Про Крысу.

 

"У каждого Мураками есть свой Крыса".

 

Новелла Стивена Кинга "Тело", начиналась словами, "однажды, мы

отправились посмотреть на мертвеца". Не могу ничего добавить к этой фразе -

рано или поздо, мы все туда отправляемся - пресловутое тело, закрытое

простыней.

В начальных классах школы сумасшедший парнишка по кличке Свешник часто

приглашал меня с приятелем в городской морг, где работала судмедэкспертом

его мать. "Посмотреть на мертвецов!" - заговорщицки шептал он, - "Они такие

там... желтые!" Ему, видимо, очень нравилось, а нам было противно - мы не

собирались идти в городской морг не при каких условиях. Игры про "синюю

руку" были еще свежи в нашей детской памяти, а слухи о зверствах маньяка по

кличке Фишер еще не успели зарасти ковылем свежих впечатлений.

В шестом классе Свешника заперли в женской раздевалке перед самым началом

урока физкультуры. Слыша, как девушки собираются под дверью, Свешник

предпочел героическую смерть позору, открыл окно и кинулся со второго этажа

сломав себе ногу и явившись в таком виде на урок истории два часа спустя.

История, впрочем, не о нем.

История будет про Крысу. Конечно же никто не называл его Крысой -назвать

так грозу шестого "А" класса было равносильно скорому, но весьма

мучительному самоубийству. Настоящая фамилия его была Красавин, но красотой

он не блистал, так что глаза именовался просто Крысой.

Крыса был гопником - двенадцатилетнем начинающим хулиганом, любимым

развлечением которого было пристать к слабеньким членам школьного социума и

довести его до слез грубыми обезьяньими шутками. Особенно ему нравилось

незаметно подкрасться к щуплому ботнаическому шестикласснику и с ликующим

воплем вскочить ему на спину, намертво вцепившись в шею.

Так как вес его был весьма солиден для наших детских, еще в сущности

лет, несчастная жертва "наездника" могла лишь тихо хрипеть, везя мучителя

вперед насколько хватало сил - уронить Крысу было нельзя в силу все тех же

вышуказанных причин.

Во время оно почти половина класа, не исключая и вашего покорного слугу,

послужила лошадкой для Крысы, и я и сейчас отлично помню это тяжелое тело,

вцепившееся холодными жесткими руками гопника мне в плечи.

Крыса водился с большими нехорошими мальчиками - его знала вся окрестная

шпана, отчего в классе он был очень уважаем. Он считался человеком опытным и

матерым, и ничего удивительно не было в том, что его вполне можно было

назвать криминальным королем нашего класса.

Он ничего не боялся, относясь к жизни с истинно пролетарским

пофигизмом - в начале октярбря, на утреннем уроке физкультуы, когда под

подошвами наших кед похрустывал образовавшийся за ночь ледок, разогретый от

бега Крыса уселся, отдыхая, на детский лабиринт, сваренный из стальных труб

и стянул потную футболку, обнажив внушительный по меркам двеннадцатилетних

торс. От него шел пар и все с потаенным ужасом и восхищением смотрели на

этот поступок камикадзе - я сам был в толстой спортивной форме, под которую

был еше надет вязанный свитер. А Крыса сидел с обнаженным торсом и с

усмешкой смотрел на притихший класс, чем еще раз доказал свой звездный

статус героя.

До сих пор помню тот момент но уроке биологии, на котором мы просто

сидели ввиду отсутсвия биологички. Утренняя полутьма за окном, яркий

элекрический свет. Наша тупенькая королева сердец Юлечка Мелихова с широко

открытыми глазами внимает размеренному рассказу Крысы, что, похабно

раскинувшись, сидит в крайне правом ряду. Вещает размеренно, с жесткой

усмешечкой пахана, а речь его перепрыгивает с одного автохтонного

примитивизма на другой - бухло, мочилово, трах, опять бухло. И он поет

какие-то тошнотворные частушки, в котором похабщина перемежается с матерной

речью. Юлечке очень нравится, и когда Крыса, истомившись, примолкает, она

капризно заявляет:

-Ну спой еще что ни будь!

