно и отправилось на покой. И ясный теплый вечер тишиной поманил куда-то в прошлую мирную жизнь… - Что боец, о чем задумался или молитву какую читаешь? - Алешка не заметил, как к нему подошел младший лейтенант – давайте знакомиться. Петя… кхм… Петр Ильич, младший лейтенант… вот уже третий месяц. Алексей, до этого момента изучавший из пулеметного «гнезда» поле перед собой, проверяя свои соображения и ощущения, теперь спиной оперся о противоположный край окопа и неторопливо стал сворачивать цигарку. - Ладно, будем знакомы. Алексей. Я так понимаю, что вы, младший лейтенант… - Ты, вот что… Алексей. Ты с левой стороны от меня встань. Я на правое ухо ничего не слышу. - Это как же вас?.. - Самое смешное, что не в боевых условиях. Сначала эшелон мой бомбили. Разок крепко вдарило рядом. Потом, машина-попутка с боеприпасами, на мину налетела. Опять повезло, метров десять по воздуху порхал… - Повезло. А контузия пройдет… но не скоро. Сколько же вам лет, Петр Ильич? Верно, едва девятнадцать и только что вынули вас из учебки. И, значит, также верно, как я это дело понимаю, что завтра у вас Петр Ильич первый бой? - Угадали, девятнадцать. Завтра первый… - Это ничего. Не бойся страха своего. Все когда-то бывает впервые, и все проходит. – Алексей наконец прикурил и по привычке спрятал дымящуюся цигарку в кулак. - А насчет молитвы, ты это Петя напрасно иронизируешь. - Да я ничего такого… - Да и командиру Красной Армии негоже оправдываться перед подчиненными. Как же потом сможешь ими командовать? - Никак не привыкну. Всему вроде бы научили. Правда, насчет молитв никаких инструкций не было. - А сам-то что думаешь? Молитва для чего существует? Для чего люди молятся? - Ну, как… просят своего Бога, чтобы жизнь им сохранил, от раны уберег. Я так думаю. - Ну, в общем верно. Но я так тебе скажу, почти по-ученому. Я скажу только не про ту веру, что в церкви учат, где попы правят бал, хотя ничего против них не имею. Я про другую веру. Веру, которая древлее христианства да, наверное, и всех прочих религий будет. Веру наших с тобой древних предков, которые в свою очередь верили в своих Богов… - Любопытно. В школе про это ничего не говорили. Хотя нет, когда на Руси христианство принимали, так жгли идолов деревянных – язычниками вроде бы славяне были. - Верно, хотя и не совсем так… Ну, да ладно, пока и так сойдет. Эти самые, как ты говоришь, «язычники», знали, что такое молитва. Наши Предки славили Богов, но ничего у них не просили. Занимались СЛАВО-словием, поэтому мы суть СЛАВяне. Славословие - это создание особых вибраций, колебаний. Молитва - это инструмент. Молитва - это обращение к конкретному Богу, который управляет конкретными стихиями, и от него исходит защита, помощь, поддержка. Когда мы молитвой настроились на эту связь, мы присваиваем себе эту Силу для нашей эволюции. Когда человек верит, когда у него есть внутренняя убежденность, что объект, к которому он обращается, окажет ему помощь, - помощь и поддержка приходят. Молимся - значит, настраиваемся на вибрацию Бога, пользуемся его Силой. Поэтому, молитву нужно славословить, сказывать или читать. И выходит, что… - Алексей… - и вдруг для самого для себя незаметно лейтенант перешел «на вы», - вы что, профессор? - Эх, Петя, куда замахнулся! Всего лишь студент-недоучка. - Таких как вы беречь следует. А вас… - Всех… каждого человека беречь надо. Только вот война не разбирает, где профессор, а где вчерашний школьник. Факт. - Напишите мне какую-нибудь молитву. Я вызубрю… - Да можно и своими словами. И даже не вслух, а про себя. Главное запомнить заповеди Славян. Их не так много: Свято чтить Богов и Предков своих и жить по Совести и в ладу с Природой. Что это означает? Свято чтить – «свет» - Свет, Почитать - чи - энергия жизни, тать - присваивать - присваивать светлую силу Богов себе, объединяться с ними и становиться единым с ними, не пресмыкаться перед ними, не раболепствовать, а просто признавать, что мы с ними одно и тоже. Славить - славливать их силу и использовать её для своей эволюции. Жить по совести - Со-вместная Весть: не делай другому того, что себе не желаешь. Жить в ладу с природой - лад - это взаимоотношения с природными вибрациями Этого вполне достаточно. - Надо бы попробовать… вдруг… - Верь Петя, тогда и не будет «вдруг», а просто будет, как ты того пожелаешь. Факт. *** - Вот ты мне скажи, замполит, какого лешего мы торчали здесь три месяца? На НП дивизии теперь пока находятся только замполит полка, своей лысиной на могучей шее похожий на Котовского, подполковник Никита Иванович Комлев, и «дядя Степа» майор Карасев. Да в углу, по-детски пуская слюни, спит радист в наушниках. Подполковник через перископ пытается что-то увидеть на «нейтралке». Но смотреть пока не на что, едва светает. Только потянуло утренней сырой свежестью и начали терять свою таинственность ближние кусты и более дальние деревца возле наших передовых окопов. - Майор… Федя… - не отрываясь от перископа негромко отвечает замполит, - ты бы хоть по сторонам иногда поглядывал, когда такие вопросы задаешь. Не посмотрят, что… в общем, твой вопрос к главкому, я тебе ничего толком не смогу ответить. - Нет, это ты мне все же ответь, Никита, мы ведь могли Варшаву еще шестого августа взять, и вдруг стали. Да и теперь намного южнее двинем, вокруг Варшавы. Это как? - Федор, я тебя в последний раз… вот же… банный лист. Ты сам пораскинь мозгой. В Варшаве восстание тогда началось. - А я про что! Могли бы помочь. - Кому? Кому помогать ты, Федор, собирался? Миколайчику? Этому прихвостню английскому? Ну, помогли бы, и получили бы буржуазное правительство себе на голову. Мы же польский народ не только от фашизма спасаем, но и социализм им несем. Чуешь, дурья башка? Не о том думаешь, Федя, не о том. Тебе сейчас нужно думать, как танки не угробить. У нас тут можно сказать острие удара. Как твой взвод саперов? Думаешь, справились? - Эх, замполит, и это ты называешь взводом? Взвод! Семь человек с командиром ты называешь взводом! Да тут и сорока саперов мало… Все, Никита, через одно место у нас, все на авось… - Ты мне Лазаря тут не пой. Может, на самом деле обойдется, а в противном случае хреново нам всем придется. - На часы мельком глянул, - все, не рассуждать, комдив сейчас нагрянет, через минуту артподготовка. - А в этом ты, Никита, ошибаешься, комдив подойдет только к ее финалу - Ну, и напрасно. Это ж такая симфония, в душу мать. Слаще звуков не знаю. Эх, нам бы такую музыку в начале войны иметь… Ну, все. Увертюра началась. - Надо же, какой музыкант в тебе замполит гибнет… Где-то над головами попробовали на высоких нотах стройный аккорд кларнеты, а через секунду поднялась в воздух земля где-то в районе третьей линии окопов фрицев. Еще через пару секунд раздался грохот сотен литавр - взрывов от залпа «катюш». - Капут фашистам! Поддай еще! А теперь давай по басам… фаготами по переднему краю! - Ты, Никита не туда смотри. Там сейчас полная каша будет. Ты смотри, что у нас на передовой творится. Оба припали – один к перископу, другой, к биноклю. Но и без приборов отсюда с НП дивизии отчетливо видно, как сразу после первых взрывов на вражеской стороне, выскочили из наших окопов несколько маленьких солдатиков и побежали вперед. - Мать вашу двадцать! Что за самодеятельность? Какая атака? Кто приказал? - Да, ты смотри-смотри! Через несколько десятков метров, словно по команде нырнули и спрятались в воронках солдатики. И тотчас же, прямо перед ними пролегли ряды взрывов, слившихся своим звучанием с общей какофоний канонады. Почти без паузы, снова появились солдатики и снова, пробежав мимо теперь совсем свежих воронок, спрятались в укрытия. - Видал, что вытворяют? Додумались подрывать немецкие мины, взрывами дорогу танкам показывают. - Вижу, вижу. Сами придумали? Молодцы. Напомни, представлять будем… А вот и «коробочки» пошли. Только не рано ли, под свой огонь угодить могут. Радист, не спать, не спать! Связь с артиллерией. - Да, я не сплю, товарищ майор. Какой уж тут сон… есть связь. - Десятый, десятый я шестой. «Коробки» видишь? А моих саперов? Где-где, впереди! Аккуратнее, Афанасьев, аккуратнее. Все, переноси огонь глубже… На НП, наконец, появился командир дивизии, на какую-то минуту отвлекший на себя внимание офицеров. И в эту же самую минуту на ничейной польской земле, уже совсем близко от немецких окопов, очередной раз поднялся из воронки солдатик. Но вместо того, чтобы бежать вперед, вдруг споткнулся обо что-то невидимое, неловко и как-то боком словно по инерции сделал еще пару шагов и стал медленно-медленно падать, оглядываясь кругом, словно стараясь запомнить перед дальней дорогой, осеннюю панораму, искореженной металлом земли… 11. Тихо, чинно сидят мужики. Как полагается в первом ряду старики с насупленными лицами. Они по своему жизненному опыту знают, что от власти… совсем неважно какой, хорошего ничего ждать не нужно. Меж стариками, в самом центре сидит вчерашнего дня прибывший из госпиталя танкист-инвалид. Пол-лица сильно обожжено, пустой рукав гимнастерки с той же стороны заткнут за пояс, на груди в свете пятилинейной керосиновой лампы сверкают начищенные мелом три медали. Курит одну за другой самокрутки – их, уже прикуренные, услужливо передают ему со второго ряда. Дальше третьего ряда лица почти неразличимы. Валерка догадывается, что это уловка Апанаса Захарыча, чтобы при случае кто-нибудь с задних рядов их темноты смог задать неудобный вопрос пану-товарищу коменданту. За слегка хромающим столом, покрытым чистой вышитой по краю петухами скатертью сидят Валерка и Апанас Захарыч, он же по местному прозванью, батька Апанас. Позади, у самой стены на высокой тумбочке на фоне красного флага гипсовый бюст Ленина с чуть отбитой бородкой. Валерка, входя в здание сельсовета, даже хмыкнул про себя, увидев эти «приготовления лояльности» И еще опытным взглядом успел заметить, что с красного флага совсем недавно спороли свастику, кое-где остались белые нитки… И тишина. Даже мелкие ребятишки, зачем-то прихваченные матерями на это собрание, и те молчат, удивлено и испуганно таращатся на погоны, на скрипучую кожаную портупею, да на орден красной звезды приезжего дядьки. Надо что-то говорить. Валерка достал платок и вытер вдруг вспотевший лоб. Ему легче было бы сидеть где-нибудь в лесу в засаде или гоняться за диверсантами, чем вот так… «представлять» советскую власть. Но ничего не поделаешь – надо. - Значит так… - Валерка спрятал платок в карман, вздохнул и продолжил, - такое дело. Апанас Захарыч вам доложил уже, что я у вас в селе временный военный комендант. А посему вас, наверное, интересует вопрос, как обстоят дела на фронте? Должен вас огорчить, свежих данных у меня нет, на днях смогу съездить в район и привезу газеты. Но и без газет доложу я вам, что Красная армия бьет фашистов по всем фронтам и не сегодня-завтра выйдет… если уже не вышла к границам Германии. Вот такие дела. Думаю, этой зимой война закончится нашей победой. Ну, а пока она не закончилась, на всей ранее оккупированной территории действует закон военного времени. С вашей стороны я надеюсь встретить взаимопонимание. А потому… Валерка не утерпел, уж больно сладок был ему дымок «самосада» с первого ряда, достал из своего портсигара папиросу и прикурил от лампы. - А посему, слушайте мой первый приказ. И не говорите потом, что не слышали. Первое: в трехдневный срок приказываю сдать все имеющееся на руках оружие, как трофейное, так и отечественного производства, в том числе охотничьи ружья. Ружья будут находиться в моей сохранности до особого разрешения. Второе. Всем мужчинам призывного возраста с завтрашнего для по очереди, определенной вашим председателем колхоза Апанасом Захарычем, явиться ко мне для беседы. На предмет выяснения обстоятельств вашей жизни и деятельности во время оккупации. Думаю, что в вашем селе по понятным причинам, никто не сотрудничал с фашистами. Меня же интересует другое. Интересуют ваши действия в партизанских отрядах, если в таких отрядах кто был и как вредил фашистам. Действия эти должны быть документально подтверждены командиром… - А кали ад усяго атрада засталося всяго два чалавека? Як тады быць? – от самой двери, из темноты спросил сиплый тенорок - А ну, ходи сюды, партизан. Дай я на тебя гляну. - Ды на што? Я што, дзевка каб на мяне глядзець? - Иди, иди… в штаны да за пазуху смотреть не буду… Пошло шевеление и даже короткие неуверенные смешки. Фу, наконец, разрядил обстановку, а то уж больно официозно. Но может и надо только так, официозно… иначе, что за власть. По стенке протиснулся мужичок лет сорока с небольшим. - Ну, глядзи, за погляд гроши не бяруць. - Звать как? - Яном кличут, а што? - Ближе, ближе. Руки клади на стол. Ладонями вверх. Добро. Теперь ко мне спиной встань. - У патылицу страляць будзешь? - Давай, давай. Кругом! Зачем мне тебя стрелять? Ты просто своим сельчанам честно скажешь, на каком болоте, на какой заимке три года отсиживался. Один или с товарищем. - А чаму ведаеш? Што брат паспев выдаць? Вось бо гад який! - Откуда знаю – военная тайна. И брата твоего пока не видел. Скажу одно – оружия в руках ты не держал и на плече не таскал. Это факт. Так что не партизан ты, а… ну, это вы этого героя, товарищи, сами называйте, как хотите... Ступай, завтра ко мне на беседу. Первым будешь. - Значит, на допрос к вам… понятно, - покрутил головой мужик и стал протискиваться на место. Апанас Захарыч наклонился к Валерке и шепнул: - У него не все так, как кажется… Валерка только мотнул головой: - Разберемся. Потом пошарил глазами по столу, достал из своего командирского планшета какой-то клочок бумаги, сложил его в несколько раз плотно, и, наклонившись сбоку стола, подложил эту «скрутку» под хромающую ножку. Даже некоторое удовлетворение получил от сего действия. А потому миролюбиво продолжил - Поймите, сельчане, судить я здесь никого не собираюсь, кроме предателей конечно, если таковые обнаружатся. А побеседовать хочу с каждым. Принимать буду в фольварке. - А ближе никак нельзя? – спросил танкист. Спросил, как будто только проснулся, потянулся здоровым плечом, звякнул медальками. - Это мы к вам, товарищ комендант круголя ходить, стало быть, будем? Сапоги стаптывать? Вам-то председатель таратайку может выделить. Нельзя ли у нас, здесь прием устроить? - Да, я как-то не подумал об этом. Через поле совсем рядом выходит, а вокруг действительно… Апанас Захарыч, решим этот вопрос? Апанас Тарасович до этого времени сидевший тихо, положа на стол мощные свои кулаки, поднял глаза от скатерти и обвел ими сидящих. - Товарищ комендант, - начал он, кашлянув слегка в кулак, - этот вопрос мы решим. Мы понимаем, закон военного времени и прочее… но и у нас есть главный вопрос – когда? Когда советская власть, ее доблестная Рабоче-крестьянская Красная Армия пришлет нам саперов? Наше дело крестьянское – работать на земле, давать стране лен. А как на такой земле, полной смертельной опасности работать? Вот и опять с осени не можем вспахать… И снова зависла напряженная тишина. Надо было что-то говорить. - Ну, что ж, вопрос понятен. Поеду в район, буду просить саперов. Но и вам нужно будет еще подождать. Понятно, что все саперы пока нужны фронту. Сделаю, что смогу. - А чего тут мочь… - сверкая одним глазом, оборвал танкист, - чего мочь? Вон, в районе видел я немцев пленных. Вот их по нашему полю и прогнать! Нехай на своем дерьме… - Ягор, ты чего? То ж люди… - тряхнув бородой, оборвал его Апанас Захарыч - Это люди, председатель? – танкист чуть не задохнулся, и даже попытался было встать, но так и остался сидеть. - Что ты такое говоришь? Эти люди меня без руки и без глаза оставили. А скольких еще в селе недосчитаемся. И еще не один мильон жизней мирных жителей загубили. В начале сорок второго, впереди себя наших пленных, баб, ребятишек гнали. Прикрывались ими. Это люди? А в ноябре сорок третьего Киев освобождали так в Бабьем Яре… там такое видели… а ты, говоришь люди. Я оставшейся рукой готов из них полосы нарезать… люди… Поднялся из-за стола Валерка, крепко ударил серебряным с монограммой портсигаром по столу. Лампа слегка подпрыгнула и замигала. - Ну, и станешь после этого таким же, как они… – выдержал паузу и уже тихо продолжил, - Мы не они. Пойми, солдат, мы – не они. Мы с побежденными да с безоружными не воюем. А с этим минным полем мы непременно что-нибудь решим. Это я тебе, солдат обещаю. Сельчане расходились тихо, незаметно по двое-трое растворяясь в темноте ночи. Валерка и Апанас Захарыч остались. Валерка открыл запотевшее от духоты окно. Поднялась полная луна, и осветило все призрачным светом. Председатель тут же еще уменьшил фитиль лампы и стал набивать свою трубку. «Хозяин… бережет общее добро. Это хорошо» - подумал про себя Валерка и тоже полез за очередной папиросой - Тишина какая, точно никакой войны и в помине не было. Только он произнес эти слова, как где-то справа по улице, через три-четыре хаты от сельсовета, чей-то задиристый голос, вдруг завел частушку Сядзиць Гитлер на бярозе, а бяроза гнеца. Паглядзи таварыш Сталин хутка Гитлер ебцаца… - Ну, вот, а ты, Валера говоришь… в помине… кхм… ну, то ладно. У меня к тебе… как бы это… вопрос, не вопрос… считай, вроде любопытства имеется. - А вот у меня к вам, Апанас Захарыч дело есть. - Слушаю. - Вчера я целый день отсутствовал… - Доложили уже. На заставу ходил пешком. Мог бы и таратайку попросить, не отказал бы начальству. - Хорошо ваша разведка работает. Добро. Ну, а коли знаете, я не буду вам рассказывать, в каком состоянии, как загажена, и в какой разрухе пребывает теперь застава. - Так то ж партизаны там не одну зиму зимовали… ну и малость нахулиганили. Вроде как для маскировки… разруху устроили… Валерка вдруг почти по пояс высунулся из окна и внимательно посмотрел вокруг. Ничего подозрительного не заметил. Видать показалось – никак к этой мирной жизни не приспособишься, вечно что-то мерещится. И все же тише, в полголоса продолжил. - Слушай, председатель, давай каждый будет исполнять свои обязанности. Хочешь перед советской властью быть чистеньким, не иметь неприятностей, проверок разных и прочего избежать? Так ты от своего имени прикажи мужикам за месяц привести в порядок заставу, что можно отремонтировать, что надо – отстроить заново. Я со своей стороны благодарность тебе отпишу и замолвлю за тебя словечко, где надо. Глядишь, твой колхоз сможет быстро оправиться. - За совет спасибо. Только я, Валера и без твоего совета неделю назад лес готовить начал. А дорогу подморозит хорошенько, за дело примемся. Валерка усмехнулся, покрутил головой - Это что же получается? Комендант ваш, задним умом живет? Опаздывает со своими советами? Лезет, паразит, куда не просят? - Не обижайся, Валера. Ты человек военный… и думаю, не скоро еще на гражданские рельсы станешь. - Может быть. Может быть и так… - Валерка плевком притушил папиросу. – Ладно, у вас тоже был вопрос ко мне… Теперь настало время Апанасу Захарычу подыскивать слова. Начал осторожно - Может и не мое это дело, Валера, но объясни, как ты собираешься поступить с пани Кристиной? - А что, с