Комната в общежитии фабрики гудела, как улей. Тася никому не давала скучать, была скора на выдумку, шутку, розыгрыш каламбур, а потому ее все любили. Маленькая, юркая, смуглая брюнетка с карими, чуть раскосыми глазами не обижалась, когда её называли цыганкой. Казалось, более легкомысленную, ветреную бесшабашную девушку трудно себе и представить. Никто не видел не только слез или грусти но даже тени серьезности. Но у этой весело чирикающей птички была не столько биография, сколько судьба. От родителей ей не досталось даже воспоминаний. Все, что было – отчество и фамилия. Да и то в том, что они настоящие, она сомневалась. Ей посчастливилось выйти из детдома в 1940 году. Незадолго до выпуска приехал к директору человек в штатском, забрал личные дела десяти выпускниц и увез с собой, объявив девчатам, что после выпуска их ждет с распростертыми объятиями взрослая жизнь и распахнутые двери новой фабрики в Лиде, недавно ставшем советским приграничном с Польшей городке. Обещал золотые горы и собственный угол. Когда она несмело попросила посмотреть свою папку, он строго шикнул: «не положено! Мы строим светлое будущее, и нельзя пережиткам прошлого бросать на него тень.». И Тася, которой была несвойственна ни мечтательность, ни сентиментальность, не вошла – впорхнула – в новый для себя мир, и теперь была центром девичьего водоворота в комнатке.

- Да, дала ты перцу тому солдатику. У него, наверное, и в носу закрутило.

- Он, наверное, думал, что я покраснею до корней волос и стану сопли жевать. Тут он и рассчитывал меня ухватить и повести в танец. А я вижу, что он уже руки тянет, да как дам каблуком по его начищенному сапогу – у него и усы подпрыгнули. Не умею я танцевать, говорю, ваших яловых сапог жаль.

Россыпь серебряных колокольчиковьмолодых девичьх голосов зазвенела в комнате.

- Марина, а ты чего такая, словно тебе лицо вместо фартука накрахмалили?

- Ой, девчата, страшно мне.

- А что страшного-то?

- Да майор замуж зовет.

- Это тот с ромбиками, что ли?

- Он самый. Говорит, хозяйка добрая ему нужна. А я боюсь. Должность у него ответственная. А ну как убьют? Что я тогда сама с ребеночком буду делать?

- Дура! Соглашайся сейчас же. Хуже не будет. У тебя ведь ни кола, ни двора сейчас. А так хоть годик-другой как человек поживешь на майорскую зарплату. А вдруг генералом станет? Будешь генеральшей! – Веско заметила Марина, самая старшая и опытная из них. Она ведь и замужем побывать успела а потому в житейских вопросах для неопытных девченок была непререкаемым авторитетом.

- Нет у них генералов. Енкаведешник он. – тихо, казалось, и вовсе неслышно прошептала она, но после ее слов над столом стазу повисла тишина.

- Вы что, кошкин хвост съели? Вчера усиление в гарнизон прислали. На всех женишков хватит, успевай только ноги им оттаптывать на танцах! – комнатка от Тасиной шутки вновь взорвалась хохотом.

Общежитие у девчат было в старом городе, а фабрику построили за железнодорожным полотном. Фабрикантки каждую на смену и со смены проходили мимо железнодорожного вокзала. Фабрикантками их прозвали местные поляки. Они не просто не любили – ненавидели «приезжих». Ведь в родном городе остались жить только те поляки, у кого по разным причинам, у кого «по недоразумению», либо за большие деньги, в документе значилось: «русский». Те же, у кого не хватило либо денег, либо смекалки, растворились в людском море на необъятных просторах громадной страны.