А Крыса и рад стараться - маленький пахан из шестого "А".

Это, впрочем, все лирика. Как бы я к нему не относился, что бы о нем не

думал, в итоге он сумел радикально переменить к себе отношение, запомнившись

навсегда, тогда как другие хулиганы сгинули во тьме пролетевших времем.

Потому что в начале седьмого класса Крыса стал первым покойником,

которого я увидел.

То была автомобильная катастрофа - обычная и банальная авария с

человеческими жертвами. Крыса и его дядя, который был за рулем и сильно

поддат, погрузились в ржавую старую "копейку" и отправились в район совхоза

"Знамя Октября", где не разминулись с рейсовым автобусом. После столкновения

лоб в лоб дядя погиб сразу, а Крыса еще шесть дней лежал в реанимации, после

чего скончался не приходя в сознание.

Весть об этом случае облетела весь седьмой класс накануне урока

физкультуры - ее передавали из уст в уста полушепотом, добавляя все более и

более невероятные подробности. Все были потрясенны и восхищенны посещением

вечности нашего скромного коллектива - это было из серии страшилок, только

на самом деле. Двенадцатилетние-тринадцатилетние - мы не боялись смерти, она

не сколько пугала, сколько восхищала нас!

У меня и моего друга как раз в тот момент была мода рисовать битые

машины на последних страницах школьных тетрадей - целые не привествовались,

только мятые. И здесь наиболее высоко ценилась правдоподобность - чем

правильнее была разбита рисованная машина, тем ценее считался рисунок.

По мотивам Крысиной трагедии я нарисовал свою версию - на белом листке,

вырванным из альбома по рисованию, машина, смутно похожая на скрещенный с

гармошкой "жигуль", таранится бампером исполинского "Лиаза-644", высотой

схожего с американский дальнобойным грузовиком - автобус символизирует мощь

и неотрватимость безумной судьбы. Смутная расплывчатая фигура, воспаряющая

от смятой машины - это отправляющийся в вышние эмпиреи дух Крысиного дяди,

рука торчащая из правого окошка - сам Крыса, потому что он еще жив и душа

его присутсвует в теле. Рисунок этот сохранился и до сих пор лежит где-то на

антресолях - немой свидетель детской впечатлительности.

Весть о том, что весь класс пойдет на похороны взбудоражила всех. Кое

кто во всеуслышание заявил, что не хочет идти, потому что в его памяти Крыса

остался героем и он не хочет смотреть на его останки (на самом деле здесь

был банальный детский страх), большинство же фальшиво скорбели, предвкушая

яркое жутковатое зрелище.

Что чувствовал тогда я? Совершенно не помню. Зато хорошо понмю день

похорон.

Серым октябрьским утром мы собрались на улице Дружбы, той, что идет от

городского вокзала. Когда-то именно по ней я ходил, чтобы попасть в свой

детский садик, насивший название "Огонек". Я хорошо помнил, как тогда на

соседнем с садиком участке забивали сваи для строительства нового дома.

Теперь эта панельная многоэтажка была выстроена, и оказалось, что именно в

ней и жил раньше Крыса.

Дверь крайнего подъезда была открыта, а улица перед домом заполнена

народом - здесь был наш класс, и еще два сопредельных и еще сочувствующая

шапана со всего района (народ рыдает, мафия скорбит). Народу было так много,

что внутрь запускали группками, по команде классного руководителя и потому

обстановка перед домом на улице Дружбы отчасти напоминала оную перед

Мавзолеем. Вот только роль Ленина исполнял сам Крыса. Группки учащихся с

торжественными и серьезными лицами исчезали в темном зеве подъезда, и через

какое то время возвращались, и на их челе светилась филсософская

задумчивость и отмеченность высшей идеем. К ним тут же стремились

любопытсвующие - ну как, как оно было? Как он выглядит? По классу ходили

разговоры, что Крыса сильно изуродован и его собирали по кусочкам, совсем

как того оставшегося безвестным младшеклассника, которого в восемьдесят

седьмом году пьяный водитель грузовика раздавил прямо на школьном дворе.