ней как-то надо?.. – Валерка для себя самого неожиданно вдруг вспотел. - Я к тому, что теперь пока не до нее, но скоро у советских органов появятся вопросы к ней. Она хозяйка имения, по старорежимному помещица, которой здесь почитай все принадлежало прежде… - Вон вы про что, Апанас Захарыч. - Да, и сельчане про вас болтают разное. Я, понятно, не суюсь в ваши отношения, не мое это дело. Только хочу сказать, что в октябре тридцать девятого, когда в селе советскую власть назначили, то первым делом арестовали двух старух – теток Кристины, приживалок, которые может полста лет здесь жили до того и никому никакого вреда не причиняли. Что с ними стало – не слыхал. Думаю, что отправили далеко… А тут, сам понимаешь, разбираться не будут – жена немецкого офицера, помещица… Надо что-то решать пока еще есть возможность пани уйти в Польшу или еще куда, от греха подальше. Сам понимать должен. Да и у тебя, я думаю, через нее могут начаться неприятности… - Глубоко копаешь, председатель. Она моего друга с того света, можно сказать вытащила, а я, стало быть… - Не ершись, Валера, я потому и предупреждаю, что не чужая она… ни нам, ни тебе… Думай. Пока время есть – думай. Что надумаешь, скажи. Если что от меня будет нужно… Видит Бог не хочу я панночке обиду чинить, потому кроме добра от нее ничего не видел. И грех на душу не хочу брать, вот тебе открыто признаюсь, если надо будет, сам переправлю в Польшу… В ночи подморозило. Луна в полнеба поднялась, тени стали гуще и призрачно засеребрится иней на голых ветках деревьев и кустов. Валерка не торопясь возвращался к себе, изредка спотыкаясь на колдобинах, шагая вокруг поля. По укоренившейся за годы войны привычке, кобура расстегнута, ухо, словно локатор слушает, сортирует и оценивает все ночные звуки, натренированное тело готово мгновенно отреагировать на любую опасность. Только вот мысли его заняты совершенно иным. Озадачил его председатель своим разговором. «Мог! Ведь мог бы и сам додуматься! Вот ведь что получается. Вот ведь оно как. Выходит все село, про него, с Кристиной все знают, за него думают, решают что делать, как поступить. А он, как какой-нибудь пацан, запутался в бабской юбке и перестал соображать трезво. А между тем, председатель-то прав, мать его за ногу… ну, и что тогда? Проявляется ситуация, прямо надо сказать аховая… требующая если не скорейшего, то уж точно, кардинального решения». *** В тот самый вечер с ужина при свечах, с рассказа Кристины, с ее признания, все началось. Когда она ушла, поднялась к себе, Валерка не удержался, проведал винные «закрома», и еще долго сидел у прогорающего камина, пока не выпил всю принесенную из подвала бутылку какого-то, как ему показалось, кислого вина. О чем он думал, глядя на блуждающие под пеплом огоньки, он потом никогда не вспомнит. Может и вспомнит только, что кончились папиросы, и пришлось, погасив свечи, подниматься и идти к себе. В полумраке коридора, проходя мимо спальни Крестины, он вдруг остановился и уткнулся лбом в холодное дерево ее двери. И от этого легкого прикосновения, дверь легко и беззвучно отрылась… Да, она вполне могла оказаться его матерью. И что с того? Может статься, что этого как раз и не доставало Валерке – материнской любви, ласки. В его большой семье, он был старшим, и так выходило само собой, что вся материнская любовь была направлена на самых маленьких. Что ж, это было, наверно, справедливо. Но невосполнимо… И вот теперь это случилось. Как не назвать подарком судьбы - любовь матери и любовницы в одном лице? Как же тут, пусть даже на время, не лишиться реального восприятия действительности. Хотя бы частично? И уже потом, когда он смог хоть как-то анализировать свое состояние, вдруг понял, что всю свою сознательную жизнь он только тем и был занят, что искал эту единственную женщину, с которой ему было бы так тепло и уютно. И та ночь стала для него величайшим потрясением, открытием в себе совершенно незнакомого, но такого всеобъемлющего ощущения счастья. Другим потрясением для него стал и следующий день. День, когда, наконец, он увидел ту «дурничку», что незримо преследовала его. Потрясение это было совершенно иного свойства. От встречи со своим искалеченным войной прошлым в ужасе содрогнулась его душа. Содрогнулась и прокляла все, что связано с войной, с человеческой жестокостью и смертью… 12. - Леля, ты меня слушаешь? Я тебе еще не рассказывал, как в средние века кочевые племена жуань-жуаны с пленными поступали? А поступали они с ними так же, как с тобой обошлись фашисты. И через сотни лет ничего не изменилось… Алешке на минуту пришлось замолчать, чтобы стиснув зубы, проглотить подступивший к горлу комок, потом глубоко вдохнуть и шумно выдохнуть… Продрогшее декабрьское солнце равнодушно взирает на пейзаж давно умершей осени. Почти месяц обмывались дождями, полоскались свирепыми ветрами голые стволы деревьев и кустов. Кажется, еще совсем недавно можно было любоваться разноцветьем ковра из опавших листьев, теперь побуревшего, морозом схваченного ломкой ледяной коркой, который глухо хрустит под ногами. Вот только не придется больше Алешке хрустеть травным сухостоем, ворошить пласты мерзлой листвы – теперь его участь вот это раздолбаное инвалидное кресло, «восьмеристые» колеса которой полчаса назад оставили петляющий след от крыльца до кованых ворот. Ну, хорошо, пусть после войны будет другое, новенькое, блещущее никелированными частями, с хорошо надутыми шинами и даже быть может с ручным управлением – ничего это не изменит – ходить он все равно не сможет. Нет, никакой особой жалости к себе по этому поводу он не испытывает. Вероятно, в первые несколько дней, как пришел в себя, отжалелся. Да и то когда рядом никого… Но боль… глухая боль осталась. Не своя физическая боль в культях ног - она с каждым днем становится все глуше и привычней. Не за себя боль. Боль за бесконечно дорогого человека, который сейчас неподвижно стоит за его спиной. И если бы полчаса назад приказным тоном не велел бы одеться-обуться теплее, то теперь стояла бы босая да в одном платьице та, которую до войны он знал, как Лелю, которой бредил во сне все эти три года. Страшно признаться, но теперь от прежней Лели осталась лишь внешняя оболочка. Даже не поворачивая головы, слышит он ее дыхание и чувствует постоянную готовность придти на помощь. Вот именно эта готовность как раз и убивает Алешку больше всего… - Так вот, эти самые жуань-жуаны отличались особой жестокостью. Предназначенному в рабство пленнику сбривали голову и надевали на неё шири — это такой кусок сырой шкуры с выйной части только что убитого верблюда. После этого ему связывали руки и ноги и надевали на шею колодку, чтобы он не мог коснуться головой земли; и оставляли в пустыне на несколько дней. На палящем солнце шири, высыхая, съёживалась, сдавливая голову, волосы врастали в кожу, причиняя невыносимые страдания, усиливаемые жаждой. Через какое-то время жертва либо гибла, либо полностью теряла память о прошедшей жизни и становилась идеальным рабом, лишённым собственной воли и безгранично покорным хозяину. Гитлер тоже захотел превратить весь мир в послушных рабов, готовых выполнять любой приказ. И не просто выполнять, а испытывать при этом величайшее удовольствие. Такой раб в почти религиозном экстазе может лишать себя жизни, если хозяин прикажет. Идеальный образ раба, которого не надо сторожить, не надо наказывать. Для которого самое сильное наказание – неудовольствие хозяина… Лелечка, как же так случилось, что ты оказалась у них? Прости, но тебе лучше было бы умереть еще там. Этим сволочам удалось сделать из тебя манкурта. Как же это все случилось? Но я им тебя не отдам, слышишь, не отдам. И я что-нибудь непременно придумаю, чтобы тебе помочь, вернуть тебя. Факт. Жаль, что ты меня не понимаешь, но хоть это запомни, слышишь. Запомни – никому тебя не отдам. Факт. А до этого мне еще одно дело нужно сделать… - Алешка при этой новой мысли даже чуть просветлел лицом, - слышь, Лель, я сегодня целых три минуты на коленях пытался ходить. Я знаю, что ты бы мне этого не дала сделать. Я и схитрил - тебя специально отправил вниз. Завтра решил уже пять минут… да… Это все ничего-ничего, для моего дела можно и поползать. Может, как раз удобнее будет. Лишь бы сил хватило. Алешка ухватился руками за колеса, чуть развернул кресло в сторону Лели, и тут же поймал ее взгляд озабоченно внимательный… «что изволите» - как он успел уже про себя окрестить этот взгляд. Вот к этому полному подобострастного внимания взгляду, в котором не было той живой Лели, он никак не мог, да и не хотел привыкать. Ах, Леля, Лелечка… - Ну, что, поехали к сараю, здесь нам, похоже, пока делать нечего, видно у Константина дела поважнее нашлись, или батя не пустил… ну, мало ли. - Э-э-эй, дядя Леша! Дядя Леша, я здесь! Подождите, не уезжайте… Пришлось снова разворачиваться к воротам. Сидя в кресле, из-за кустов, росших вдоль ограды, он не заметил раньше, как по дороге почти бегом, в распахнутом полушубке, с шапкой в руке, подходил Кастусь. Вот уже пару недель он почти каждый день приходит к раненому солдату. И, кажется, за это время они стали просто жизненно необходимы друг другу. Валерка в делах весь день, Леля… с ней все равно, как со стеной, и от этого еще больнее. А Алешке вдруг стала нужна аудитория. После «воскрешения» его просто стало взрывать изнутри от постоянных открытий. Как будто все, что он изучал до войны, теперь осветилось совершенно новым светом, новым пониманием, доходящим иногда до совершенно невероятных выводов. В деревенском парнишке нашел он благодарного слушателя. Кастусь с открытым ртом часами может слушать рассказы дяди Леши. И если Леля, прежде при появлении подростка тихо исчезала и неподвижно стояла за дверью в ожидании приказа, то последние несколько дней она уже не уходила, а отходила тихо окну и замирала. Видела ли она что за окном, понимала ли что? Нет на эти вопросы ответа. Кастусь на себя потянул заскрипевшие створки ворот, небольшая цепь с замком натянулась, и в образовавшуюся в воротах щель, извиваясь как ящерица, он с трудом, но все же протиснулся. Алешка усмехнулся, глядя на эти «фокусы Гудини» - А что, нельзя было нормально пройти через калитку? - Да той брамки яшче метрав пяцдесят будзе. Я уж так… - Да и шапку надень, уши отвалятся. - Та ни, я не замерз, бег усю дарогу - А чего бежал-то? Мог и завтра, если какие-нибудь дела. - Бацка примусив за кныров прыбирац. - А «кныров» это что? - Ну, это… свинья… как это… мужского рода. Он это… на свинью залезает, кроет. Фу… - Боров, что ли? - Может по-русски и боров. - Добро. Теперь главное – задание сделал? - Сделав. Посчитал. - Рассказывай. Только постарайся по-русски. - Ну… я взял длину, ширину и высоту сарая. Перемножил. Получил объем. Потом этот объем разделил на объем скрыни… ящика. Ответ поделил на четыре… - И что вышло в ответе? - Вельми шмат… очень много вышло. - Сколько? - Две тысячи шестьсот сорок восемь… - Ни хрена себе! Это же больше двадцати тонн тротила… Ладно. Пятерка по математике тебе обеспечена. Дальше… - В мастерской блок сцягнув… - Спер, одним словом? А нельзя было попросить? - Та ни… ни цикава. - Это как? - Ну… эта… нема интереса. - Угу, понял. С твоей помощью я скоро бульбашом стану. Дальше… - Дальше сложнее будет. Машину надо просить, или эту… ну, как ее… - Лебедку… - Ону… - А если отцу скажешь, зачем нужно, неужто не даст? - Може бысть даст… Дядь Леша, а правда, навочто? Я не зразумив. - Константин, ты вон туда глянь. Что видишь? - Ну, дуб. - Не просто дуб. А самый высокий здесь дуб. Мне нужно на него влезть, понял? - Для чаго? - Понимаешь… как бы тебе это… сверху должно быть хоть что-то заметно. Если все поле сплошняком минировали, в чем я сомневаюсь, то какие-нибудь следы должны были остаться. Со временем, земля должна была осесть, должны были появиться бугорки. Или трава на минах не растет… или же растет, но как-нибудь не так. Понял? Видно это только сверху. Конечно, лучше всего было бы на аэростате подняться над полем, метров на сто. Но где ж его взять… но и с дерева я непременно что-нибудь заметил бы. Факт. - Ну-ну, братья Монгольфье, далеко вы собрались лететь? Вам, случайно, попутчик не нужен? - Нужен, Валера, еще как нужен. В качестве балласта. Чтобы в нужный момент было кого за борт кинуть. Как съездил? За разговором Алешка с Кастусем не услышали, как к ним подкрался Валерка. Как не заметили и того, когда исчезла Леля. Странно Леля реагирует на Валерку – старается ему на глаза не показываться. Может его офицерская форма что-то или кого-то ей напоминает? Неизвестно что происходит в отдаленных, глухих уголках ее сознания. Очевидно только, что показываться Валерке она не хочет, но при этом может часами издали, украдкой за ним наблюдать. - Новостей много. Плохих, очень плохих, и немного хороших. Ты я смотрю, уже выползать на природу начал. Как себя чувствуешь? - Пятка левая чешется, фантомные явления, а так ничего. Привыкну. Еще повоюем. - Ну, это вряд ли… комиссовал я тебя, Алешка, подчистую. Документы выправил. Все, отвоевал ты свое. Через неделю отправлю домой. - Ну, ты и… а ну, Кастусь, пойди-ка, погуляй… - и, видя, что Кастусь явно обиделся, добавил, - сходи до дуба, говорю. Посмотри внимательно как приспособить блок и… в общем, пошевели мозгой. И шапку надень, – и, видя, что Кастусь не думает двигаться, добавил, - не бачыш, мне с капитанам пагаварыц трэба. Кастусь почувствовал, что, кажется вот так неожиданно, вдруг заканчивается его дружба с дядей Лешей, чертыхнулся про себя, и так и не надев шапки, пошел вдоль ограды к калитке. Алешка проводил его взглядом, поморщился. Из кармана полушубка достал картонную коробочку и вытянул из нее трофейную сигарету. Валерка протянул ему зажигалку, но Алешка демонстративно отвернулся, достал свои спички и прикурил. - Ну, ты чего, Алешка? Я ему, понимаешь, документы… и можно сказать… - осторожно начал Валерка. Алешка вдруг взорвался - Какого хрена! Ну, кто тебя просил? Тихушник зуев! Что ж ты как какая паскуда из-за угла с ножом… - и тут же разом обессилено обмяк и замолчал. Сломал и бросил в сторону сигарету. После долгой паузы тихо, спокойно и уверенно сказал - Слушай… капитан. Никуда я отсюда не поеду. И причин тому вагон с маленьким прицепом. Во-первых, мне некуда ехать, дома меня никто не ждет, никого у меня не осталось и ты это знаешь. Во-вторых, я не оставлю Лелю. Если тебе непонятно, то скажу прямо – я люблю ее, дошло? И всегда… и еще до войны любил. И как будет дальше с ней… чтобы не случилось… я буду с нею рядом, понял? Я никогда бы тебе этого не сказал, если бы ты с этой немецкой подстилкой по ночам так громко не скрипели… Понял, говнюк? Ну, и, в-третьих, я пока еще солдат и война не кончилась. Я – сапер. А в любой момент двадцать с лишним тонн тротила могут рвануть… и от твоей деревни тогда ничего не останется. Закончится твоя должность, некем будет командовать. У тебя я разрешения не собираюсь спрашивать, я сам себе приказал это поле разминировать. Факт. Валерка как-то по лошадиному фыркнул, мотнул головой и пошел описывать вокруг инвалидного кресла широкие круги, круша сапогами замороженные стебли трав. На ходу закурил. Наверное, на пятом кругу резко остановился и повернулся и уставился на Лешку - Все сказал? - Тебе мало? - Ну, а теперь, засранец, ты послушай. «Подстилку» пока я пропущу. Между прочим, эта «подстилка» тебя с того света вытащила. - Я не просил. - Лешка, не нарывайся! Я тебя выслушал, теперь ты заткнись и слушай. Был бы ты здоров, харю бы тебе начистил. А пока приходится… внушать. В общем, письмо я получил. Матери похоронка пришла – все, нет у нас больше Зойки. Думал тебя хоть эта новость тряханет, не знал даже как тебе это сказать, а ты вот как… - Прости, Валерка… ах, Зойка, Зойка… как же это… прости, Валерка, не было у меня с ней ничего… как и с Лелей не было… Лелю, вообще, один только день единственный и видел. Помнишь, на речке вчетвером были? Вот тогда… как молнией опалила. - Алешка снова полез за сигаретой, но она так и осталась у него в пальцах, не прикуренная, - И это ничего не меняет. А Зоя для меня, как и ты… ближе никого не осталось. Когда? Когда она погибла? - Еще весной под Ленинградом. - Да, что же это делается? Вот же гадство какое. Что-то в мире не так устроено стало. Ну, ладно там, мужики… они во все обозримое прошлое, только тем и занимались, что воевали, то чужую землю грабили, то свою защищали, в крови у них это. Но за что женщинам такое достается? Что же мы за мужики такие, что своих баб защитить не можем, в огонь да на смерть посылаем? Кто ж без этих баб погибших рожать будет, огонь в печи держать? Как нам в глаза отцам-матерям их смотреть после? Не выдержал Алешка, заплакал тихо, по-детски размазывая ладонью слезы по щекам. Сквозь слезы проговорил: - Не смотри, Валерка! Не смотри, гад! Никуда я отсюда не уеду, так и знай… по крайней мере, пока все эти чертовы мины не повыковыриваю. Вот тебе, Род, клятву даю. Отец мой, Род! Ты есть Бог Богов. Возьми меня под свою опеку. Пусть никто не мешает мне жить и трудиться во Имя Твое. Ты - Совершенен, и я совершенствую свою Любовь к Тебе, ибо ведаю, что любовь и справедливость - мощнейшая защита от всякого зла. Благодарю Тебя, Отец мой, за заботу обо мне и роде моем. Аум… 13. И это зима называется. Только что темнеет рано, а так то, что сейчас творится за окном, больше смахивает на затянувшуюся осень. В темноте раннего вечера косой дождь яростно барабанит по раме окна. В комнатке Алексея горит «летучая мышь» и в ее свете часть потолка и стены в углу начинают подозрительно темнеть - скорее всего, крыша в этом месте прохудилась. Сквозь треск и завывание радиопомех «Телефункена» - приемника кое-как починенного Валеркой, еле слышно. «В течение 31 декабря юго-восточнее и южнее города Лученец наши войска овладели на территории Чехословакии населёнными пунктами Бозита, Куртани, Суга, Пилиш, Ромгань»… Алешка чтобы лучше было слышно, прижимается ухом прямо к динамику приемника. Неожиданно настройка слетает, и он, ругаясь шепотом, пытается снова поймать волну. Наконец ему это удается. «…Таким образом, наши войска полностью очистили от противника венгерскую территорию от устья реки Ипель до пограничного города Шатопалья-Уйхель. В боях за 30 декабря в этом районе наши войска взяли в плен 540 немецких и венгерских солдат и офицеров. В районе Будапешта наши войска вели бои по уничтожению окружённой группировки противника, в ходе которых»… Радиоволна снова «уплывает». Алешка ругается уже громче и яростно крутит ручку. - Чтоб ты зараза разом на все свои лампы вольтанулась… Валерка как всегда вовремя появляется в его комнате - Э… ты чего? Я, можно сказать, старался. Можно сказать, из ничего собирал эту немецкую рухлядь, за одни лампы выложил хрен знает сколько, а он хочет ее доломать. Да, погоди ты! Аккуратнее надо, нежнее. Гляди, вот уже и батарея сдыхает. Надо заканчивать. Тем паче, что я за тобой. Поехали вниз. Нас ждет праздничный стол. - Валерка, ну дай дослушать. Вот-вот-вот… поймал… «…циклов — 68, паровозов— 14, железнодорожных