- Вот, твой подтоптанный, смотри – толкнула в бок товарка Тасю, когда они шли на смену. И действительно, офицер, которому она оттоптала ногу на танцах, стоял, облокотившись на стойку буфета, и сверкая белозубой улыбкой и покручивая ус разговаривал с Зосей. Зося же, которую «фабрикантки» привыкли видеть в образе и подобии белокаменной статуи, на этот раз заливисто смеялась. Тася отшутилась, но через минуту в ее голове что-то щелкнуло.

- Слушай, Тамара, а как фамилия этого щеголя. Ты то всех, поди, не только по именам знаешь.

- Данилов его фамилия. А звать Стасиком. А что, интересно стало? Или ты как собака на сене: и сама не ест и другим не дает?

Теперь каждый раз по дороге на роботу и с роботы Тася сама искала глазами буфет и неизменно видела там Данилова. Но с каждым днем он смеялся все меньше, а усы крутил все больше. Тася поняла, что с этим нужно что-то делать. Но как она, простая работница, пойдет в комендатуру. Зная сплоченность поляков, она понимала, что как только её увидят у дверей кабинета (а они увидят, ведь секретари и уборщицы набирались из «местных»), ей не жить. Она вспомнила историю с белокурым пареньком, которого подрезали возле дверей его же дома. Парень кому-то говорил, должен поговорить с военными. Не успел… Но один, все-таки, путь остался…

- Марина, а ты можешь своего майора мне на танец уступить? – зашептала Тася Марине на ухо, задержав на выходе из раздевалки. Девушки везде держались вместе, всегда на виду друг у друга. Для того, чтобы обсудить наедине что-нибудь, приходилось изворачиваться.

- Могу. А зачем тебе?

- Не переживай, не уведу. Надо.

- Ну, надо так надо.

В субботу были танцы. Красавец майор, тот самый, с ромбиками, на второй танец пригласил Тасю.

С первых же тактов он склонился над ее ухом и прошептал:

- Вы так заинтриговали Марину, что я думаю, вы скажете мне нечто особое.

- Вы же из особого отдела – Тася умудрилась сказать эту фразу так, что со стороны не было заметно даже движения губ, а казалось, что она просто смеется или широко улыбается.

- Есть у Вас в гарнизоне Данилов. Слишком он много беседует с Зосей, буфетчицей.

- За сигнал спасибо. Но этого мало.

- У Зоси брат двоюродный проводник.

- А вот за это – спасибо.

Они кружились в танце, и Тася подробно, насколько смогла, рассказала как Данилов жестикулировал во время разговоров с буфетчицей, куда показывал. Все это она успевала замечать, пока шутила с подругами.

- Ну что же, проверим этого Данилова. А вы запомните мой номер. Позовите к аппарату майора Турсунова. Когда спросят, по какому вопросу, скажите: «по особому». А вы смотрите. Как начнет в сторону взлетного поля показывать – звоните.

Конечно же Тася позвонила. Зачем ей это все было нужно? Что ее толкнула на эти поступки? Ревность? Досада? Да нет. Просто Тася всегда и везде старалась быть нужной, полезной, небходимой людям, которые ее окружала. Ведь и поднимать настроение компании, и участливо расспросить подругу она себя понуждала, поскольку знала, что она на это способна, а другие – нет.

Когда началась война, она стала санитаркой. Пройдя фронт, вышла замуж за тяжело контуженного солдата, от которого отказалась жена. Родились у нее и сыновья-красавцы. Да вот сгорели, как два ярких факела. Искали опасность, риск, а нашли смерть. Один был матросом, а другой летчиком. Но даже когда она одна осталась в трехкомнатной квартире, она не стала унывать. Каждый день соседки видели как она выходила гулять. Тася не останавливалась у лавочного домсовета старушек, а шла в парк, шла к вокзалу. Она разговаривала с людьми, слушала их, рассказывала о своей жизни и даже читала наизусть стихи на злободневные политические темы, при чем собственного сочинения. Долгий век прожила Тася, но осталась собой, осталась все той же фабричной девченочкой из общежития, которая не замечала своих печалей за стремлением быть полезной другим…