"Нормально" - отвечали Видевшие, - "сами увидите".

Когда настала наша очередь, мы с другом и кучкой одноклассникой

проскользнули в подъезд в подеъзд, прибывая в весьма противоречивых

чувствах - было страшно, но страх этот мешался с интересом и ощущением нечто

удивительного - да, нет, сомнений, точно также я себя ощущал в свое

единственное посещения Мавзолея. Мы шли смотреть на мертвеца.

Внутри - в маленькой двухкомнатной квартире толпился народ. Одна

маленькая группа проходила вперед, чтобы замереть перед открывшимся

зрелищем, вторые ожидали за их спинами, вытягивая шея от любопытсва. Пока

одноклассники заслоняли от меня мрачную эту картину я успел заметить лишь

приглушенный свет, да десткую фотографию Крысы стовявшу на подпиравшем дверь

стуле - на черно-белом снимке мой покойный одноклассник выглядел почти

интеллигенто и пробуждал несоменную жалость.

Из-за спин школьников доносился заунывный подвывающий звук - был он

ровен и абсолютно лишен вяческих эмоций. Возникший рядом щуплый парнишка

доверительно понижая голос пооведал нам:

-Он мой сосед! У нас стена общая! И вот представьте, какого мне спать -

кровать у стены, а за стеной ОН!

Мы покивали, сочувствуя, про себя искренне радуясь, что не находимся на

месте парнишки - страшилки про мертвецов еще были популярны в нашей среде.

Качнулся, выходя, передний ряд, нас толкнули в спину и мы оказались

перед Крысой.

Его гроб занимал большую часть небольшой команты - как сейчас помню,

что это был простой советский гроб - дешевая фанера, обшитая красным крепом

с черными полосами. Гроб был направлен изголовьем к окну, слева обреталась

тщательно застеленная кровать, а справа на стуле сидела мать Крысы - рано

постаревшая женщина с морщинистым, распухшим от слез лицом. Правда, слезы,

уже не лились - она смотрела на поток чужих лиц спокойно и равнодушно, как

люди смотрят на бегущую воду - ни грана эмоций на безжизненном, бесстрастным

как великая степь лице. Глаза под надвинутым черным платком были прозрачны и

умиротворенны. Иногда она приоткрывала рот и издавала глухой короткий стон,

в котором почти не было боли - в нем вообще ничего не было - странный

нечеловеческий звук мог принадлежать какой то рептилии.

Но мы всего этого, поначалу не разглядели, потому что во все глаза

смотрели на Крысу.

Крыса выглядел неплохо - совсем ничего из того, что мы ожидали, не

было - ни ран не увечий, ничего. Он, в общем то, совсем не выглядел

мертвым - глаза его были спокойно прикрыты, щеки чуть розоваты - он, в

сущности, выглядел довольно бодро для покойника. Мы смотрели и никак не

могли поверить, что он действительно мертв - не уснул, не потерял сознание -

умер, совершенно и окончательно мертв и отныне это уже не Крыса, а лишь его

тело - пустая, изношенная оболочка.

Много лет спустя я прочитал новеллу "Тело" и подивился схожести

испытанных тогда ощущений с описанными в книге - быть может, некая готика

живет внутри каждого человека, возникая на свет лишь тогда, когда холодное

дыхание вечности мы чувствуем на наших щеках?

Ничего не менялось - мать Крысы подвывала, мы стояли и смотрели, Крыса

лежал, а рядом на фотграфи застенчиво улыбался. Потом нам скомандовали отход

и мы покинули этот дом скорби.

Пасмурный свет на улице показался на диво ярким, а воздух сведжим и

полным жизни. И теперь мы, в свою очередь со снисхождением стариков

объясняли любопытсвующим: "Да все номально. Ничего страшного. Он как будто

спит - да сами увидите!"