эшелонов — 5, понтонов — 21 и много другого военного имущества. На других участках фронта существенных изменений не произошло». - Ну, все на сегодня. Выключай. Поехали, ужин стынет. Как шибко интеллигентные люди проводим этот год коньячком. Капуста квашеная с хреном вообще нечто запредельное. Конечно, под коньяк лимончика бы вместо капусты, но этот эпизод мы опустим… Закусим крольчатиной. Потом… еще что-то будет, по запаху охренительное… - Валерка, ты чего мне зубы заговариваешь? Боишься, что компанию вам испорчу? Ладно, не беспокойся, ради тебя, Валера, я с любой фашистской сволочью за стол сяду. Но при одном условии – Леля будет сидеть рядом со мной. Валерка поморщился и отвел глаза в сторону - Если тебе удастся ее усадить за стол. - Удастся. При условии, что ты снимешь гимнастерку и влезешь во что-нибудь гражданское. - Тебя, рядовой, мои погоны капитанские смущают? - Я, Валера и с полковниками за столом водку жрал. А вот Лелю, как я замечаю, тревожит твоя форма. Я чувствую, что все, связанное с войной рождает в ней внутреннюю панику. Или же именно твоя морда будит в ней какие-то нехорошие довоенные воспоминания. Ты ее… ты случаем не обижал ее тогда… до войны? Валерка будто ждал этого вопроса или же сам уже прежде копался в своей памяти относительно причин такой неприязни к нему Лели. И хоть Кристина старалась убедить его, что у Лели полное амнезия на все, что было с ней до осени сорок первого, это мало его успокаивало. Где-то в глубине души он чувствовал свою вину. Она выражалась в том, что порой он начинал себе фантазировать, что было бы если… если бы он запретил ей… или если бы, наконец она забеременела от него и тогда ее непременно сняли бы с задания… но ведь и он тоже тогда подписывался и клялся о неразглашении государственной тайны и это казалось в то время единственным правильным решением. - Ты что такое говоришь, Лешка! Да мы… да я… - Понятно, не пыли… Лучше поищи в гардеробе у этого… кстати, ты видел его портрет? - Хартмана? Видел. И что? - Он тебе никого не напоминает? - Нет. - Хреновый ты разведчик. Я вчера целый день шарил в его кабинете. Концы и начала искал. Целый день его напыщенная харя мелькала передо мной. И я его вспомнил. И тебе напомню. За год до войны у твоего дома, это когда мы первый раз с тобой встретились… еще пиво пили в подвальчике, помнишь? А потом… - Точно, Алешка! Он у нас еще спрашивал, как пройти на Красную площадь. А ты удивился на его странное имя. - Ну, не совсем потерянный для армии ты капитан. Иди, рядись по случаю встречи Нового года во фрак или смокинг. Правда, моя память мне подсказывает, что этот фриц был выше тебя на полголовы. Утонешь в его тряпках, но хоть какое-то веселье будет. Факт. - Вопрос последний. Ты нашел в его кабинете то, что искал? На кой сдались тебе эти «концы и начала»? - Видишь ли, товарищ капитан, дело в чем… - Что тебя смущает? - А то, что на передовой мне было все понятно. Понятна психология и логика противника в постановке мин. Я становился на эту их позицию и довольно быстро соображал, что мне делать, чтобы с меньшим риском и затратами ликвидировать… ну и так далее… - Ну, это, скажем, и мне понятно. Ничего нового ты не открыл – сам этой методой пользуюсь - А раз пользуешься, то объясни капитан дураку рядовому, зачем понадобилось этому фрицу минировать огромное поле противотанковыми минами? Здесь что, ожидалось танковое нашествие? От партизан защититься было бы вполне достаточно противопехотных мин. Но, ты сам же говорил, что у него через старосту существовал с партизанами негласный договор о ненападении. Да и со стороны леса, откуда они могли появиться, мин нет. Только это поле. Зачем? Вот вопрос. И пока я его не разрешу, я не смогу понять, как он это сделал. Не смогу даже себе вообразить схему минирования. Представь себе, Кастусь говорит, а я ему верю, что было восемь или девять Mersedes-Benz L 4500. Каждая битком набита. А это минимум четыре тонны. Больше тридцати тонн взрывчатки если равномерно на такое поле – одно дело. А если для направленного взрыва? - Не понял. Объясняй. - Знаешь, как руду открытым способом в карьере добывают? Взрывами. Аммоналом дробят. Направляют энергию взрыва в одну сторону, чтобы скалы порушить. Так вот, если все эти тридцать тонн, а здесь может и больше, сконцентрировать в одном месте и правильно расположить, то при подрыве либо от деревни ничего не останется, либо от усадьбы дырка. Понимаешь? - Ну… и что… так ты думаешь, что такое возможно? - Вполне. По крайней мере, исключать нельзя. Сделать один заряд, а по краю поля у деревни натыкать с десяток мин… для устрашения населения и табличек нарисовать «Achtung мinen» И хватит… - Леха, а ты не усложняешь все? Он же просто псих, шизофреник… - Вот именно, что псих. Но «нельзя чтоб и в бреду не оставалось смысла…», принц Датский у Шекспира говорит. - Эх, куда задвинул! Я уже не помню как - слева направо или наоборот в театре классиков мусолят. - Да, Валер, у нас с тобой здесь совсем другой театр. – Алешка невесело усмехнулся, - Последний раз перед войной в театре у Станиславского смотрел «Сестер»… В Москву просились все… я тоже хочу, но только позже, как с минами расчет произведу. - Ну, и в путь! Кто у нас сапер? Принц Датский что ли? Ты, рядовой… - Ошибка, капитан. Перед тобою с десятком боевых наград гвардии рядовой Алексей Рябинин. Это тебе не кот чихнул. - Еще интересней. Вот ты, гвардеец, и думай. Теперь же мой приказ таков – поехали вниз, коньяк прокиснет. - Ты, Валера, иди, я сам приду. - Не понял, это как же? - Увидишь как. Я скоро и к полевым работам буду годен. - Поздравляю. Вот это действительно по гвардейски. Молодчина, Леха! Стало быть, первый тост будет за твой прогресс в восстановлении. - Факт. Тихо, торжественно, почти по-семейному встретили новый 1945 год. Где-то совсем далеко теперь еще идут бои, но здесь в этом старом дворянском гнезде, в тепле, в еловом запахе оттаявшей маленькой елочки, что стоит на высокой тумбочке в углу, уже присутствует горьковатый запах Победы. И еще очень долго этот запах, запах еловых веток, будет ассоциироваться у оставшихся в живых с запахом крови, мерзлой глины могил, с бесконечными потерями… с войной. И если вначале на столе в трех бронзовых канделябрах горели настоящие восковые свечи, блестели столовое серебро и хрусталь бокалов, то спустя несколько часов, свечи были в целях экономии потушены, и большая гостиная освещается теперь только жарко пылающим камином. За столом друг против друга остались Валерка с Кристиной. В ослепительно белой рубашке с широкими рукавами и открытым воротом, с черным шелковым платком на шее, Валерка чувствует себя как-то совсем уж непривычно, совершенно обезоружено и оголено, и как сам он говорит, ухмыляясь – «по лермонтовски маскарадно». Изредка поднимается, чтобы поправить огонь и тут же возвращается на свое место. Будто завороженные, они с Кристиной не в силах оторваться друг от друга глазами, в глубине зрачков которых полыхает огонь, а руки тянутся через стол и переплетаются пальцами. Давно уже готовы они подняться и пойти к себе наверх, но нельзя покидать гостиную первыми, не по-хозяйски это. В кресле же у камина уютно устроился изрядно выпивший Алешка. Он и не думает отправляться спать. Он «поймал» своего любимого конька и теперь с видимым удовольствием «вещает миру свои величайшие прозрения»… Весь вечер Леля сидела за столом рядом с ним, исподлобья подглядывая и повторяя все движения и «приемы» Кристины. И если обычно, где-нибудь в углу кухни ела много и жадно, то теперь за столом, едва прикасалась к еде, вела себя тихо и настороженно, каждый раз вздрагивая, когда кто-нибудь из сидящих говорил громко или просто шутил… Самое интересное, и этого кажется, никто не замечает, что теперь Леля пристроилась рядом с Алешей на ковре и спит. Еще вчера такого нельзя было и представить. Во сне она опустила голову свою на колени Алешке, платок ее сбился на сторону и обнажил бледный, покрытый редкой щетинкой волос череп. Алешка с щемящей нежностью тихонько опустил руку на ее голову и прикрыл своей ладонью ей глаза, защищая от света. - …и тогда со мной начинают происходить удивительные вещи. Каждый раз это происходит внезапно… перед сном… но я точно знаю, что не сплю еще. Перед этим самым… не знаю даже как назвать… все обычно успокаивается. Успокаивается все… понимаете, успокаивается где-то там внутри, в голове, наверно. И так спокойно становится… тихо и холодно… и даже как-то… прозрачно что ли. И все становится видно. Так отчетливо становится видно. Видно становится то, о чем тысячу раз думал прежде, мучился, но никак не мог найти ответа. А тут… раз и словно щелчок какой в голове, и вот он, ответ… как на блюдечке. Обычно такой простой, ясный такой в своей очевидности, что остается только его зафиксировать, записать. Но я не пишу ничего. Не знаю почему, не могу записать. Мне кажется, что если я это запишу, то это будет уже совсем не тот ответ. Не ответ, а лишь его отражение… и от всего этого мне становится очень грустно, правда-правда, не смейтесь, бывает прямо до слез грустно. И еще… я стал видеть прошлое. Прошлое, в котором не жил. Разные картины прошлого… прямо, как кино какое. Совсем недавние… ну, скажем события двухсот трехсотлетней давности. А вдруг несколько тысяч или даже миллионов лет назад. И все эти «картинки» совсем не совпадают с тем, что написано в учебниках и умных книгах. И часто совсем не соответствуют летописям, потому как летописи… даже самые старые, столько раз переписывались, что от первоначального смысла в них совсем ничего и не осталось. Не говоря уж о том, сколько их писалось вообще… «с потолка». И я так ясно представил себе, почему это все могло так произойти. И сколько раз нужно было переписывать начисто всю мировую историю, чтобы в таком виде, ее могли пережевывать сегодняшние учебники, вводя в заблуждение человека. И это происходило и происходит даже и сегодня при полном попустительстве правительства и так называемых академиков от истории, которые друг у друга списывают ложные сведения, ссылаясь друг на друга и на фальсифицированных «мифических» летописцев и философов, и при этом гордо надувают щеки... Ограничиваются именно «сведениями», ибо до настоящих фактов им и дела нет. Наоборот, факты как раз и мешают им защищать докторские и прочие диссертации, в конечном итоге отрывают от государственной кормушки. Я уверен, что после войны все это изменится. Должно измениться хотя бы потому, что мы все… всех нас эта война изменила. Должна, прежде всего, проявиться политическая воля и решимость советской научной мысли, чтобы вернуть народу его настоящее прошлое. Народ, который совершил величайший подвиг в истории человечества – такую войну выстоял и победил, достоин знания собственной истории начиная с сотворения мира. Он должен осознать свою сопричастность к существованию действительно древнейшей и величайшей нации на земле, какой были и остаются славяне, давшей миру так много, что невозможно себе даже представить. Я очень хорошо понимаю нашего русского гения Михайла Ломоносова, который до самой своей смерти воевал с немецкими выродками от истории, которые самодовольно расписывали славян, как дремучих варваров, вылезших из непроходимых лесов… у которых только-только хвост отвалился… И это с все с покровительственного соизволения Романовых, в крови которых русского то почти и не осталось ничего. После этой войны, а я в это свято верю, непременно начнется другая, светлая, непременно счастливая жизнь. А иначе, зачем мы положили столько жизней. Да и мертвые нам этого не простят. *** Ночью как-то незаметно кончился дождь, морозно прояснело, и выкатилась прямо над полем полная луна - Что с нами будет? - А что с нами будет? - Надо, наконец, что-то решать. - Что решать? Как ни оттягивал этот разговор Валерка, как ни прикрывался кучей неотложных дел, в эту новогоднюю ночь Кристина все же начала первая. - Мне нужно уехать. Ты понимаешь, что дальше это будет сделать сложнее. Валерка спустил ноги на пол, сел и при лунном свете нашарил спасительную папиросу. По холодному полу сквозило, но он как будто не замечал этого. После нескольких затяжек начал осторожно - Тебе можно никуда не уезжать… Кристина тоже села в кровати. Пристроила под спину подушку, поджала ноги и закуталась по самую шею одеялом. Разговор предстоял быть нелегким. - Как ты себе это представляешь? Кто-нибудь из здешних наверняка успел доложить, что помещица осталась да еще путается с советским офицером… И даже если предположить, что никто и ничего до сих пор не информировал органы, то и тогда первая же инспекция… - Можно что-нибудь придумать. - Например? - Например? Я могу выправить тебе документы, на другое имя… скажем, как беженке… ну, вроде как из плена немецкого возвращаешься. - Что это изменит? - Изменит то, что в таком случае мы смогли бы пожениться, я увез бы тебя в Москву. - Валерочка… ну, подумай, что ты такое… я же тебе в матери вполне гожусь. И ты… пока только потому со мной, что другой женщины рядом нет. А в Москве я только обузой тебе стану, а через пару лет… через пару лет тебя к молоденьким потянет. Что я не понимаю, что ли. И что тогда? Будет тогда, как в песне старой «там, в краю далеком, назовешь меня, чужой…». У тебя там мать… братья подросли, жизнь для меня совсем чужая, незнакомая. Я… да что там говорить – нельзя мне в Москву, нельзя… - Но и мне без тебя не жить, Кристя, как ты этого не поймешь… - Да все я понимаю. Да только разные у нас с тобой пути, Валерочка… разные. Знаешь, мне вдруг вина захотелось, не спустишься в гостиную? Заодно проверишь, как там Алеша, не замерз ли. В гостиной гораздо теплее, чем наверху в спальной. Еще ярко пылает камин, бросая причудливые тени на стены и потолок. Лешка, свернувшись калачиком, спит в широком кресле, по-детски оттопырив нижнюю губу, А Леля… На низенькой скамеечке для ног, совсем рядом с камином сидит Леля и, словно собираясь вставать, вытянулась вверх своей длинной и худой шеей, на которой непостижимым образом держалась голова, не мигая, и, кажется, не слыша ничего смотрит напряженно на огонь. Что этот огонь напоминает ей? Этой женщине, у которой сейчас совсем короткая, длиной в три года память… Валерка чуть не застонал от жалости и несколько минут стоял и смотрел на двух своих искалеченных войной друзей. Потом, стараясь не шуметь, прихватил бутылку вина, бокалы. Чуть поколебавшись, взял канделябр с остатками свечей и пошел к Кристине наверх. - Что так долго? - Смотрел, как они спят… - Он и до войны был такой? - Какой? - Помешанный на истории? - Да… и если бы не война… - Если бы не война… Знаешь, он очень любит Лелю. Я это чувствую. Не из жалости, а… у них было что до войны? - У меня с ней было… а он… я и не знал. Видел он ее только день один. Оказывается и такое бывает. - И еще… может, я сейчас скажу ересь… но я чувствую Алешкину душу. И она очень древняя и мудрая. Может быть поэтому у него и проявляются воспоминания прошлых жизней. - Ты так говоришь лишь потому, что твои чары на него не действуют. – Валерка ухмыльнулся, подумав про себя, что он-то как раз на этих ее «чарах» растворился совсем и без осадка. Потом он зажег свечи, налил по бокалу вина. Про себя еще успел подумать, что сейчас ему не помешало бы выпить стакан… или два спирта, чтобы заглушить… уйти от реальности. - Милый мой, мальчик… - Кристя, вот так не надо меня… - Валерочка, я не издеваюсь, я просто хочу выпить за все, что было у нас с тобой. Выпьем, а потом я скажу про то, какой я вижу выход из этой ситуации. - Хорошо. За нас я выпить согласен. Они выпили и Валерка снова потянулся за папиросой. Закурил, подошел к окну и чуть отодвинул портьеру. Мороз успел сковать ледком тонкие веточки ближайшей от окна березы, и теперь при свете полной луны они празднично заискрилась. Но и этот почти сказочный вид не обрадовал Валерку. Он закрыл окно и теперь уже вопросительно взглянул на Кристину, ожидая от нее решения своей судьбы. 14. - …Яко Перуна видим Тебя в битвах многих, что ведет нас к победам ратным и утверждению жизни праведной. Ты суть святой витязь Веры нашей – Световит, Бог Прави, Яви и Нави. Все же Вы есть Великий Триглав Веры-Веды нашей. Слава Родным Богам! Обращаюсь к Вам ныне – помози орде нашей Залесской, рати славной в битве кровавой. Помози великому князь-хану нашему Димитрию постоять за землю святу нашу… - Диду, а диду… - Чего тебе? Замерз, поди, там на древе? - Та ни… а ты чтой-то там внизу бормочешь? - Что надо, то и… тебе что за дело? - А я слышу, ты будто молишься? - Что тебе с того? - А пошто не Иисусу Христу молишься, чей лик на хоругвах князя нашего? - Так куды твои зенки надысь зыркали? Как же мне Христу молиться, как Он и на хоругвах у шатра Мамаева тож? - Ох, и правда твоя, диду… - Дядя Леша… - Эх… у тебя должон быть глаз острее мово, а не приметил… Эй, ты там смотри, не сверзись. Хоть опояском привяжись к дереву. - Дядя Леша… - Светат. Что видать-то? - Да, ничего, диду. Туман сплошной. Слышно только как трубы трубят, да еще вкруг Кулешек верхи дерев торчат. - Пождем малость. Ярило как выйдет, ох, и польется кровушка… помнишь ли наказ – как начнет Мамай теснить наших, так дашь знать. Князь Владимир Андреевич того сигнала ждать будет. Вишь какая важная у нас с тобой… - Знамо, важно. Диду, а диду… я повыше зберусь… оттель и детинец будет видать… - Дя-дя Ле-ша!.. - Мотри, ветка не выдержит… - А-а-а-а… - Ну, дядя Леша! Ну, прачнися ж нарэшце! Нет, чтобы Алешке проснуться, мало было Кастусю трясти его за грудки. Непременно нужно было, чтобы еще там, во сне подломилась под его тяжестью ветка, и он загремел вниз. В полете же успел увидеть частокол крепостной детинца и даже успел удивиться увиденному. И только тогда выпал из сна. Проснулся и еще несколько мгновений ошалело смотрел вокруг, словно искал чего. Ну, и как после этого, верить, что дневной сон не может быть таким глубоким? Очень даже может быть. - Тебе чего, Константин? Что случилось? - Тая ничога такога. Тольки вы спали ... як ... я и падумав, што вы памерли… - Ну, это мы еще погодим… чего пришел, говори? - Я с батькой и с дядей Егором пришел. Они у низу с капитаном. И еще… - Чего мнешься, докладывай. - Я сёння з раницы на дуб залазив. Вось, намалявал, што убачыв. - Погоди, дай я хоть с постели встану. Себя приведу в порядок, да вниз спущусь. - Вниз не трэба исци. Яны сами прыйдуць да вас. - Тем более надо вставать. Леля где? - Не ведаю. - Ладно. Телегу мою придержи. Алешка с кровати сполз и, подтянувшись на руках, ловко вскарабкался в кресло. Спал, не раздеваясь, так что теперь только и дел всех было, что проехать три шага до рукомойника и чуть сполоснуть заспанное лицо. Только обернулся, а Кастусь, пританцовывающий на месте от нетерпения, сунул ему в руки рушник. - Ты что такой нетерпеливый? Горит что? Давай показывай, что нарисовал. И старайся по-русски объяснять. Давай… Кастусь из-за пазухи выудил два сильно помятых листа бумаги. Алешка долго и внимательно рассматривал карандашные «письмена», потом подъехал к окну, положил рисунки на