Моя память не сохранила момент выноса тела - лишь табуретки под мелким,

моросящим дождиком. Помню, как все мы радовались, что не будет музыки -

звуковое сопровождения похорон всегда невыносимо удручало нас и то, что

действо проходило в полной тишине, лишь шаркали ноги, все менее тяжело

воздействовало на психику.

Подъехал автобус - типичный похорнный пазик с черной полосой по всему

борту и мы испугались, что гроб поставят туда и нам придется ехать, на

поворотах упираясь в него ногами (такое близкое соседство с мертвым Крысой

никак не входило в наши планы). Оказалось, однако, что наши страхи

беспочвенны - Крыса был погруже в подошедший грузовик, а в автобусе

поместились мы.

Дорога до кладбища прошла в немилосердной тряске - водитель, словно вез

дрова (что недалеко от истины, если учесть сколь нетребовательны к комфорту

были его обычные клиенты), а на подъезде к погосту выяснилось, что осенние

дожди размыли дорогоу до непроходимого состояния и придется идти пешком.

Оставив автобус, мы зашагали вперед - земля была глинистая, жадно

всасывала подошву, пыталась стащить обувь с ноги. Шагалось с трудом, мы

оскальзывались - справа стелился унылый бетонный забор, слева - недавлекий

облетевший почти лес. Моросил дождь - было промозгло - телу и душе. Я и

приятель шли переговариваясь ни о чем, вспоминали разные случаи, вели обычнй

разговор двух подростков так, словно бы и не шагали на кладбище промокшей

осенней порой, где смотрела внебеса пустым черным прямоугольником

разверстнутая, выкопанная за ночь могила.

Еще один яркий слайд, оставшийся со мной навсегда - дорога поворачивает

к кладбищу и тут оказывается, что грунтовка впереди превратилась в трясину,

полная жидкой рыжей грязью. Наша классрук решила по ней не идти и мы

свернули прмяо в поле - где трава не давала почве окончательно расползтись.

И вот мы идем, притихшие и вымокшие двеннадцатилетние мальчики - я, мой

друг, наши одноклассники и тут, прямо по размокшему чернозему, надрывно гудя

двигателем нас обгоняет грузовик Крысы - огромный бортовой "Урал" с

армейскими широкими шинами. На его темно-зеленом борту скромная

черно-красная полоска, а в кузове качаются, хватаясь за борта шпана из числа

приближенных. Двигатель ревет, колеса месят жидкую почву, а расхлябанный

кузов скрипит всеми сочленениями и видно, что сидящие там изо все сил

придерживают ногами, прыгающий от тряски Крысин гроб.

Церемония прощания не заняла много времени. Могила была готова, хотя ее

края и оплыли с прошлой ночи, и могильщики были готовы, и мы тоже были

готовы, чтобы увидеть это еще раз, и уж точно был готов сам Крыса.

Гроб поставили на две, странно смотрящиеся в осенней грязи кухонные

табуретки, и открыли. Сейчас, при свете дня, стало отчетливо видно, что с

Крысой все же далеко не все в порядке. В этот момент, когда полумрак

перестал скрывать огрехи гримера, стало явственно видно, что лицо у Крысы

цвета заплесневелого сыра, глаза глубоко ввалились, губы запеклись и

отчетливо стало видно, как между ними поблескивает черная короста, словно

там навсегда свернулась подсхошая кровь.

До самого подбородка он был укрыт белым кружевным саваном которой

смотрелся на тогдашний мой взгляд нелепо, потому что подходил скорее на фату

невесте, недели собственно на саван. Лоб Крысы закрывал белый платок, от

контраста с которым лицо казалось еще зеленее.

Подвели его мать - две женщины поддерживали ее под локти, а она шла,

глядя прямо перед собой прозрачными своими глазами, до тех пор, пока не

остановилась перед гробом сына. Только тогда она опустила взгляд и слезы

хлынули у нее из глаз неостановимым потоком -не было никакой истерики,

никаког надрыва - они про лились, словно кто то там, в глубине ее тела

повернул кран. Она стала причитать, однообразно наклоняясь над гробом, снова

выпрямляясь, словно выполняя какой-то странный потаенный ритуал. Как я уже

говорил - никакой истерики, она глухо причитала - устало и однообразно, как

будто выполняя спектакль на глазах у почтенной публики - делала это, потому

что _надо было делать_!

Потом она нагнулась и принялась целовать мертвого Крысу, снова и

снова, а мы ощутили тошноту и я даже подумал, как такое возможно - разве ей

не противно целовать мертвеца, который, как уже четко стало видно, успел

слегка разложиться. Но ей не было противно, она стонала, целовала его, а

потом две девицы, как опытные сиделки в доме для престарелых отвели ее

прочь. Она не сопротивлялась, лишь повторяя снова и снова: "Не закрывайте!

Не закрывайте! Не закрывайте!"

Но гроб закрыли и крышка скрыла лицо покойника. Дальнейшее произошло

быстро - на канатах последнее Крысино пристанище спустили в могилку, и

могильщики - обычные сельские мужички-выпивохи - шустро заработали лопатами.

Бросали ли мы горсть земли? Не помню, совсем не могу вспомнить - возможно,

что и нет - земля была сишком раскисшая - брать ее, значит безвозвратно

испачкать руки.

Когда над могилой вырос приличный земляной холм, могильщики подтащили и

установили памятник - дешевый, из кое-как сваренной стали остроконечный

обелиск. Походил он на шашлычный мангал так как имел четыре кривоватые

ножки, похожие на посадочные опоры. Эти опоры глубоко вдавили в землю, пока

памятник не осел на свое основание. Как сейчас помню, что он был

серо-синего, довольно неприятного цвета. Фотографию Крысы вешать было не на

что и ее просто прислонили к памятнику, хотя было явственно видно, что долго

она так не простоит - фотграфия под стеклом, в деревянной рамке очень

странно смотрелась среди глинистой рыжей почвы. Обязательный стакан водки и

ломоть хлеба ожидал местных птиц, что уже облепили верхушки ближайших

деревьев. Мы уходили, а Крыса оставался и смотрел нам вслед со своей

фотографии.

 

С тем и завершились первые похороны, которые я видел. Надо сказать,

что тягостные ощущения томили меня лишь первую после похорон ночь, а уже на

следующий день я вновь был по детски весел и энергичен, с упоением впитывая

в себя окружающий мир.

О Крысе говорили первый месяц после его смерти. Через полгода его уже

почти не упоминали, а к лету все уже и думать забыли, что был такой Крыса -

нам было тринадцать, мы были открыты свежим впечатлениям и ничто не

задерживалось в наших головах надолго. Забыл и я, на долгие десять лет,

когда мучительное рефлексия снова и снова заставляла меня идти вспять по

дороге памяти.

Мы, с моим другом, говорили о Крысе лишь единственный раз с момента

его похорон. Как то, шагая зимним утром в школу, мы всомнили прошедшие

похороны и приятель пожаловался мне, что Крыса пару раз ему снился.

-А мне так противно, - сказал в ответ я, - когда я представляю

себе, как он сидит у меня на спине! Он же касался меня руками,

представляешь? А теперь умер.

-Серег! - сказал приятель, - но ведь он тогда был живой!

-Да, - согласился я, - но все равно, как вспомню, так

вздрагиваю.

Так или иначе, но с того момента мы больше никогда не называли

его Крысой. Только Красавин. И мы простили ему все, все его придирки, тычки

и удары кулаком по ребрам. Простили, потому что он умер, а мертвым прощают

все. Каким бы он ни был при жизни, после смерти все его грешки ушли вместе с

ним. И он заслужил наше прощение.

Вот только я думаю иногда - всегда ли надо умирать для того

чтобы тебя кто-то простил?