подоконник. Предвечернее солнце с трудом пытается пробиться в комнату сквозь сильно запыленное, несколько лет немытое окно. Тем не менее, Алешке все же пришлось сделать из ладони «козырек», чтобы оглядеть панораму местами чернеющего проталинами поля. - Ну, все понятно, Константин. Картограф из тебя… ну, в общем неплохой. Только теперь давай своими словами и подробнее. Вот за окном виден кусок поля, дуб у нас где-то там, слева и отсюда не виден. На рисунке он здесь. Ты залез на него и что же увидел необычного? - Паутину. Вот, я тут намалевал. - Изобразил. - Ну, да. - Увидел паутину зимой? Угу… - Дядя Леша, не смейтесь. Вчера была адлига, а ранци подморозила… - Адлига? - Э… ну, немного тепло было. - Оттепель. - Точно. И утром все снова замерзло. И стала видна… паутина… ну, такая сеть… и я еще вспомнил, что фрицы еще проволоку привозили. Большая такая катушка была… так то мабудь проволока… - Молодец, Константин. За эти сведения медаль тебе от моего имени… факт. - Что это значит? - А это, Костя, значит, что перед нами противопехотные мины, скорее всего, «лягушки» Sprengmine 35 с натяжным взрывателем. Проволоку зацепил, мина подпрыгнула и взорвалась в воздухе. Бух и все… - И что делать? - Разминировать, что еще… - Алешка немного помолчал, прислушиваясь к тому, что происходит внизу. А потом еще раз припомнил сон свой. - Константин, Ты мне вот что ответь, когда ты на дуб лазил? - Так я же говорил, седня… на самый верх влез. - Ну, и как там, наверху? Москву не видно? - Жартуеце? - Да нет, не шучу. Я вот только что во сне тоже на дереве сидел и с него московский кремль видел. - Правда, чи што? - Какая во сне может быть правда?.. Странно все это, но очень похоже, что снилось мне раннее утро перед началом битвы с Мамаем – выходит, перед началом Куликовской битвы. Но тогда причем здесь деревянный кремль московский? Правда, Кулишки и в самой Москве есть, а Яуза и Непрядва в названии рек почти синонимы. Оба названия говорят о высоких берегах. Я уже не говорю, что Дон старославянское название любой реки. Одним словом, в этом надо разбираться, в архивах копаться. Может быть, помещик Нечаев придумал место битвы, уж очень захотелось ему на своих землях иметь историческую достопримечательность? - Цикава то як… - Цикава, говоришь? Да… интересно. Только, скорее всего это лишь сон. Но проверить нужно. Эх, мне бы только… хочешь, я тебя в Москву после войны приглашу? В гости. Приедешь? - Факт. - Ну, вот и славно. И где же твои гости? Что-то они не торопятся подняться к калеке. И словно услышав его, яростно заскрипели ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, а через полминуты в комнате Алексея стало тесно, хотя появились лишь председатель колхоза Апанас Захарыч Егор – однорукий танкист, да за их спинами хитро улыбаясь, остался, прислонившись к дверному косяку Валерка. - Здорово, герой. Давай знакомиться. Я-то тебя уже неплохо знаю, мне Кастусь о тебе все уши прожужжал. Я ему батькой числюсь, а по совместительству еще и председателем колхоза. И зовусь я… - Апанас Захарыч, мне тоже очень приятно с вами познакомиться. – Алешка протянул руку, и она утонула в мощной ладони председателя. - Еще один гость у тебя сегодня, Алексей. Егор – танкист… Егор вышел из-за спины председателя и тоже протянул… левую руку. - Привет, сапер. Извиняй, что левую руку тебе сую, правую оттяпали в госпитале. У тебя тоже не все конечности в наличии, так что мы с тобой схожи. - Это где тебя, танкист? - Под Ровно пожгли. Один из экипажа и выжил, вспоминать неохота. Да и что теперь об этом, мы ведь это… к тебе с подарком… Апанас Захарыч не дал ему продолжить - Ты погоди, Егор. Погоди. Дай спросить в начале. Прослышали мы… да и капитан подтвердил, что ты собираешься разминировать наше поле. Это правда, или может уже передумал? Мы все поймем – ты свое отвоевал. - Да нет, все правильно, Апанас Захарыч, не передумал. Хоть завтра бы и начал, да только сами видите, какой из меня сапер. Придется ждать, когда весь снег сойдет, чтобы можно было ползать по земле. - А я что говорил, батька Панас? Это ж наш человек, боевой товарищ. А потому мы миром и порешили… - Ну, не мельтеши ты, Егор! Поперек батьки-то не лезь. Ты бы лучше сходил, да принес, чем языком-то… - И то верно. Эй, Кастусь, пошли со мной, подможешь. Они ушли, а Апанас Захарыч пятерней расправил бороду и погладил лысину. - Одним словом, Алеша, мужики проявили инициативу, по дворам пошукали и спроворили обувку специально для тебя и твоего дела. Так что не погнушайся, прими. - Апанас Захарыч … как-то даже… - Да, ты погоди отнекиваться, поглянь да примерь, а там глядишь и… сладится как надо. Пока преувеличенно кряхтя, Алешка примерял принесенную Егором с Кастусем ладно сработанную под его култышки «обувь», в комнате царила напряженная тишина. Наконец, «опорки», как их мысленно окрестил Алешка, были опробованы несколькими «шагами» по комнате и еще через довольно продолжительную паузу получили оценку от своего нового хозяина - Блеск! С такой обувкой я, пожалуй, еще и до Германии дотопаю. Кажется, больше всех шумно обрадовался Егор, до сего момента сильно нервничающий. Ну, скажите, как тут не волноваться, когда можно сказать по его «выкройке» и при его чутком руководстве работалась эта уникальная вещь, вобравшая в себя все лучшее из виденных им в госпиталях инвалидных приспособлений. - Ну, батька Панас, что я говорил! Это ж, понимать надо! Это ж, можно сказать, вторая жисть для ног! Ты погоди, Лексей, как только совсем сухо станет, мы тебе еще коляску с дутыми колесьями соорудим, будешь как танк передвигаться. - Спасибо, мужики. Большое дело сделали. Можно теперь и к делу приступать. Да, хоть прямо сегодня… - тут Алешка понял, что ляпнул лишнего, - Хотя, нет, сегодня рано, подготовиться нужно. Апанас Захарыч ухмыльнулся в бороду, мельком зыркнул в сторону Валерки и наклонился почти к самому Алешкиному уху - Что будет тебе нужно, только скажи – достанем. - Помощь нужна будет, Апанас Захарыч, один я не справлюсь все равно. Несколько помощников не помещает. Потом нужно будет много проволочных шпилек… двое-трое ножниц по металлу, вешки… и еще… по мелочам. - Достанем… к утру. - А самое главное, решайте, куда и как транспортировать обезвреженные мины для их последующего уничтожения. Эй, Кастусь, ты где? - Дядя Леша, я здесь. – Кастусь тут же вынырнул из-за спин взрослых - Дай-ка мне еще раз взглянуть на твой генеральный план. Забыл у тебя спросить прежде. Вот это что у тебя? - Дядя Леша, это… как это… ну там такой большой квадрат… - Ну, и чем он тебе?.. - Та… кругом травой сухостоем заросло, а у том квадрате нема травы… так редкое былье… и снег не тае. - Молодец, Кастусь! Вот это самое главное. Вот это я и подозревал. Вот то, что я как раз больше всего и боялся. Валерка взял листы бумаги у Кастуся и долго вертел перед глазами. - Не понял я ничего в этой топографии. Объясни, Алексей. - Все просто. В центре поля закопаны больше двадцати тонн взрывчатки. Тип, и способ подрыва неизвестны. Время тоже – может через час, а может… - И никогда… - Это вряд ли… А вокруг всего поля три-четыре ряда пехотных мин с растяжками. Один я буду их разминировать месяца два… Егор, держал гранату в руках? - Приходилось. Только вот левой рукой далеко не кину. - Не придется кидать. А еще бойцы в деревне есть? - Еще трое партизан есть. Говорили, что паровозы рвали. - Уже хорошо. Завтра приведи добровольцев – покажу, что с «лягушками» делать. Дело не хитрое, но требующее осторожности. Ну, а я сам займусь главным зарядом. Пока не знаю, что и как… доберусь до него, будет видно. Апанас Захарыч снова мельком глянул на Валеру и кашлянул в кулак - Ну, добре, Алексей. Если еще чего… ну там, как знаешь, шумни только. Пошли Егор. И ты, Кастусь, давай до хаты, мать зачакалась… Валера проводил гостей и снова пошел к Алешке. Медленно поднимаясь по лестнице, успел отметить, что как-то так вышло, что с самого Нового года, а теперь уже конец февраля, он заходил в Алешке всего пару раз, да и то мельком – все время находились какие-то оправдания, срочные дела. Предстоял тяжелый разговор. Он всячески оттягивал его, пытаясь внутри самого себя найти наиболее убедительные доводы неумолимо назревающих перемен. Будущего, которое он с трудом себе представлял, но в котором как-то воедино должны были слиться судьбы - его, Алексея, Кристины и Лели. И именно от него, как ему казалось, от его уже принятого решения это самое будущее зависело в самой полной мере… Уже смеркалось, в комнате быстро темнело. Пока Валерки не было, неизвестно откуда тихо появилась Леля и теперь сидела на корточках в углу комнаты. Она настороженно взглянула на Валеру, но не двинулась с места. Алешка сидел у окна и так сильно о чем-то задумался, что только когда Валера присел на кровать и под ним отчаянно заскрипели пружины, вздрогнул и откинулся на спинку кресла. - Ну, что, капитан, и тут тебя обошли? Все решили сами… без руководства - и, не дожидаясь ответа, добавил, - у меня папиросы кончились… Валера достал портсигар и выложил его содержимое на тумбочку. - Мда-с… осталось пять папирос. Будем на самосад переходить. Тебе прикурить? - Сам я… Закурили. После большой паузы, продолжил все же Алешка - Ты, Валера, не обижайся, что без тебя все порешали. Для тебя работы тоже много будет. И самое главное, не допустить паники, постараться на время основного разминирования, удалить всех из деревни… минимум на километр. - Что так опасно? - По самым скромным расчетам воронка от взрыва может быть с футбольное поле… с вытекающими последствиями. - Ни хрена себе. А может… - Валера, неизвестно когда может рвануть. Ждать нельзя. Поэтому разминировать должен я. Я себе такой приказ отдал. Понял? И раз разведка мне не может предоставить сведения о том, на кой этот психопат устроил этот заряд, то хотя бы должна принять меры по эвакуации жителей деревни… на всякий случай. - Это сделать будет трудно. У каждого тут свое хозяйство и… - Комендант… Валера, если бы это было легко, то твоя помощь не потребовалась бы. При этом не надо забывать, что война вот-вот закончится, и мы перейдем, а в этой деревне уже переходят к советской власти… к демократии. Без обид, капитан. - Ладно, скажешь, когда. - Вот это по-нашему. Алешка загасил окурок. И только посмотрел в сторону Лели, как она легкой тенью скользнула из комнаты и через полминуты внесла горящую керосиновую лампу. Поставила ее на тумбочку и снова села в темном углу. - Спасибо, Лелечка. Ты бы пошла отдохнула. Мне сегодня уже ничего не нужно будет. Леля также быстро прошмыгнула мимо Валерки, но в дверях остановилась и посмотрела на Алешку - Да, Леля, да. На ужин я спущусь в столовую сам. Мне ничего приносить не нужно… Когда Леля исчезла, Валерка снова потянулся за папиросой, но передумал, встал с кровати и прошелся по комнате. - Скажи, Алексей, она что, читает твои мысли? - Леля? Хотелось бы верить… - Еще ответь. Ты бы очень хотел, чтобы память… и все остальное к ней вернулись? Хотя, что я спрашиваю… а ты сам хотел бы иметь отличные протезы, годные для танцев? Алешка медленно развернул свою коляску и немигающим взглядом уставился на Валерку. После долгой паузы тихо спросил - Валер, ты куда клонишь? Что вы решили? Да не кривись ты так, я не пацан какой, чтобы не понимать, что мужик очень часто днем начинает думать так, как нашепчет ему ночью на ухо его женщина. Это наверно нормально. Я, наверно тоже был бы таким же, если бы… Ладно, опустим философию. Ну, и что же вы решили? А для Лели… сам знаешь, я многое бы отдал… Факт. - Есть такая возможность. Но не у нас в стране… - И ты предлагаешь... - Да, я предлагаю, пока не поздно и есть такая возможность. - …нам слинять? - В Швейцарию. Алешке вдруг захотелось дико заорать, еле сдержался, пришлось сделать несколько глубоких вдохов. Немного успокоившись, сказал - Я уже не спрашиваю тебя, как это может называться. Предательством или эмиграцией. Человек сам выбирает свое место в жизни. Только удовлетвори ты мое любопытство – почему именно в Швейцарию? Почему не в Африку или, скажем, в Австралию или Канаду? Неужели у нас в стране перевелись врачи, способные вылечить Лелю или сделать мне приличные протезы? Ведь лечат же и делают. Вон, тезка мой Маресьев с протезами летает. Чем тебя Швейцария поманила? Подай последнюю папиросу – не выдержал все, же – горестно покачал головой, - вот же… понимаешь как все… стоило сучке поманить… Последняя папироса в кулаке Валерки превратилась комок. Да и кулак он сумел разжать только секунд через десять. Аккуратно высыпал содержимое на подоконник и, оторвав кусок бумаги от «карты» Кастуся начал сворачивать самокрутку. Это действие окончательно успокоило его и, подав Алешке цигарку, снова сел на кровать и тихо сказал - Да, Алешка, да. Люблю я ее больше жизни, и может первый раз в жизни вот так. Так что готов за ней… а в качестве информации – родственники у нее там в… есть такой вшивый городишко Веве называется. И врачи есть хорошо знакомые по университету. Наследство кое-какое есть, так что на жизнь не только на четверых… внукам останется. Я тебе как другу предложил, а тебе самому решать. Но повторяю, Лелю там вылечить шансов втрое… или вчетверо больше. - А как же мать, братья… Москва? Ты соображаешь, что ты творишь, что с ними будет? - Это моя проблема. Что-нибудь непременно придумаю. Ты для себя и Лели решай. - Ну, и сколько времени ты мне даешь на решение? - Неделю… дальше не смогу ждать. - И все-таки ты гад, Валерка. Но раз решил, это твое право. Даже помогу, прикрою отход, в случае чего. А мне решать нечего, сейчас и скажу - я никуда из России не поеду. И дело не в патриотизме, хотя это и присутствует. Здесь мое дело, которому я посвятил свою жизнь. - А как же Леля? - Пока не знаю. У нее спрошу… ночью. И как шепнет мне, так и будет. - Но она же… - А вот это уже тебя не касается. 15. Николай Оттович Саймонц, доцент кафедры истории древнего мира, наконец, оторвался от листочков, лежащих перед ним, и поднял глаза на Алешку. Очень старый, как и предмет, который вбивал студентам, он своими белесыми, но еще весьма живыми глазками, спрятанными за очками с мощными диоптриями, седой бородкой, которую постоянно теребил, сильно смахивал на Всесоюзного старосту Калинина. На факультете же имел прозвище «вечный доцент». Таинственным шепотом передавалась с курса на курс легенда, что родился он прямо здесь, в университете и ни разу за свою долгую жизнь не покидал его стен. Шепотом же добавлялось, что он таким старым сразу и родился. И с момента рождения уже был доцентом. С первого раза сдать экзамен у него считалось таким же подвигом как спасение челюскинцев из ледового плена. Вот таким ледяным взглядом он теперь поверх своих очков и рассматривал Алешку, которого оставил последним сдающим экзамен. Это он, подленько хихикая и потирая почти мумифицированные свои руки, называл «на десерт». Ничем хорошим это обычно не заканчивалось. - Ну, что ж, молодой человек, для окончания первого курса, ваша курсовая работа по античности могла бы быть признана весьма неплохой, и даже, я бы сказал точнее, лучшей работой на курсе по своей э… полемичности. Но этого не произойдет по этой же самой причине. По причине очень… повторяю, очень глубоких расхождений ваших выводов с исследованиями уважаемых авторитетных ученых э… мирового, я бы сказал, уровня… Конечно, молодому человеку простительно увлечение и… я бы сказал, фантазии на тему истории древнего мира. Это в случае если бы вы были студентом э… скажем, литфака или журфака, этих… шелкоперов и словоблудов. Но вы же студент исторического факультета и не имеете права делать такие, я бы сказал, легкомысленные выводы, основываясь лишь на бездоказательных строках поэта. И в каких источниках, смею вас спросить, вы обнаружили этот, так сказать, вопиющий факт исторической потери целой тысячи лет? Ответствуйте молодой человек. Поделитесь, за ради бога. Может мне, старому библиотечному червю что-то неизвестно? Николай Оттович откинулся на спинку заскрипевшего под ним стула и скрестил руки на груди. Это означало, что шансы на сдачу экзамена у Алешки стремительно приближались к нулю. Надо было хоть как-то сопротивляться. И Алешка, деликатно кашлянув в кулак, начал: - Я так думаю, что вы, Николай Оттович знакомы с работой Петрарки «De Viris Illustribus», написанную им в 1337 году. - Что-то не припоминаю. Похоже, что я не знаком с этой работой. Уже любопытно. Продолжайте. - Можно я еще у вас спрошу? - Слушаю. - Как вы думаете, Нерон и Цезарь могли выдать жалованную на правление грамоту дому Габсбургов - Разумеется, нет. Полста лет тому назад научно было доказано, что эта грамота подделка. - Тогда почему Петрарка еще в четырнадцатом веке говорит о «подложности привилегий, которые Нерон и Цезарь выдали Габсбургскому дому»? Какой смысл было ему спорить о подлинности привилегий, если Габсбурги появились через тысячу с лишним лет после Нерона и Цезаря? - И что с того следует? - А следует то, что Петрарка ничуть не сомневался, что Нерон и Цезарь могли выдавать жалованные грамоты дому Габсбургов и что Габсбурги - современники Нерона и Цезаря. - Это не доказательно. - Хорошо. Согласен, что это маловероятно и вызывает сомнение. Тогда еще одно соображение. Не помните, в каком году появилось упоминание о городе Нюрнберге. - Э… насколько знаю, где-то в начале одиннадцатого столетия. И что дальше? - Нюрнберг означает «город Нерона». Вы не находите странным? - Что в том странного? - Города называют как? Вот враги убили Сергея Мироновича Кирова и появился вместо города Вятки город Киров. Умер Владимир Ильич Ленин и не стало Петербурга, которого опять же назвали в честь Петра Первого исторически сравнительно недавно. Появился Ленинград. А при живом вожде город его имени… - Молодой человек… вы говорите, да не… - Что я такого открыл? Это же так очевидно. Есть Сталинград. Это факт. Я поэтому не могу понять – как можно назвать город в честь умершего тысячу лет назад владыки, когда и в одиннадцатом веке «богов на земле» было предостаточно. Вот отсюда и следует мой вывод, что тысячу лет истории дописали сидя за столом. Наверно, вот за таким же, как этот. Николай Оттович хмыкнул и снова зашуршал листами курсовой работы Алешки, успевая при этом яростно теребить свою бородку. А потом вдруг сказал, не глядя на Алешку. - Впечатляет. И все же… э… а впрочем, может быть в этом и… Да-с… Давайте зачетку. Вам повезло, что вы сдаете последний и никого не можете смутить своими изысканиями. Все. Свободны. До осени. И когда Алешка, еле сдерживая радость, уже был у двери, спросил то, что называется вдогонку - На секунду задержитесь. Еще раз напомните мне название работы Петрарки. - «Книга о знаменитых мужах». Есть и другие поэты, у которых… - Ну, да… ну, да… и последний вопрос – о какой специализации мечтаете? - Пока могу только сказать, что античный мир меня мало интересует. Есть другие интересы - Кхм… успокоили. Не скрою, я буду бесконечно рад, если наши пути более не пересекутся на историческом поприще. Прощайте. *** - Давай, тезка, мой руки и за стол. Вот сначала пообедаешь, а потом ты мне подробно, в лицах расскажешь, чем же ты купил своего преподавателя? Я честно ожидал, что у тебя будет «хвост». Даже разрешаю приукрасить свой рассказ для красного словца. В последнее время у тебя это здорово выходит. Райкина по радио не надо слушать. - Ну, дед, вот вечно ты мне обламываешь. Начинаешь вроде за здравие… - Да что я такого… да не хватай ты с огня, обожжешься. Мать звонила… - Добралась? - Все отлично… ты давай, рубай, рубай, пока я тебя развлекаю. В конце июля обещаются быть в Москве проездом в Гагры. - Ну, вот, а я в это время буду на Алтае. Опять отца не увижу. - Ну, это как в песне поется «дан приказ ему на запад», а значит, что кто-то пылить на восток должен. Да, чуть не забыл, невеста тебе звонила. - Зойка? Она мне не невеста. - Это вчера она не невеста, сегодня не невеста, а завтра, глядишь и прадедом стану. - Да, ничего такого пока… - А пора бы… Ну, ладно, сам разбирайся. Теперь давай, хвались, студент. Хвались, как преподаватель воспринял твое открытие о приписке в тысячу лет. - Дед, это не мое открытие. Еще в середине XVI века профессор университета в Саламанке Д'Арсилла высказал мнение, что вся древняя история сочинена. Через сто лет после него, историк и археолог Жан Гардуин к этому мнению присоединился. Уже в начале нашего века немецкий ученый Роберт Балдауф считал всю древнюю историю фальсификацией эпохи Возрождения. То же говорил и его коллега Т. Моммзен, столкнувшийся с серьезнейшими проблемами при написании древнеримской истории. - И что, со всеми этими учеными мужами, твой доцент не был знаком? - Судя по его замшелости, вполне вероятно, что знаком может быть и лично. Я же его поддел поэтом Петраркой. А в загашнике у меня был еще один поэт. - Уже и поэты начали писать историю? - Почему бы нет? Французский поэт Гугон Орлеанский, написал "Стих о татарском нашествии, где упоминается страна Мидия, Согласно же "классической" истории, она перестала существовать за 1,5 тысячи лет до Рождества Христова, а поэт, живший в XII веке считает ее реально опустошенной татарами. - Ну, поэтам свойственно образно мыслить и вольно обращаться со временем. - Ну, дед… ну, хорошо. А что ты на это скажешь? Тебе не кажется странным, что крестовые походы с целью отмщения за смерть Христа начались спустя 1065 лет после события. Какой был смысл мстить 40-му поколению? А может правильнее нужно считать, что спустя 40 лет? - Надеюсь, хоть это ты не написал в курсовой? - Нет. Правда, в разговоре упомянул про город, названный еще при жизни вождя его именем… Алексей Петрович встал из-за стола, привычно вытащил из пачки папиросу и потянулся за спичками. Справа от полки, где лежал коробок, на глаза ему попался численник. Он машинально оторвал очередной листок. Открылась новая дата – 22 июня, воскресенье. Прикурив папиросу, Алексей Петрович покачал головой и сказал - А вот это ты напрасно, тезка. С огнем играешь. - Да, может, обойдется? Дед, а твое предложение насчет рыбалки на завтра остается в силе? - Ты лучше подруге позвони, девку не томи. - Да, куда она денется… а рыбу нашу кто-нибудь другой поймает. - Никуда наша рыба не денется, а вот Зойке я клятвенно обещал, что как только появишься, тут же заставлю позвонить ей. Не заставляй применять грубую физическую силу. Считай это приказом - Что ты меня, дед, сватаешь. Может я… - Не может. Звони и беги на свиданку. Если до утра не появишься, волноваться не стану. Я в твои годы… кхм… в твои годы я, правда, в окопах уже сидел. Но все равно успевал при этом с барышнями гулять, и вовсю их… в общем и все остальное с имя тоже проделывал… - А что остальное-то, дед? Делись опытом… - Этот опыт, тезка только практикой достигается. Вот тактикой и стратегией взятия крепостей и городов могу поделиться, но в другой раз. А сейчас выполняй приказ. *** Алешка облегченно вздохнул, когда на его звонок, дверь отрыл Валерка. С того самого дня, когда он увидел Лелю, он уже не мог, да и не хотел представлять своего будущего рядом с какой-либо иной женщиной. Тогда же, то есть почти год назад он сделал «клятву на крови». А произошло это так – примерно через месяц после их первой и последней встречи он съездил на место того самого «пикника». Просидев целый день на берегу и дождавшись поздним вечером восхода луны, он довольно глубоко порезал ладонь, и когда из зажатого кулака начала капать кровь окропил то место, где был их костер. И произнес клятву, что будет ждать Лелю из ее «командировки» если понадобится, то всю жизнь. Конечно же, это было ребячество с его стороны, и он сам в глубине души понимал это, но с того самого дня он перестал обращать внимания на противоположный пол. И если уж приходилось как-то общаться, ну, вот как теперь в ответ на Зойкин звонок, то это было скорее дружеское… товарищеское общение даже без намеков на близость иного свойства. - Профессорам наше вам с кисточкой! – Валерка широко распахнул дверь, отстранился и дурашливо склонил голову в поклоне. - Да, ладно тебе, Валерка! Опять в «самоходке»? - На законных основаниях. Проходи. Стол накрыт, тебя только ждали. Алешка пошел по полутемному коридору. И так ему вдруг захотелось спросить Валерку о Леле, что он внезапно остановился. Естественно Валерка тут же наткнулся на его спину - В чем дело? Авария? - Валера, - Алешка наклонился, якобы завязать шнурок на парусиновых штиблетах. Больше всего ему не хотелось, чтобы в это время Валерка видел его лицо, - От Лели ничего не слышно? Самому Алешке показалось, что он почти выкрикнул вопрос - От кого, от кого? - От Лели? – Алешке все же пришлось выпрямиться. Но еще была надежда, что в полумраке коридора Валерка не обратит внимания на его разом заполыхавшие уши. - Э… Леха… Тут такое дело. От Лели не может быть писем, и ты это знаешь. А я прошу тебя как друга не упоминать ее имени, по крайней мере, сегодня за столом. Дело в том, что я сегодня с… Валерка не успел договорить. Дверь комнаты открылась, в коридоре стало гораздо светлее, а в дверном проеме возникла Зойка - Эй, заговорщики, вы скоро? Привет, Рябинка! Ты его не слушай, он хочет сегодня наклюкаться и верно уговаривает тебя прикупить пару бутылок. Не выйдет. Проходи в комнату, Рябинка, знакомься с гостями. Даже в большой гостиной от такого количества народа тесновато. Может быть, это ощущение от большого раздвинутого стола, заставленного разными вкусностями? В распахнутое настежь большое окно эркера, доносятся звонки трамваев, шелест шин, гомон воробьев… - Зоя, ты мне не сказала по телефону, что ожидается пир. А то бы я смог поучаствовать студенческими копейками. - Вот потому и не сообщила, что не хотела разорять студента. Знакомься. Справа налево – Маруся, Слава, Надя, Рая, Коля. Коллеги по моему цеху, рабочий класс. А это, товарищи, наш школьный друг, а ныне студент МГУ, о котором я вам прожужжала уши, Алексей Рябинин. - Братцы-кролики, хватит вам ручкаться. Давайте за стол, водка стынет. - Тебе бы, Валерка, только до рюмки дотянуться. Но сегодня я так и быть молчу – день рождения все же. - Зоя! Хоть это-то могла бы сказать по телефону. Тогда я смог бы что-нибудь… - Да, Зуза, Алешка прав, могла бы и сказать. Мне как раз нужна книга по военной истории. У меня во вторник экзамен по этой самой истории, в которой я ни в зуб ногой. - А в понедельник или даже может сегодня, если ты будешь в состоянии что-либо понимать, Алексей нам по военной истории что-нибудь расскажет. Ребята, он так увлекательно рассказывает, закачаешься. - Зря ты, Зоя. Мои знания уж точно ему не пригодятся. - Погоди, погоди, Рябинка, это почему же не пригодятся? Этому будущему командиру Красной Армии, любые сведения по военной истории… - Эй, мы может быть, все же начнем? Давайте-ка все к столу и начинайте меня поздравлять, хвалить и кричать «ура». Чтобы слушать Леху, нужно прилично выпить и закусить. Прилично выпили и закусили, успели даже потанцевать под патефон, отодвинув стол в сторону. Начинало смеркаться, но свет в комнате «забыли» зажечь для создания легкой интимности. Алешка надеялся, что за всем этим празднеством забудется его «экзаменовка» по военной истории. Для одного дня этого было бы слишком. Но не тут-то было. Во время очередного медленного танца, а танцевать ему приходилось с Зоей или с Марусей, которую кажется негласно и пригласили для него. С Зоей было все понятно и легко – Лешка держал себя в руках, держался на расстоянии и постоянно молол какой-то вздор. А вот с Марусей было не все так просто. Девушка с черными в смоль косами, уложенными в два ряда на голове, с чуть раскосыми карими глазами, в которых мелькали искорки от уличных фонарей. В голубоватой блузке, под которой явно ничего не было кроме довольно пышного бюста, два твердых соска которого постоянно елозили по груди Алешки… впрочем, не производя никакого эффекта на Алешку… или почти не производя. Так вот эта самая Маруся, как только пластинка закончилась, подошла к патефону и, выключив его, сказала: - Все, товарищи, перерыв. Перерыв, во время которого я предлагаю налить всем по бокалу вина и послушать, наконец, нашего историка. Алешка все же попытался отшутиться, но, в конце концов, под громкие возгласы «просим», согласился. Когда все расселись и успокоились, он уселся на подоконник и для начала спросил: - Валера, ответствуй – по какому учебнику вам преподают? - Леха, я точно не помню, но кажется по Дельбрюку «История военного искусства». Ты хочешь сказать, что ты все учебники наши листал? - Не все. Но Дельбрук… клянись, Валерка, что то, что я расскажу, в твоей памяти не задержится и на экзамене не выплывет. - Еще стакан накачу, и никакой клятвы не нужно будет. Шучу. Валяй. - Значит так. Сначала об источниках, которыми якобы пользовался Дельбрук. Все «древнегреческие» и «древнеримские» рукописи известны лишь в поздних копиях, составленных как минимум через 800-900 лет после смерти их «авторов». Оригиналов не сохранилось. Ни единого! А по этим «копиям» явствует, что древние страдали гигантоманией. Особенно по военным вопросам. Геродот, например, говорит о легендарных спартанцах, которые, собираясь на войну, выставили семьдесят пять тысяч тяжеловооруженных воинов-гоплитов. Вся Греция начала нашего века, могла выставить армию в восемьдесят две тысячи человек. Вся. В двадцатом веке! А крохотный городишко Спарта, примерно как… ну, не знаю, как нынешняя Балашиха, чья экономика зависела исключительно от оливок, свиней и коз, выставляет семьдесят пять тысяч бойцов. Доспех каждого гоплита, содержал примерно пятнадцать килограмм меди. Кто не очень пьян, посчитайте общее количество одной меди. - Э… что-то больше миллиона тонн выходит – ответил, поморщившись, Николай, паренек, до этого не промолвивший и двух слов за столом и теперь сидящий на краешке валика дивана за спиной у Раисы. - Молодец! Представьте себе, какой памятник… скажем, вождю мирового пролетариата, товарищу Ленину, можно сделать из этого количества меди в Балашихе. А миллионное войско, которое персидский царь Ксеркс послал на греков? В годы Екатерины Второй все пехотные части Российской империи составляли около двухсот тысяч человек. Ну, и объясните мне, каким образом живший в пятом веке до нашей эры царь сумел кормить свою миллионную армию хотя бы один день. Историки об этом благоразумно умалчивают. Валера, если спросишь об этом преподавателя, «неуд» тебе обеспечен. Главное запомни – если царь повелел, значит и проблем быть не может. Совсем как у нас… э… этого вы не слышали, я немного пьян. Поехали дальше. А дальше, еще интереснее. В средневековье ситуация меняется кардинально. Климат тот же, население растет, техника и ремесла усовершенствуются, но средневековые правители, как ни «повелевали», не смогли собрать хотя бы отдаленное подобие античных армад. Пять-шесть тысяч пехотинцев и сотня-другая конников - вот примерный состав средневековой армии. Ситуация не менялась столетиями. Лишь в восемьсот двенадцатом Бонапарт захватил практически всю Европу, но более шестисот тысяч человек у него никогда не было. Зато «татары» в 1237 году имели пятьсот тысяч конников. Не будем считать количество металла на подковы коней, в Монголии таких залежей металла нет. По поводу нашествия татар вообще много странностей. - Как интересно! – манерно пропела Маруся, - и как вы все это знаете? Тут можно голову сломать… - Муся, тебе это не грозит. У тебя головка только для волос – выдал Валерка. Хотел еще что-то добавить, но Зоя его перебила: - Так, не переходим на личности. Спасибо, Рябинка, за познавательную лекцию. И… гости дорогие, вам еще не надоели хозяева? Ночная прохлада выветрила Алешкин хмель. Как-то само собой вышло, что провожать ему пришлось Марусю. А жила она на малой Никитской, так что провожание затянулось далеко за полночь. И как не пыталась Маруся вытянуть Алешку на проявление «вольностей», ничего у нее не вышло. «Поход» закончился лишь коротким рукопожатием у подъезда дома и вздохом облегчения, когда дверь в этот самый подъезд за девушкой закрылась. Быстро светало. Лешка медленно шел домой, потом долго сидел на набережной, пытаясь безрезультатно ухватить какую-то очень важную мысль. В свою же комнату он вошел уже с первым косым лучом солнца, который попал на фотографию - его с родителями в плетеном кресле на берегу моря, под пальмами. Он лежал на кровати и смотрел на это фото. Конечно же, это было не у моря, а в студии фотографии еще в Омске. Но это было неважно… Впереди был воскресный день – 22 июня 1941 года. 16. - Да, е-мое… что ж это, Клим, руки у тебя дрожат, будто кур воровал! - Так, вы ж сами патрабавали, каб мы не пили з раницы. А без ста грамав у мяне руки и трасуцца. - Ты же шпильку предохранителя не вставишь в запал гранаты. Тем более на расстоянии метра, если придется. Ты же Клим, на первой же гранате в дуршлаг превратишься. А говорил еще, что рельсы рвал. Поди три года только самогоном, заправлялся? Глянь как Мыкола ювелирничает – любо-дорого смотреть. Да и у Яна хорошо получается, а ты… - А вы паспрабуйце у ледзяной вадзе, у балоце пару дзён паляжаць, пакуль патрэбны склад падасца. Без самагонки нияк нельга, руки вось и трасуцца. - Да я все понимаю… эх… - Алешка крякнул от досады, почесал затылок и вдруг широко улыбнулся, - Ладно, все на сегодня, бойцы. Чему смог научить, научил. Завтра с утра в поле несколько мин сам сниму, а дальше все в ваших руках. Сами видите – дело нехитрое, но требует предельной осторожности, внимания и аккуратности. Клим, мужичонка в три вершка ростом и совсем седой как лунь, попробовал все же оправдаться: - Алексей… как по батьке-то тоби? - Да не важно. Просто Алексей. - Усе нам зразумела. А сто грам для адваги не перашкодзиць. И руки трэсцися не будуць. Вось тыя крыж. - Это как? - Ягор перевядзены - Это Клим стал быть, побожился. - Ну, добре. До завтра. Начнем с моей стороны, а послезавтра сделаем проход от вас, чтобы сапоги не снашивать. - И то ладно. Да ты, Алексей, за нас не боись, мы зараз сами бояться будем. - А вот это, Егор, как раз то, что нужно. Когда в человеке живет страх, сам организм для самозащиты становится очень осторожным. Осторожность важнее всего для сапера. Егор ты это… мужикам объясни, если что непонятно сказал. - Мудрено сказал, Алексей, но понятно. Так и я завтра с имя зараз буду. Ты не гляди, что одна рука, да один глаз, я пока еще не навоевался. Еще повыдергиваю малость из земли эту заразу! - Ягор, а цябе жонка пусциць? За адну руку лёгка можна да падола прывязаць. Як развязвае будешь? - Зубами! - То добре. А може… Мужики позубоскалили немного и, наконец, взялись за шапки, простились и забухали сапожищами вниз по лестнице. Чудаки, право же. Думали, что Алексей не заметит их маленькой хитрости – еще в самом начале «ликбеза» по минному делу, пристроили в уголке небольшую корзинку и прикрыли ее стулом. В корзинке под чистым вышитым петухами рушником оказалось с десяток яиц, большой шмат крепко просоленного сала, каравай свежеиспеченного хлеба. Вот как раз запах этого ржаного, пополам с отрубями хлеба и выдал их уловку «незаметного» подношения. Алешка давно перестал вздрагивать от внезапного появления Лели. С недавнего времени кожей, кончиками каких-то нервов он постоянно ощущал ее присутствие и мог с твердостью сказать, где она в данный момент находится. Вот и теперь, только на коляске подъехал, отодвинув в сторону стул, поднял с пола корзинку, и даже не оглядываясь, протянул ее назад, Леле. В последний момент не выпустил из рук своих корзинку, чуть придержал, чтобы успеть развернуться и заглянуть в ее глаза в надежде увидеть хоть проблеск какого-либо чувства. Эх, мать моя - пустота в глазах, дна не видно. - Лелечка, не исчезай, побудь со мной. Не надо дичиться? Мне постоянно тебя не хватает. Понимаешь? Ты же невеста моя. Вот вернемся в Москву, вылечим тебя. Само собой поженимся. И детишки у нас пойдут, это как полагается. Но только учти, я много детей хочу. Факт. Леля послушно присела на корточки рядом с его коляской и начала перебирать содержимое корзинки. На дне обнаружился ярко расшитый кисет с табаком и протянула его Алешке. Алешка поймал ее тонкую бледную ладошку и тихонько поцеловал. Но и это никак не отразилось на Лелином лице. Алешка вздохнул, но сразу же резко обернулся, краем глаза заметив стоящую в дверях Кристину. - Увы, Алеша, это всего лишь тень прежней женщины. Марта она… для тебя она Леля, пусть будет так, она… Леля внутри эмоционально неподвижна и не воспринимает… - Да, я об как-то сам догадался, но это ровно ничего не значит… и потом мне показалось, что пару раз в последние дни что-то такое происходит с ней. Мне кажется, она пытается вспомнить, и вы заметили – у нее на голове волосы стали расти… вроде бы… - Увы, Алеша, это ты пытаешься свои желания выдать за действительность. Кристину Алешка по совершенно непонятным причинам с самого первого дня стал старательно избегать. Может интуитивно чувствовал, что она пытается пробиться в его сознание. Этого он не мог допустить. Вот и теперь она появилась внезапно, почти бесшумно и сразу же застала за… одним словом, попыталась ворваться в его внутренний мир. - …März, gib auf den Tisch. Das Abendessen wird nach einer halben Stunde. (Марта, накрывай на стол. Через полчаса будем ужинать). Алеша, до ужина, мне хотелось бы поговорить с тобой. Объясниться. Леля тихонько исчезла. Алешка подъехал к окну. Солнце уже скрылось за лесом на том берегу, но закат еще полыхал ярко розовыми всполохами и кроваво красной коркой повис на нижнем крае единственного застывшего в вышине облака. Алешка свернул самокрутку и с наслаждением затянулся душистым самосадом. Кристина, зябко кутаясь в большую, двойной вязки шерстяную шаль, тоже подошла к окну и встала у него за спиной. И повисла пауза. Только дым из замершей в пальцах самокрутки сизой лентой потянулся к неплотно закрытой форточке. Все же нарушила молчание Кристина, тихо прошептав: - Красота-то какая… А потом также тихо продолжила: Закат полосою багряной Бледнеет в дали за горой. Шумит в лучезарности пьяной Вкруг нас океан золотой. И мир, догорая, пирует, И мир славословит Отца, А ветер ласкает, целует. Целует меня без конца… Ты, Алеша, напрасно от меня постоянно отворачиваешься… я, быть может, здесь лишь потому, что было мне… теперь уже правда давно, видение… сон такой был, что принесут солдатика и придется мне его возвращать с того света, да к тому же ноги ему пилить. Такое вот видение было. Очень давно, в прошлой жизни еще. И случилось это на пароходе, который увозил меня в Сербию. Помню, тогда мне это показалось ужасным и совершенно невозможным… - Чьи это стихи? Ну, про закат? - Не помню. Мне их в девичий альбом один мальчик написал. Давно. Может быть, это был Андрей Белый, точно не скажу, не помню. - Кристина… вы… - Алешка поколебался, стоит ли начинать этот разговор, но тут же вдруг и решился, - Я знаю, что вы пришли меня уговаривать, ехать с вами на запад. И я так же знаю наперед, что у вас ничего из этого не выйдет. И потом… вы постоянно пытаетесь… не знаю, как выразиться… - Алеша, я если бы даже очень хотела проникнуть в твои мысли, то у меня ничего из этого не вышло бы. Посему я никогда этого и не делаю. А пришла я говорить не об этом. Я пришла помочь. Помочь с этими минами. Я ничего в этом, правда, не понимаю, но думаю, что если я смогу прямо и откровенно ответить на все твои вопросы, которые касаются личности… характера Хартмана и… словом всего, что может тебя интересовать, то я готова. - Это другой разговор. Алешка облегченно выдохнул, радуясь, что не будет «бабских истерик с заламыванием рук», загасил цигарку и, развернувшись в кресле, быть может впервые прямо взглянул Кристине в глаза. А Кристина действительно была в этот миг… миг, нежно окрашенный последним отсветом заката, удивительно красива, той последней вспышкой красоты романтической юности, за которой будет следовать уже зрелая красота женщины, матери… - Я готова к допросу. - Ну, до допроса, я своим званием рядового не дорос. Скажем, просто ответы на вопросы. - Пусть так. Я готова отвечать. - Хорошо. Только для начала я хочу спросить вот о чем. Если сочтете вопрос мой не очень скромным, можете не отвечать. - Даже интересно услышать от тебя нескромный вопрос. Слушаю… - При всем вашем несомненном уме и образовании, вас по ночам кошмары не мучают? - С чего бы? Не ко мне вопрос. Вот мой муж постоянно этим страдал и потому и ночевал в отдельной спальне. - Да вы, Кристина, присядьте. Что ж передо мной-то… вот так. Куда хотите, сядьте, на стул или на кровать. Сами видите, какие у меня вопросы… - Да… я это уже поняла. – Кристина не торопясь пристроилась в уголке кровати, обняв одной рукой металлическую спинку, - А что, Алеша, меня непременно должны мучить кошмары? - Думаю, да. Не каждый же день приходится убивать… верно? Даже, положим, ненавистного или обреченного мужа? Я вам открою маленький секрет. После операции в ту ночь, вы думали, что я без сознания лежал. А я все слышал. Слышал, как вы молитву сказывали Богородице… - Надо же… не помню, наверно, так и было. И что с этого следует? - А то, что вы как человек верующий завет «не убий» нарушили. Совесть не мучает? - Вот вы о чем… - Кристина на секунду задумалась, потом тряхнула головой, словно стряхивая какое наваждение, - Прежде чем ответить, мне придется тоже задать вопрос. Ответь, что такое реальность, а что действительность? Желательно коротко. - Хороший вопросец. Вспотел сразу, как на экзамене. Попробую ответить. Мне сильно кажется, что это синонимы. - Не зачет. Это совершенно разные понятия. - Это как же? - А вот так. «Реальность» – это то, что есть. Реально. Самая большая… истинная, божественная реальность – это Я. Мое Я, твое… А «действительность» – это то, что происходит в настоящий момент. То, что происходит в настоящий момент, не является реальностью. Действительность это изменчивая форма. Это есть… и уже нет. А то, чего нет, уже прошло, не может быть реальностью… поэтому совсем ни к чему тянуть за собой это прошлое. - Ну, до таких глубин познания я пока не дошел. Насколько я понял, выходит, по-вашему, что реальный человек в меняющейся действительности может творить все, что угодно… убивать, грабить, насиловать, а потом напрочь об этом забывать, как прошлое, к которому он как бы и не причастен. Это же тогда выходит – «все дозволено и шабаш»? Кристина не смогла выдержать серьеза разговора и неожиданно рассмеялась. Алешка удивленно поднял на нее глаза. - Ах, и тебе, Алеша, покоя не дает дух Федора Михайловича? Как, впрочем, всем русским мальчикам испокон века. И все же я попробую возразить. Грех, не может быть реальностью. Реальна только Любовь. И только с любовью можно… - Убивать? Простите, так мы бог знает, до чего договоримся. Так что, давайте оставим в покое эту тему. Я уже начинаю жалеть, что задал вопрос о совести. И потом… я верю… - Ладно, давай с другой стороны подойдем к этому. Я знаю, что ты, Алеша, скорее всего, старовер. У тебя божественны твои предки. Но если поглубже копнуть, то окажется, что у твоих божественных предков тоже был свой Бог. И наверняка в едином лице – Вечный, Вездесущий и Всемогущий. Вот и получается, что у христиан – православных и католиков, у иудеев, у магометян… и у староверов Бог один. Пусть Он и называется по-разному. - Может быть, в этом вы и правы. А сами-то вы, к какой вере клонитесь? - Ко всем сразу, беря от каждой истинное и разумное. В отношениях добра и зла к примеру. Мое убеждение состоит в том, что не существует отдельно добра и зла, они вместе всегда ходят. А движет всем миром любовь и благо. И случается, что благое дело со стороны выглядит чудовищно… но это все же благо в данный момент. Если вернуться к началу нашего разговора, то будем называть смерть моего бывшего мужа эвтаназией – благой смертью… прошедшей действительностью, никоим образом не связанной с реальностью… и если бы у меня тогда был цианид, то это только облегчило бы мне задачу - не пришлось бы стрелять. Последние фразы Кристина произнесла с печальной улыбкой на губах. Но после некоторой паузы снова тряхнула головой и бодро продолжила, - и… давай, Алеша, покончим с этим. Спрашивай по существу. - Хорошо. – Алеша снова начал сворачивать цигарку, уж больно хорош был табачок. - Тогда такой вопрос… Мне хотелось бы нарисовать себе, как бы это сказать, психологический портрет человека, понять его побудительные мотивы. Причины, толкнувшие его на абсурдный поступок. Поясню - минами можно отгородиться от чего-либо. Можно тайно расставить их против кого-либо конкретно. Но вот так, просто для того, чтобы этой землей никто не пользовался, чтобы земля таила в себе страшный заряд смерти. Не могу понять. Скажите Кристина, мне почему-то кажется, что сам он спокойно прогуливался между минами. - Тебе, Алеша, кто-нибудь об этом говорил? - Нет. Но я очень долго из этого окна рассматривал поле. Вот мне и стало казаться, что я видел его тень, как раз во-он там, возле вон того чахлого кустика. В бинокль я видел, что это верба, уже неделю назад на ней появились почки. Сейчас темнеет и не видно отсюда. - Верба… Алеша, а ты знаешь, я с самого своего детства верила, что эти маленькие пушистики, к которым так хочется прикоснуться рукой - способны оградить от несчастий и изменить судьбу... - Похоже, что где-то там, рядом с этой вербой и скрывается под землей огромный заряд, способный изменить судьбу всей деревни. Ба-бах и никакого будущего… Ничего не останется. Не будет времени… - Вот-вот! Après nous le deluge — буквально: «после нас потоп», т. е. после нашей смерти погибай хоть весь мир. Знаешь, что это выражение принадлежит маркизе Помпадур и было употреблено ею при получении Людовиком XV глубоко поразившего его известия о неудачном сражения при Россбахе? - Я плохо знаю французский, но по латыни это будет звучать так: "Me mortuo terra misceatur igni", т. е. «после моей смерти земля хоть в пламени погибни». И если ничего не путаю, сие изрек Тиберий. - Хорошо, обменялись познаниями. Наверно, Алеша, в этих последних словах твоих и кроется ответ – никому никакого будущего. После меня хоть потоп. В этом он был весь. И… Алеша… если это тебе поможет… когда мы только приехали сюда, Хартман начал с того, что избавился от всех часов в доме. Ты заметил – в доме нет часов. У моего отца была большая коллекция часов. Каждое утро он ходил по дому и сам заводил их все. Когда они начинали звонить, дом наполнялся какой-то музыкальной радостью. Потом времени не стало. Он боялся времени. Это была его болезнь. И еще. Хартман… ничего, что я своего бывшего мужа по фамилии? - Как хотите. - Хартман еще два года назад говорил мне, что война закончится седьмого апреля этого года. Похоже, он был прав. Но два года назад казалось, что война никогда не кончится. - Чьей победой окончится война, он говорил? - Разумеется победой Германии. - И в честь этой победы он хотел… кстати, какой сегодня день? - Девятнадцатое марта. - Еще почти три недели. А минировал он поле когда? - Точно не скажу… кажется… да, примерно в последних числах апреля сорок второго. - У меня такое предчувствие, что у нас очень мало времени осталось для разминирования. Три недели. Может быть, как раз седьмого апреля и должен был бы произойти взрыв. Непонятно только зачем… - С лета сорок второго по моим наблюдениям у него начались необратимые изменения в психике. Скорее всего, это началось гораздо раньше, еще до минирования и до часов, но я этого не замечала. Потребовалось еще полтора года, чтобы он превратился в законченного шизофреника… - Мне очень хотелось бы, чтобы я ошибся насчет даты, но все равно не мешало бы поторопиться. Завтра же с утра мы начнем разминировать. - Это будет завтра, а сегодня пора идти ужинать. Я слышала, что наш капитан подъезжает и, кажется не один. С ним Опанас Алехнович и… старик-поляк. Я его не знаю, никогда не видела. И кажется он приехал… - Я немного завидую этой вашей способности. - Нечему завидовать, Алеша, у тебя она тоже есть. И у всех людей. Только вы все не хотите ее проявлять. А если иногда случайно проявляете, то считаете это чудом. Вы сами себя не знаете, а самое главное – не хотите знать. Увы, вам проще придумать аэроплан, чем открыть в себе способность к полету… Вот так. Ладно, спускайся в столовую. Скоро ужинать будем. Она ушла, а Алешка вдруг почувствовал какую-то нарастающую тревогу. Он медленно крутанулся на своей коляске, сделал полный оборот, внимательно оглядывая комнату, в которой начинало быстро темнеть. Тревога все нарастала. Подъехал к окну, увидел слева над кроной старой липы первую вечернюю, мерцающую звезду и… «Вот и звездочка явилась, заглянуть в твое окно. Спи сынок, как завтра встанешь, сразу будешь старше на год. Вот такая эта весенняя ночька»… Сквозь запах крепкого табака вдруг почудился другой запах. Вероятно, он пришел в комнату с Кристиной и остался здесь после ее ухода. Запах маминых духов! Духов в хрустальной пирамидке, оставшихся стоять на комоде возле зеркала в той прошлой жизни. Мама… Алешка медленно сполз с коляски, подполз на коленях к двери и долго стоял, упершись лбом об холодный косяк, пока, наконец, не удалось проглотить подкативший к горлу ком… 17. Утро раннее. За настежь открытыми воротами усадьбы, узкий проселок и сразу поле. Все-таки пришлось от крыльца до ворот проехать в кресле. Как ни старался Алешка, все же мужики его опередили и уже видно давно поджидали у кромки поля. - Привет, командир. Хорошо спалось? - Как обычно. – Алешка как можно ловчее без посторонней помощи сполз с кресла и сразу ростом стал всем по пояс. Про себя хмыкнул – «все ближе к земле, а это плюс в саперном деле». - Ладно, бойцы, слушай мою команду. Смотреть во все глаза. Кто первый заметит что, сразу меня зовите. Небо как серое дырявое рядно, в прорехах которого по-весеннему пронзительно синеет небо. Земля еще мерзлая, но теплый ветер, принесший с Черного моря запах водорослей и свежих арбузов, старательно уничтожает остатки серого ноздреватого снега, оголяя полегшую прошлогоднюю траву, сквозь которую тут же начинают пробиваться зеленые стрелки новой. Совсем рядом с дорогой, на проплешине Лешка заметил готовый уже распуститься подснежник. А чуть дальше… - Вясна. Вось и пралеска вылез… - Ян, я так понял, что пралеска – подснежник по-нашему. - То так. - Эй, бойцы, все сюда. Забудьте о весне, забудьте о цветах, о пробуждении природы, поскольку это зарождение новой жизни здесь совсем рядом со смертью ходит. Понимаешь, Ян? - Разумею русску мову. - А коли разумеешь, то смотри внимательно. Видишь за стеблем подснежника в десяти сантиметрах ржавый гвоздь в земле по шляпку воткнутый? - Бачу. - А если бачишь, то должен сообразить, что не должно быть здесь гвоздя. А если он есть, то совсем неспроста – пошарь глазами вокруг и… вон, видишь проволочка ржавая меж прошлогодних стеблей. А если проволочка, то рядом должна быть мина. - Та вось она з земли торчит. - Молодец. Бойцы, всем смотреть сюда. Показываю: аккуратно расчищаем место вокруг. Находим отверстие во взрывателе, вставляем шпильку… вот так. Теперь обрезаем проволоку и выкручиваем взрыватель. Я не думаю, что у этой мины есть еще и донный взрыватель, но проверить надо. Вокруг землю осторожно подкапываем… и… шарим пальцами… нет, свободно. Вот это та самая немецкая «лягушка» и есть. Теперь она не прыгнет никуда. Вытаскиваем из земли. Все, с почином нас. Сильно не радуйтесь, их здесь как блох на собаке, на всех хватит. И последнее – пока не убедитесь, что другой конец проволоки не прицеплен к другой мине - резать нельзя. Может быть парная постановка. Усекли? Возле этой мины вешку поставили и от нее начали веером расходиться. Не спешите. Не забывайте щупом проверять землю. Каждые тридцать сантиметров. Могут быть и нажимные мины. Если проволоку не заметите, то щупом наткнетесь. Ну, как говорится, Бог в помощь. - Бог у дапамогу… В марте светлый день еще короток. Да к тому же ближе к вечеру начал накрапывать дождь и быстро стало темнеть. Конечно, дело привычное, не в таких еще условиях приходилось в земле ковыряться. Но навалилась усталость. Да не та, от которой свинцом наливаются руки и ноги и каждое движение через силу, а усталость, притаившаяся где-то в голове, давящая в затылок, от которой темнеет в глазах. Алешка с трудом разогнул спину и огляделся. Сам он успел «проложить тропу» от дороги к середине поля метров на пятьдесят. При этом обезвредил всего одну мину. Справа Егор с Яном, помогая друг другу, обозначили дугу в тридцать метров. Позади их «прополки» торчат три вешки с красными лоскутками. Слева у Клима с Миколой дела обстоят немногим лучше – четыре вешки. - Ей, бойцы! Заканчиваем. Плохо видно, можно чего-нибудь не заметить – опыта у вас еще маловато. Завтра продолжим. Пора ужинать. Будто услышав его, на крыльце усадьбы сначала мелькнуло Лелино платье, а через несколько секунд уже в воротах показалась Кристина. - Милости просим, вечерять. Егор, кряхтя, поднялся с земли, вытер руку об штанину и полез в карман за кисетом. - Пани Кристя, мы бы лучше до дому, вон сколь идтить еще. И то ж ведь, хозяйки ждут. Кристина словно ждала такой ответ, шутливо поклонилась в пояс, еще раз пригласила - Хозяйки пождуть. Мужыки, уважце гаспадыню. Не справа вас галодными адпускаць. Алексей, хоть ты, командир, им прикажи. - Не спорьте, мужики. Считайте, что это мой приказ. Когда еще до хаты придете. Тем паче, что я договорился с председателем – транспортом обеспечит, скоро подаст такси. - Так то ж, иншае справа, – сквозь зубы пробормотал Клим, - хоць якая падмога. Клим с Яном, не сговариваясь, подошли к Алешке, с двух сторон взяли его под руки, легко подняли и понесли к дороге. Алешка не противился такой помощи. Он представил, как ему самому пришлось бы ковылять в опорках по сырой земле. И еще он успел вдруг подумать, что во весь этот показавшийся ему очень длинным день он ни разу не вспомнил о Леле… *** За открытым вечерней прохладе окном хорошо слышно как ворчит, перекатывая по дну, увесистые голыши растревоженная прошедшим накануне ливнем речка Базаиха. После мутножелтой таджикской Яхсу, притягивает к себе Алешку словно магнит ее прозрачная вода, в которой видать каждый камешек на дне, где на перекатах хариус надолго застывает против течения, едва поводя плавниками. При желании можно исхитрившись насадить его на вилку и на костерчик – ничего вкуснее не бывает. Еще интереснее, схватить первую попавшуюся коряжку или кусок сосновой коры, кинуть ее в воду и потом долго бежать за ней по высокому берегу продираясь сквозь заросли крапивы, таволги и черемухи аж до самого Енисея. А там… - Поще не спишь? С ранцы завтрева подыму – к поезду паспеть надо. - Бабкать, что снова в Куляб ехать? Не хочу я в Куляб. Хочу у тебя жить. - Нутка нишкни. Не в Куляб теперяча, не в Куляб. В Москву поедешь, в столицу. В школу тебе пора. Завтрева мой Петька… твои папка с мамкой проезжать мимо будуть. Скрадуть тебя у меня… - А как же ты, Бабкать? - Так и я с вами тожеть… только позжа. К зиме прииду, куды ж я денусь, прииду. Деду твому хоромы в Москве дали, уважили выходит… спи уже. - Бабкать, а сказку? Ты про Сокола недосказала. - Да и то, правда. Не порядок. Ладно, слушай. На чем покончили-то вчерась? - Ну как старик на базар поехал в третий раз… - Ну, слушай. Пришло время, поехать батюшке опять на торжище. - Чего вам, дочки родные, в подарок привезти? – спрашиват. Старшая подумала и сразу не придумала, чего ей надо. - Привези мне, батюшка, чего-нибудь. А средняя говорит: - И мне, батюшка, привези чего-нибудь, а к чему-нибудь еще что-нибудь. - А тебе, Настенька? - А мне привези ты, батюшка, одно перышко Ясна Сокола из чертога Финиста. Поехал Любомир Ведаславич на торжище. Дела свои сделал, старшим дочерям подарки выбрал, а младшей ничего не нашел: нету того Соколиного перышка на торжище. Едет отец в скуф лесной и видит он: идет по дороге, опираясь на посох дубовый, старый волхв, старше его на все сто лет, вовсе ветхий… Старик ему и говорит… - Бабкать… - Спи уж. Чего тебе? И не Бабкать я тебе, глаза-то разуй… герой. - Что ты делаешь, баб… Мара? Что ты делаешь? Мне страшно. - Неужели не видал никогда. Пряду я нить твою. Немного вот осталось… Часы не остановишь, поди… - А ну, не спать, сапер! Слышь, не спать, не спать, голодным останешься! - Та не трогай ты его, капитан. Вишь, уморился солдат. Силенки еще не восстановил, а седня целый день в земле ковырялся… Алешка с трудом разлепил глаза и еще какое-то время не мог сказать и слова. Сон был таким реальным… - Эх, Валера, какой сон спугнул… чтоб тебя. И чего это ты сияешь как новая медаль? Где пропадал? С чем приехал? Вытряхивай новости. - Не, сначала пожрать надо. Живот к спине прирос, со вчерашнего вечера во рту ни росинки. Мужики, председатель карету для вас прислал. И видя, что мужики после ужина в тепле немного осовели, добавил - А то оставайтесь здесь ночевать, места хватит. Егор с сожалением взглянул на жарко горящий камин, потом обвел взглядом товарищей: - Нет, комендант, нам до хаты треба. Мы ж понятие имеем, что кажная ночь может стать последней, пока мы поле не разминируем. Потому лучшее ночь провести со своей бабой. Я так думаю. - Ну, добре. Поезжайте. Только из коляски принесите… Алексей, слышь, я для тебя выцыганил пару миноискателей ВИМ-210. Сгодятся? - Миноискатели это хорошо. Только они вряд ли пригодятся. Они для противотанковых мин нацелены, а у нас… - Спакойнай ночы, камандзир. Мы пайшли. – Клим уже на пороге хотел было надеть шапку, да заметив спускавшуюся по лестнице Кристину, поклонился чуть не в пояс, - Спадарыня, дзякуй за хлеб-соль. да пабачэння. - Да пабачэння и вам… - Эй, бойцы, на минуту задержитесь. – Алешка уже успел затянуться папиросой из коробки, что кинул на стол Валерка, - хочу сказать, пока не забыл. Во-первых, поздравляю с боевым саперским крещением и благодарю за службу. - Служим трудовому народу… - нестройно прогудели «саперы». А Алешка продолжил - Во-вторых. Вот пока вы сегодня меня тащили под белы рученьки к дороге, я кое-что приметил. А приметил я, что мины не просто абы как напиханы, а строго в шахматном порядке, в три ряда. Глубже тридцати метров от края поля мин, похоже, нет. Немцы страдают аккуратностью и педантичностью. И очень похоже, что они ставили мины по определенному плану, через определенное количество шагов. Смекаете? Это нам облегчает задачу, но все равно нужно быть предельно осторожным, чтобы ваши бабы каждую ночь грели для вас местечко. Команда будет такая. Завтра вы продолжаете решать эту «шахматную партию» все же с этой стороны, а я поползу в центр поля. Похоже, там основная закавыка специально для меня припрятана. А капитана мы попросим собирать найденные мины, и заняться в заранее подготовленном месте их уничтожением. В деревне предупредите, что будут взрывы. Все понятно? - Як ёсць, камандзир! Будзе выканана. - Ну, вот и славно. Покойной ночи. *** Если хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах. Ну, а если хочешь серьезного к себе отношения, то в горячей молитве попроси у Него то, чего так страстно желаешь, но не забудь при этом в конце молитвы «сложить лапки» и добавить, что в любом случае «на все воля Твоя». И никак иначе. Но вся штука заключалась в том, что Валерка ни одной молитвы не знал, не позволял ему этим «опиумом» баловаться партбилет в кармане гимнастерки. Но то, что с ним произошло за последние сутки, иначе как подарком судьбы даже он не мог назвать. Еще где-то в глубине своей души он каким-то непостижимым образом чувствовал, что здесь не обошлось без вмешательства Кристины, без ее молитвы. И в этом был абсолютно прав. Но по порядку. Все началось с того, что вчера уже под вечер он возвращался пешком с погранзаставы. Ходил проверить, как продвигаются дела по восстановлению помещений заставы. Пролетку не стал просить - десяток километров пройти не в тягость, и в то же время на ходу есть возможность без помех целиком окунуться в свои совсем невеселые думы. «Вот война не сегодня-завтра закончится и свой долг, долг офицера ты, Валерий Иванович выполнил сполна и совесть твоя в этом отношении должна быть спокойна. Да и в Центре, кажется, о твоем существовании забыли. Так что остается только позаботиться о матери с братьями, но и это можно устроить. Уходить надо за границу, какой тут может быть разговор – сердцу ведь не прикажешь. А оно, это твое сердце, Валерий Иванович, прикипело без остатка к этой женщине, без которой теперь не мыслит прожить и дня. Вот такие вот делишки, капитан Смирницкий. Пора тебе переходить на штатскую жизнь. Ну, и что, что далековато от дома, от Родины. От тебя эту твою Родину, Валерий Иванович, никто отнять не может, потому как все равно и она тоже вся целиком в сердце твоем помещается…». Вот примерно в таком духе и бормотал он про себя почти всю дорогу. А когда оставалось пройти с километр всего, навстречу на рысях вылетела из-за поворота пролетка с Апанасом Захарычем на облучке и незнакомым пассажиром позади. Валерка сошел с дороги, пропуская ее, но Апанас Захарыч осадил лошадь и начал разворачивать. - Товарищ комендант, я до вас настроился, а вы и сами туточки, и совсем недалече. Не пришлось гонять Прынца, на ночь-то глядя. Сидайте до нас, скоренько и до хаты будем. - Какая нужда срочная заставила вас, товарищ председатель за мной подковы сбивать? - Та вот человек до вас прибыл. С польской стороны. Говорит, дело срочное, военное. Да вот он сам и доложится. Сидайте. Я обратно-то шагом поеду, а если вам потолковать треба, так и пешком до хаты прогуляюсь… - Ну, что вы, Апанас Захарыч, какие у меня могут быть дела с этим… кажется, если я ничего не путаю, польским паном? – усмехнулся Валерка, усаживаясь рядом со стариком в длиннополом сюртуке. Лицом он был очень худ, с впалыми щеками, горбатым носом, кустистыми седыми бровями под которыми прятались маленькие глазки. Дополнялся портрет седыми отвисшими усами и польской конфедераткой военного образца, но без кокарды. - Ну, так и с кем имею честь?.. - Może żadnej pracy i nie, a może... – пробормотал старик, и вдруг перешел на чистый даже без намека на акцент русский, – очень хотелось бы надеяться, что вы и есть капитан Смирницкий? - Он самый. - Ну, тогда я выполняю поручение. Афанасий Андреевич просил вам передать привет от вашего одноклассника Сергея Шипова. И наступила пауза, в которой, кажется, даже время само остановилось. Только слышно было шумное дыхание коня да чавканье по грязи шин пролетки. Дело в том, что только что прозвучали слова пароля связного. Он, Валерка, давно уже уговорил себя, что во всех этих перипетиях войны, все давно забыли о его существовании как разведчика, иначе не оказался бы он в богом забытом месте где-то на окраине войны, вдалеке от всех событий. И вот на тебе – только собрался устроить свою личную жизнь, как… еще мелькнула мысль, что не надо было тянуть с уходом, несколько дней назад нужно было исчезнуть. А теперь что?.. И когда тянуть с ответом стало совсем неудобно, и глазки поляка искоса начали на него поглядывать с подозрением, и казалось, что даже затылок Апанаса Захарыча напрягся в ожидании ответа, Валерка тихо сказал, глядя отрешенно в сторону: - Вероятно ваш Афанасий Андреевич не в курсе, что мой друг и одноклассник Сергей Шипов погиб еще январе сорок второго. Это был отзыв. - Ну, вот и хорошо. Меня можете называть паном Владиславом. У меня есть одно задание – через три часа доставить вас в одно место. И передать вас в другие руки. Отсюда до этого места чуть больше часа пути, а стало быть, у вас есть еще время проститься… если есть с кем… Проститься не смог, не хватило духу. Кристина, кажется, и без слов поняла, что случилось нечто ужасное, непоправимое. Но виду не подала, разве что была бледнее обычного, вероятно также предчувствуя, что это еще не конец, что есть какая-то надежда на лучшее. И, надо признаться, что и в этот раз интуиция ее не подвела. Дальше было словно во сне каком. Через час они были уже на реке, по воде затянутой легким туманом, на маленьком катере, мотор которого тихо постукивал и через равные промежутки времени начинал деликатно покашливать поднимались вверх по течению еще примерно с час. Потом совершенно неожиданно возникло крыло самолета МБР-2, и вот он уже на месте бойца в хвосте «амбарчика». Через пятнадцать минут уже в воздухе и над головой бездонное, с мириадами звезд небо. Такое спокойное и такое торжественно равнодушное, что уже через полчаса Валерка спокойно уснул, уткнувшись шлемофоном в турель пулемета. Утро красит нежным светом Стены древнего Кремля. Просыпается с рассветом Вся советская земля. Это уже в наушниках шлемофона ужасно фальшиво звучит голос пилота. - Эй, товарищ, просыпайтесь, хватит храпеть, рассвет над Москвой пропустите. Подлетаем уже. И дальше посадка на воду возле Москворецкой набережной, где уже поджидает «эмка». Потом Китай-город, Лубянский проезд, глухие ворота во внутренний двор, шестой этаж и наконец… Из-за стола навстречу ему медленно поднялся грузный человек в гимнастерке без знаков отличия. Усталое лицо с большими мешками под глазами, с крупным носом и ровно подстриженной щетиной усов под ним. - Капитан Смирницкий по вашему приказанию… - Заждались, заждались вас, товарищ майор, - подошел и протянул большую и как-будто ватную ладонь. - Кхм… капитан. - Был капитан, стал майор. Правда, погоны поносить вам долго не придется. Есть задание… - Готов к выполнению любого задания Родины. - Да, вы садитесь, садитесь. Сейчас чай принесут, небось со вчерашнего ни крошки во рту. - Спасибо, как-то не до чая. - Да, не волнуйтесь вы так, Валерий Иванович. Никто не сомневается в вашей преданности. Даже не смотря на вашу связь с мадам Хартман. Не удивляйтесь, сами понимаете, работа наша такая. Да и «отодвинули» вас до поры до времени с оперативной работы, как понимаете, тоже не случайно. У нас, увы, случайного-то мало что происходит. Хотя и бывает. Вот хотя бы с вашей Кристиной Хартман… честно говоря, не ожидали, что так выйдет. - Она… - Да, не волнуйтесь вы так. Все в порядке. С вашей Кристиной все в порядке. Может как раз и к лучшему, что у вас с ней все… сладилось, если можно деликатно так выразиться. И потом за нее есть, кому поручиться. Например, Вольф Мессинг, известный вам, надеюсь, товарищ очень ручался… ну и еще несколько лиц, которых вы знать не можете, но от этого не менее достойных и проверенных. - Хорошо. Пусть так. Так в чем состоит мое задание, товарищ?.. - Можете меня называть Иван Ильич. - Так Иван Ильич?.. - Вначале коротко. Понятно, что война вот-вот закончится. Не сегодня-завтра штурмовать Берлин будем. Но древний закон говорит нам: «Si vis pacem, para bellum» – «Если хочешь мира, готовься к войне». А для этого нужно знать все… или как можно больше о своем пусть пока и будущем противнике. Так что… как вы посмотрите на то, что вам придется довольно долго прожить вне Родины? Вы подумайте, сразу не отвечайте. Хотя, что я такое говорю, времени у вас на обдумывание как раз и нет. В случае согласия, вам уже сегодня надо оказаться там, откуда мы вас забрали, то есть в Ивашевичах. Ах, как радостно забилось у Валерки сердце. Казалось, готово было выскочить из груди и быстрее самого быстрого самолета оказаться именно в Ивашевичах, рядом с Кристиной. Еле удержался, чтобы не заорать - «на кой хрен мне еще думать, конечно же, согласен». Вместо этого выдержал приличную паузу и, как ему самому показалось, очень спокойно сказал: - Иван Ильич, я готов служить своей Родине в любом месте. Я согласен. - Ну, вот и отлично. О ваших родных мы позаботимся, я обещаю. Но какое-то время они будут считать вас погибшим… - Если так надо. - Надо. В четвертом отделе получите все необходимые инструкции. Связь будет только со мной или… впрочем, вам объяснят, как и что. Удачи вам товарищ майор. Надеюсь, что когда сможете вернуться на Родину… ну, правда генерала не обещаю, а там уж как получится. Всего доброго. - Иван Ильич, разрешите вопрос? Вернее даже не вопрос, а… нет, все же для начала вопрос? - Слушаю. - Кто в Ивашевичах?.. - Не могу. Просто наш человек. Довольно? - Хорошо. А о разведчике Елене Зайковой ваш… человек ваш вам докладывал? - Зайкова… Зайкова… это же… - Иван Ильич снял трубку телефона, - Михалыч, принеси папку на «Синицу». Срочно. Жду, - положил трубку, и потянулся за папиросой и очень заметно стало, что он волнуется - Извини, майор, теперь у меня вопрос. Откуда вам известна Зайкова? – И, видя, как Валерка сглотнул слюну при первой струйке дыма, - да, ты кури, майор, кури. Валерка заметил про себя, что Иван Ильич перешел, наконец, «на ты», и, потянувшись за папиросой, почувствовал себя более уверенно. Закурив же, даже попробовал расслабиться. - Дело в том, Иван Ильич, что советский разведчик Елена Зайкова…, - но его прервали. Как-то не по военному, бочком, в дверь протиснулся сильно помятый и сильно лысоватый гражданин в «гражданке» и с мощными линзами очков на лбу, ни дать ни взять колхозный счетовод - Иван Ильич… по вашему приказанию, так сказать… ммм… вот-с папка, что вы… - Давай сюда. Можешь остаться, послушать. Слушаем тебя, майор Валерка как мог короче и внятнее доложил все, что знал о Леле и о теперешнем ее состоянии. Но видя, что Иван Ильич уткнулся в папку, а пришедший «гражданин» занят тем, что сначала долго наливал воду в стакан из графина, а потом также долго и задумчиво, глядя в окно пил маленькими глотками, Валерка как-то «скомкал» рассказ и скоро замолчал. Иван Ильич, наконец, оторвался от бумаг, и устало откинувшись на спинку стула, шумно вздохнул - Вот видишь, Михалыч, какие дела. А мы-то грешили на… а «Синица» наша вот где выпорхнула. Так говоришь, майор, она совершенно невменяема? - Фашисты ей память отбили… как это… амнезия полная, я так понимаю, Иван Ильич. Я хотел попросить вас как-то помочь ей. - Мог бы и не просить. Спасибо, что рассказал. Теперь это уже наша забота. Слышь, Михалыч? Хватит тебе воду глушить… водохлеб. - Не глухой. Папку-то верните. Информацию принял, сделаю все, что возможно. Доложу результат. - Иди, работай. Да, вот еще, Михалыч. Проводи майора Смирницкого в четвертый отдел. Иван Ильич опять с трудом поднялся из-за стола - Громких слов говорить не буду. Не умею. Удачи тебе, майор. - Разрешите идти? - Идите. *** - Что, вот так все просто? - Да. Завтра вечером я смогу тебя проводить. За тобой придет Владислав, и через день ты будешь уже в Люблине. - А как же?.. - Не перебивай. Ты меня будешь ждать в Люблине. Мне нужно еще на несколько дней… может на дней десять или меньше, как получится, задержаться, чтобы организовать героическую смерть капитана Смирницкого. Не волнуйся, скоро у нас будут новые документы, и мы сможем ехать куда угодно. Хоть в Америку. - Не хочу в Америку. Хочу в Швейцарию. - Так и будет. - С ума сойти. Только недавно я еще была женой сумасшедшего фашиста, а теперь жена шпиона! - Не шпиона, а разведчика. И если ты с этим не согласна… - Дурачок. Все-таки ты еще совсем ребенок, Валера. - А кто в этом сомневается? Иди ко мне. - Нет, сначала шагом марш в ванну. Шлялся неизвестно где… - Яволь, майн либе. Только вот еще к Алексею загляну и тогда… - Иди уже… либен… *** Разведчик с позывными «Пегас» не имел права открываться кому-либо, но капитан… вернее, теперь уже майор Смирницкий… хотя он, правда, тоже не должен был бы выдавать военную тайну. А вот Валерка… просто Валерка Смирницкий не смог скрыть правду от любимой женщины и от единственного друга. А иначе, какая же это Любовь и Дружба. И потом Валерка подсознательно понимал, что Алешка теперь надолго может стать единственной тонкой ниточкой, связывающей его с Родиной. Так что Алешка просто обязан был знать правду. 18. Алешке приснилось, что его завалило в землянке. Наяву это было с ним два года назад. Придавленный бревнами, между которыми оказалась его голова, он пролежал в ожидании освобождения три часа и тогда они показались ему вечностью. За время войны ему не раз случалось быть на волосок от гибели, но после сильной дневной усталости ему снилась именно эта темнота и придавленность, в которой нельзя было даже глубоко вздохнуть. Но на этот раз во сне землянка была не на фронтовой полосе под Воронежем, где собственно и произошла эта неприятность, а на берегу моря! Это было что-то новенькое. Сквозь сон Алешка ясно ощущал на своей шее бревно, но при этом спину его согревало солнце, и было так явственно слышно, как равномерно набегают на берег небольшие волны и тихо шуршит песок, когда они откатываются. Как ни хотелось Алешке продлить это удивительный сон, но бревно на шее давило все сильнее, так что ему пришлось проснуться… Реальность была еще удивительнее. Сквозь предутренний полумрак, Алешка скорее почувствовал, что «бревно» на его шее, это рука. И не просто рука, а Лелина рука! Такого Алешка совсем не ожидал. Леля спала, прижавшись всем своим телом к его спине, обняв его за шею и дыша ему в затылок. Алешка очень осторожно, стараясь не разбудить, выполз из-под «завала землянки», также осторожно прикрыл Лелю одеялом и погладил ее по голове. Ладонь ясно ощутила мягкую щетинку отрастающих волос. И это касание наполнило его такой щемящей нежностью, что он, стиснув зубы, едва удержался от слез. А потом ему неудержимо захотелось курить. Он сел на кровати, опустив свои культи ног в прохладу ночи, дотянулся до коляски, в которой с вечера оставил пачку папирос и спички, подтянул ее ближе к себе. Закурил, на мгновение, осветив спящую Лелю, заодно убедился, что не показалось ему, и что действительно отчетливо стали видны на Лелиной голове подрастающие светло-русые волосы. Затянулся папиросой и мечтательно улыбнулся. «Вот и ладно, вот и хорошо. Все еще устроится, еще повоюем, еще поживем, еще… плохо только, что становлюсь сентиментальным… это не порядок. Факт…» - что-то в подобном роде пробормотал про себя и снова комок к горлу подступил, да так, что пришлось зажженную папиросу зажать в кулаке и, стиснув зубы, долго мотать головой, чтобы не разреветься. Последние несколько дней, Леля постоянной тенью следовала за Алешкой. Даже когда он работал в поле, то в любой момент он мог обернуться в сторону усадьбы и увидеть на крыльце ее неподвижную фигуру. Да и в глазах ее кроме ставшей почти привычной за все это время почти подобострастной покорности появилось что-то очень похожее на любопытство, на непреодолимое желание что-то понять или… вспомнить. Да-да, именно желание вспомнить. И это, несомненно, хороший знак. И потом… прежде она никогда не касалась до него без особой надобности. Кроме разве того раза, когда Кристина попыталась забрать ее с собой… разлучить их. Не спалось. Алешка перебрался в коляску и подъехал к окну. Приоткрыл окно и снова закурил. Это случилось уже под вечер. Темнело. За Кристиной теперь уже на своей коляске приехал все тот же старик поляк. Кристина еще наверху простилась с Валеркой. Спустившись вниз, наскоро и как-то неловко простилась с Алешкой, вдруг обернулась к Леле, стоящей тут же за Алешкиной коляской и приказным тоном сказала: - März, zehn Minuten zu dir auf die Gebühren. Kommst du mit mir mit. Ich zeige dir einen guten Arzt. (Марта, десять минут тебе на сборы. Ты поедешь со мной. Я покажу тебя хорошему доктору) Алешка вопросительно взглянул на Валерку. Тот, мотнув головой и, отводя в сторону глаза, почти сквозь зубы тихо сказал: - Леш, так будет лучше для нее. Для Лели. Ну, ты же понимаешь… - и вдруг сорвался и чуть не заорал - ты же понимаешь, что скоро за ней приедут и все равно заберут ее от тебя. И неизвестно… Он не успел договорить. До этого мгновенья, Леля, спокойно стоявшая за коляской, вдруг грохнулась на колени, решительно обхватила двумя руками Алешкино предплечье и замерла с такой окаменевшей решимостью в лице, что стало ясно, никакая сила не сможет ее оторвать от Алешки. Первым это понял Валерка. - Ладно, Кристина, оставь. Она выполняет твой же приказ служить Алексею. Может быть, так и надо… Кристина вздохнула, подошла, ласково погладила Лелю по щеке и, опустив голову, быстро пошла к дверям. - Kümmer dich nicht darum… Все. Прощайте. Не провожайте дальше. И вышла. За ней неслышно проскользнул в двери старик. И наступила тишина, которую не смог спугнуть даже шум отъезжающей в темноту коляски. И только, наверно, минут через пять, Леля, наконец, отпустила Алешкину руку и спокойно пошла на кухню, готовить ужин. - Вот, такие, друг, дела. Такие дела… и ничего тут… - тихо прошептал Валерка и, медленно пересчитывая ступени лестницы, пошел к себе наверх, А Алешка сполз с коляски, на коленях «подошел» к камину и начал его растапливать. И пока он производил эти нехитрые действия, с лица его не сходила легкая улыбка, а от первого дыма разгорающегося камина щипало до слез глаза… С отъездом Кристины дом словно осиротел, погрузился в тишину и даже как-то вдруг одряхлел. Казалось, что даже постоянно скрипящие половицы вдруг поняли, что произошло нечто страшное, непоправимое, а потому скорбно умолкли. На следующее же утро Алешка долго ковылял на коленях по полегшей прошлогодней траве, сквозь которую уже настойчиво пробивалась молодая зелень и эти чуть больше ста метров до куста вербы показались ему километрами, хотя прежде приходилось ползать по минным полям часами. Выдохся до сильного головокружения и тошноты. Все-таки к «опоркам» еще долго надо будет привыкать, да и неплохо бы силенок запасти побольше. Но только у самого куста Алешка перевел дух и огляделся. Маленькие «пушистики» у вербы, которую здесь почему-то зовут «козья ива», уже отпали и взамен их появились листочки. Теплый весенний ветерок принес запах листвяной прелости, оттаявшего навоза и дыма от затопленных по случаю субботы деревенских банек. Алешка погладил веточку и на несколько секунд прикрыл глаза пытаясь припомнить ощущение чего-то далекого, довоенного. Не получилось. «Квадрат» на котором упорно не желала расти трава оказался больше, чем ожидал Алешка. Он долго внимательно рассматривал края «квадрата» пытаясь определить, ждут ли его здесь «сюрпризы». Ничего подозрительного не обнаружил и решил про себя, что немцы все-таки слишком самоуверенны – наличие трех линий минных заграждений посчитали вполне достаточным. Или же были абсолютно уверены, что совершают заведомо бесполезную работу, что рано или поздно, все равно заряд будет приведен в действие. И совершенно безразлично каким образом это произойдет – то ли при попытке обезвредить заряд, то ли… дистанционно, при помощи… В этом случае Алешка уже никак не мог что либо изменить. Как и каким образом, при помощи чего долен этот смертоносный заряд рвануть – неизвестно, одни вопросы. И остается только уповать на собственный опыт и, конечно же, на везение, которое не раз его выручало и которое именно теперь так ему необходимо. Вытянув шею, Алешка внимательно огляделся вокруг. Мужики-саперы маячили уже совсем далеко, уже дальше того самого дуба, с которого Кастусь вел «регонсценировку». Теперь его вихрастая голова была видна далеко внизу у деревни, на посту. С винтовкой на плече он гордо вышагивал вдоль поля, выполняя военный приказ об «оцеплении» минного поля. Пора. Попробуем начать «раскоп», а там будет видно. А для начала все же вспомним молитву. «Свароже, Дидо Рода Небесного, Ты творец мира Явного, — солнца, звезд и Земли-Матушки. В Тебе сила творения великая сущая, коя в хозяевах рода нашего проявляется. Ты есть начало всяким деяниям благим, что в сердцах рождаются, в уме созревают и в Яви плоды свои приносят. Разве могу я начать без благословения Твоего? Молвлю к Отцу Небесному, пусть благословит дело мое правое, пусть воодушевит Светом своим, чтобы сотворил я на добро и радость Свету Белому, роду Православному, и родичам моим. Слава Сварогу!». Надо же, еще помню, а это означает только одно - все будет хорошо. Теперь, после молитвы можно и к делу приступать… С Валеркой прощались рано утром через пять дней после отъезда Кристины. Прощались просто, как-то по-деловому, даже суховато, не давая воли чувствам. К этому дню сделано было уже много. Разминировано было почти четверть периметра поля. Собранные за неделю гранаты вывезли за пару километров и подорвали в глубоком овраге. Центральный заряд в поле Алешка аккуратно вскрыл. Он оказался большим штабелем плотно уложенных пачек динамита с четырех сторон обложенных жестью, досками и промасленным брезентом. Искать, где в этом штабеле находится взрыватель, было нецелесообразно, а потому было решено – Алешка осторожно разбирает его, относит по частям на безопасное расстояние. Потом подъезжает рессорный возок на дутых колесах, на нее пачки взрывчатки грузятся, вывозятся в овраг и подрываются. Занимался подрывами естественно Валерка. Так и было три дня подряд. За три дня вывезли тонны две. От взрывов в деревне дребезжали стекла и истошно с воем и хрипом брехали собаки. На четвертый день взрыв был не такой сильный. За час до него за «грузом» подъехал сам Апанас Захарыч, сославшись на то, что все мужики при деле, работают на погранзаставе. Молча, погрузил «куски мыла» взрывчатки и уехал. Алешка долго смотрел вслед телеге. Когда она скрылась из глаз, отполз подальше от опасного «раскопа», закурил, лег на спину на уже подсохшую и прогретую землю и стал мысленно представлять, как едет телега, как подъезжает к оврагу, как закладывается заряд… В тот вечер был такой ясный, такой мирный закат. День потихоньку укладывался на покой. Но Алешке было не до красот. Он ждал взрыва. И дождался… Когда возок вернулся, Алешка, отказавшись от помощи Апанаса Захарыча, самостоятельно забрался на телегу. Оба подавленно молчали. Да, и не надо было ничего рассказывать и показывать – уже несколько дней он знал, как это все будет. Да что там говорить – сам же по большей части эту «героическую гибель» и придумал. Но очень уж правдоподобно выглядел обгорелый, со следами крови клочок Валеркиной гимнастерки, полстраницы обгоревшего партбилета и орден Красного Звезды с облупившейся эмалью… - Алексей… - покрутил головой Апанас Захарыч, стараясь придать своему голосу горестную интонацию, - вот, значит, так вот оно… раз и нет человека… одни тилько… - Не надо, Апанас Захарыч, мы оба знаем… - Я и говорю, что человека нет… только выходит, что ты Алексей, как военный человек теперь здесь за главного. И что прикажете с этими останками делать? - Апанас Захарыч, главный здесь все равно вы. Вам и писать о случившемся, тем более, что из свидетелей гибели капитана Смирницкого только вы и есть. Вот тому, кто будет брать у вас показания, для пущей наглядности и передадите эти останки. Да и все, что относится к капитану, вещи в его комнате тоже. Мое же дело, довести до конца разминирование. И не приказ, а просьба – больше динамит не рвать, а приготовить условия для его хранения и надежной охраны. Этот динамит еще советской власти послужит в мирное время. - И то дело, Алексей… как хоть тебя по батьке кличут? А то я даже фамилии твоей не ведаю… - Под которой меня хоронить? Нет, Апанас Захарыч, меня, я очень на это надеюсь, хоронить не придется. В этой жизни у меня еще много дел накопилось. Так что для вас я просто Алексей. Алексей Рябинин. - Ну, добре… Дальше Апанас Захарыч молчал до самого крыльца. Только когда уже Алешка сполз на землю и потопал в своих «опорках» к лестнице, вдогонку спросил - А скажи ты мне, сынок, як тваего батьку звали? Не Пётр Алексеевич ли? Алешка поднялся на крыльцо и только тогда медленно и настороженно повернулся. - Так, Апанас Захарыч. Вы знали моего отца? - Да как же не знать? Случалось бывать на заставе. Начальник заставы был офицер с двумя «шпалами» Рябинин Петр Алексеевич. Перед самой войной еще жинка его… кажись, Ольгой Николаевной звали, к нему приезжала. У Алешки от внезапно накатившей слабости закружилась голова, да так, что пришлось ухватиться рукой за ближайшую балясину - Тогда может, вы знаете?.. - Знаю, про что хочешь спытать. Дакладна не ведаю, но казали, што в середине липеня в сорок первом же бой был под Амбросивкой... так усих памежникав там и... так что… крепись, сынок… Алешке самому показалось странным, что новость эта не произвела на него сильного впечатления. Казалось, что он давно уже это знал и в глубине души не питал даже отблеска надежды на то, что родители где-то живы, успел по этому поводу нагореваться, успел привыкнуть к мысли, что теперь у него никого из родных не осталось. Никого. Никого, кроме Лели теперь! - Спасибо вам, Апанас Захарыч … спасибо – только и сумел сказать Алешка. Развернулся, открыл дверь и вошел в дом, в котором пахло чуть сладковатой прошлогодней картошкой сваренной «в мундире», свежеиспеченным хлебом и ароматным чаем из неведомых ему закромов. В дом, где пахло Лелей… Быстро светало. Далеко, внизу холма, где в сумраке предутреннего тумана затаилась деревня, из одного конца ее неожиданно подал голос петух. Но на третьей ноте как будто вдруг поперхнулся чем-то и, прохрипев натужно пару возгласов, замолк. И тут же, с другого конца чисто и протяжно ему ответил другой, словно доказывая, что война войной, но не все еще настоящие утренние «запевалы» попали в супы. Алешка ухмыльнулся такому «открытию» и еще раз оглянулся на спящую Лелю, будто желая поделиться с ней этой маленькой радостью. Леля, словно почувствовав во сне, что на нее смотрят, шумно вздохнула и, перевернувшись на другой бок, снова тихо засопела. Алешка подъехал к кровати, поправил наполовину сползшее одеяло и снова вернулся к окну. Сон пропал, и он решил встретить восход солнца. И ничего что окно его комнаты выходит на запад, первые лучи солнца можно будет увидеть на верхушках уже нежно зазеленевших деревьев там, за рекой на высоком берегу. Алешка прикрыл окно, оставив совсем маленькую щелочку, и снова потянулся за папиросой. - Мара, ты за мной? Уже пора? Конечно, иначе с какой бы стати ты вырядилась в красно платье и косы, что чернее ночи расплела? Молчишь, а это значит, что прав я… Молчишь. В чем дело? В прошлый раз ты разговорчива была не в меру. Правда, я сам тогда стремился… но теперь ты видишь - я не готов. Еще мне нужно совсем немного… не улыбайся так, тебе нейдет. И потом, я помню, ты же обещала мне помощь. Я это не забыл. Так вот, прошу в последний миг… Алешка внезапно проснулся и только через несколько секунд смог понять, что заснул прямо в коляске и проспал, проспал рассвет. А Леля?.. Он медленно развернулся от окна. В комнате никого, кровать аккуратно застелена. Неужели все, что случилось этой ночью, что Леля спала вместе с ним, в этой самой кровати, все это ему только приснилось, и ничего этого не было, да и не могло быть? Если это так, то это было бы очень жестоко. Но он же так ясно помнит, как Леля прижималась к его спине, как обнимала за шею. Нет, нет и еще раз нет, это не может быть сном. А вот во сне… но что-то же снилось? Нет, и в этот раз провал какой-то. Алешка даже не пытается вспоминать, потому как бесполезное это занятие. Факт. Так что надо жить дальше. А за окном весеннее утро уже приступило к своим обязанностям. Вот мимо ворот крадучись промелькнул Константин со связкой книг. Он давно уже попался на том, что таскает книги из библиотеки погранотряда. Алешка делает вид, что не замечает, потому как «ни цикава» то будет. Так что можно и дальше «не замечать», кроме пользы для пацана ничем это не грозит. Тем более, что уже совсем скоро Алешка с Лелей покинут этот дом, вернутся в Москву и некому будет замечать. А там, глядишь, и война кончится и наступит… Кстати, какое сегодня число? Кажется, десятое или может уже одиннадцатое апреля. А Кристина говорила, что взрыв мог быть… седьмого. Ну, что, проехали? Как хотелось бы в это верить. Правда, уже и теперь большой угрозы для деревни этот заряд не представляет - мощности взрыва осталась теперь приблизительно на две-три тонны. Да работы на дня три… ну, может, четыре. Так что вывезем взрывчатку с поля, и можно будет домой собираться. 19. Над краем ямы появляется испуганное лицо Кастуся. Сквозь прерывистое дыхание он выдавливает из себя: - Дзядзька Лёша, яны идуць! И в это же самое мгновение у самых его ног отваливается подсохший на весеннем солнце большой пласт земли, обнажая под собой двойной провод, ведущий куда-то вниз, под хоть и небольшой теперь, но все же еще приличный штабель из пачек взрывчатки. Алешка сразу все понимает. - Ну, и кто идет? – как смог спокойнее спросил. - Та гадзинник цикаюць. - То есть ты их завел? - Та ни, я их не чапав! Яны сами пайшли. Вони цикаюць, а маятник не варушыца. «Эх, совсем немного не успел. Но может не все еще потеряно… может еще пронесет» - И сколько времени на часах было? - Я пабег да вас, кали было без шасци хвилин дванаццаць… што рабиць, дзядька Леша? «Да прошло уже минуты четыре… нет, не пронесет. Факт». - Что делать, говоришь, Константин? Слушай приказ. Сей секунд, хватай ноги в руки и что есть мочи беги в ту сторону, к дубу. Пошел! - А як же вы? - Бегом, я сказал! - и, видя, что Кастусь колеблется, вдруг заорал - Беги, твою мать! Матюгнулся и, схватив первый попавшейся под руку комок земли, запустил его в мальчишку. Кастусь громко всхлипнул и исчез из виду. «Ничего, успеет отбежать. Еще с минуту есть у него. Ну, и меня есть минута… хотя бы на то, чтобы оглядеться вокруг. Не в яме же этой…». Успел Алешка выбраться из своего последнего «раскопа», успел даже посетовать на то, что вместо ступеней земляных нужно было делать пандус, тогда бы ему «коротконогому» легче бы было. Сел удобно на самый край ямы и огляделся. Заметил, что уже далеко мелькает среди сухостоя прошлогодней травы голова бегущего к еще безлистому, а потому страшно корявому дубу, Кастуся. Подставил давно небритую щеку солнышку, прямо перед собой заметил, как вылез на свет божий из-под прошлогоднего сухого листа майский жук… Каким-то невероятным образом он знал, о чем ему еще удастся подумать, что увидеть и что вспомнить. Ему казалось, что эта самая минута томила его давным-давно в еще детских снах, которые всегда прерывались криком, зовущим его. И теперь он этого зова с какой-то неожиданной радостью ждал… - А-ле-шеч-ка!.. Алешка оглянулся, как ему самому показалось, всем телом, всей душой. Над крыльцом усадьбы в ослепительном на солнце белом длинном платье, широко раскинув руки, взлетела Леля! Его Леля! Взлетела и застыла в полете. И это Алешка тоже давно знал. Знал, что именно так все и случится. Что Леля непременно позовет его. И что времени не станет. И успеет еще Алешка увидеть… Бабкать тяжело разгибается над грядкой, держа за ботву и обстукивая друг об дружку от земли пару морковок. Потом, протягивает ему: «Нако, полакомись, слаще меду, поди»… На фоне нарисованных кавказских гор черный кабардинец с диким, налитым кровью глазом поднялся на дыбы. А на нем в белой бурке, в ярко-красной черкеске с блестящими газырями, с грозно воздетой шашкой, смеющееся и подмигивающее… ему, Алешке подмигивающее, лицо деда, героя гражданской войны… Мама стоит по грудь в воде и смеется. Папа держит Алешку под живот, невольно щекочет и командует: «Руками, ногами колоти по воде. Давай-давай, смелее. И ладошки растопырь, как веслом греби». А Алешке в нос попала морская вода, он хохочет потому как ему очень щекотно, но кулак не может разжать, потому что в кулаке зажат плоский камешек с маленькой дыркой с краю – «куриный бог». А он непременно приносит удачу… Смотри-смотри. Я – Леля. Вон на западе еще видна бледная луна. А вот и первый лучик солнца. Соединилось… Тебя, Алешечка, ждет слава… *** Полдень жаркий, душный, но на западе, над лесом выглядывает край сизой тучи, будет гроза, но еще не скоро, ближе к вечеру. Мелкие рыжие муравьи снуют по вросшей в землю гранитной ступеньке. Дальше хода нет, погреб, бывший когда-то ледником, давно обвалился, только вот ступенька от лестницы и осталась. От самой усадьбы тоже одни воспоминания, густые заросли кустарника лещины с кое-где вылезающими на поверхность остатками каменной кладки как намек на когда-то существовавший фундамент. О существовании ворот и решетки уже совсем ничего не напоминает. А вот поле осталось. Поле цветущего льна. Синего, ярче самого неба. И одинокий дуб слева все также стоит. А где-то в метрах ста от дороги хорошо видна крашеная металлическая оградка и небольшой из нержавеющей стали обелиск со звездой. «Здравствуй, Алешечка. Вот я и добралась до тебя. Ты уж прости меня, что так долго не приходила. Жизнь так уж устроена – редко когда что по желанию выдает вовремя. Вот столько лет хотела приехать, да все никак не выходило, всегда дела земные разные наваливались, ровно гирями пудовыми на ногах приковывали. И только теперь, когда этой самой жизни моей осталось самый краешек, как-то все само собой и сладилось. И будто на крыльях летела. Ну, про крылья-то это я погорячилась слегка, песок уже начинает из меня сыпаться. Девятый десяток уже позади, какие уж тут крылья – костыли не требуются пока и то ладно. Хорошо-то как у тебя здесь, красота неописуемая. Прямо как посреди моря синего могилка твоя. Вот ведь тоже… целую жизнь прожила, много чего навидалась, а вот как цветет лен, даже в кино не видела. Наверно, специально для встречи с тобой эта красота готовилась. Посмеяться хочешь? Расскажу про то, как до тебя добиралась. До Бреста поездом конечно. А сошла с поезда в Бресте и уже на вокзальной площади пришла в голову шальная мысль – а не шикануть ли мне, остальной путь на такси проделать прямо до Ивашевичей. И что ты думаешь, ни один водитель ни за какие белорусские «зайчики» не соглашался везти. Ну, ни в какую. Да еще посмеивались, засранцы над старой бабкой, мол, куда тебе старая торопиться, иди себе потихонечку пешком и рублики свои сэкономишь, и прогуляешься для пользы здоровья. Правда, через полчаса все же нашелся один. Согласился за двести евро. Сказал, что все равно он из этих мест, заодно уж и до матери заедет, почти полгода дома не был. Так что посадил меня в свою машину, да и поехали. По дороге разговорились. Правда, больше я говорила. Ну, я ему про себя, да про тебя то ж все и рассказала. А он, оказалось, про твою могилку знает. Он же мне и сказал, что поле это синее льна цветущего здесь называют «рябинкиным полем». Выходит, это твое поле и это, наверно, правильно. Вот такие дела. Поверишь, брать с меня деньги отказался, да и обратно обещался отвезти. И еще, оказалось, что он внук Кости, помнишь, того паренька, что приходил к тебе тогда… Вот, хотела тебя позабавить, а верно не получилось… Нет, Алешечка, про себя много говорить не буду. Есть у меня надежда, что вскоре с тобой свидимся, вот тогда и наговоримся. Одно скажу, много чего в жизни было всяко-разного, но замужем не была, не случилось. Встречались, конечно, хорошие люди, предлагали руку и сердце, да только как вспомню, как ты меня невестой своею называл, как жениться на мне хотел, как по головке моей больной гладил и руки целовал, так и… Ты, Алешечка, не думай, я все помню. Ответить тогда тебе я не могла, потому как душа моя как в черной комнате была заперта, но все слышала при этом и понимала… Глянь-ка, сюда, кажется, мальчонка в рубашонке белой а по полю бежит. И вот уж близко совсем. - Тебе чего, мальчик? Да, ты не спеши, отдышись сперва. - Бабуля, мяне батька паслав. Фарбу вось чырвоную дав, каб я паднавив зорачку на помнику. Ды и в госци мы вас да сябе запрашаем. - Спасибо. Это ладно. Ты мне скажи, как же тебя зовут, молодец? - Алешкой, а что? |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
