…что есть красота И почему её обожествляют люди? Сосуд она, в котором пустота, Или огонь, мерцающий в сосуде?.. Заболоцкий Не пришла! Лихорадочно вертел головой, теряя остатки надежд. Все, ждать бессмысленно. И тогда она появилась. Нет, не так. Сначала он почувствовал ее приближение (шестое чувство?), и только спустя несколько времени увидел. Женщина, не глянув в его сторону, поднялась по мраморным ступенькам и вошла в распахнутые врата храма. Последовал за ней. Купив свечу, она направилась вглубь собора. Колеблющийся ее стан залили потоки света, льющиеся с высоких сводов. Казалось, она светится изнутри. Накинутый на голову темный платок безуспешно боролся с непослушными локонами. Свободно спадающие одежды не скрадывали изящную ее фигуру, скорее подчеркивали. Опустилась на колени. Она молилась, а он, спрятавшись за колонну, обыскивал ее голодным взглядом, исполненный мыслей и желаний, не подобающих месту. Господибожетымой! Уйми плоть, дай покой и умиротворение. Но нет! Господь безмолвствовал, а он, глядя на нее, рисовал в воображении немыслимые картины… Отмолив грехи, она поднялась и направилась к выходу. Лицо печальное, в глазах слезы, под ними темные круги бессонницы. Поспешил вслед. Обозначившись изящным протуберанцем в дверях храма, она растаяла в лучах солнца. Пока он дошкандыбал до выхода, ее и след простыл… Последние полгода каждое воскресенье он повторял описанный ритуал, конечно же, Господу неугодный, да ему плевать. Он не верил в Бога. Если бы тот существовал, разве ж освятил бы пребывание на этом свете его (уродца), не допуская не только в рай, но и в ад. Ведь жизнь его горше ада… …Когда же это случилось? Весной на Пасху. Он сидел на паперти, привычно протянув руку, прикрыв глаза в дреме. Вдруг в ладонь легла хрустящая купюра. Приоткрыл глаз. Его рука сжимала неизвестную банкноту (потом узнал – евро). Разобрал лишь число десять на ней. Удивленно поднял глаза, и… Господибожетымой! Расплескавшие синь неба глаза с глубоким сочувствием и состраданием (и любовью?) глядели на него, убогого. Горячая капля обожгла руку. Дождь? Нет, это была слеза. Отдернул руку, выронив деньги, прянул назад. Он не привык к такому. Ведь кроме омерзения и ужаса его внешность иного не вызвала. А тут. Ему хотелось исчезнуть, сгинуть, да не сдвинуться с места. Сквозь пелену непрошенных слез удалось, наконец, рассмотреть дарительницу. Господибожетымой! Это была молодая женщина, небесной красоты. Подняла оброненные им деньги и вновь протянула. Взять их уже не получилось. Точно паралич поразил его, и без того безобразно скрюченного. Обездвиженный ее красотой, разинув рот, таращился исподлобья, разглядывая: кроткое смиренное лицо, склоненный стан, неосторожно приблизивший к его глазам полнившую одежды тяжесть грудей, глубокую ложбинку меж ними. – Возьмите, не отказывайтесь. Перед Богом мы все равны: и дающие, и принимающие, и святые, и грешники… Протолкнула в его ладонь купюру, развернулась и пошла прочь. Проводил ее покачивающиеся бедра долгим взглядом. Женщина скрылась в дверях храма. Душа рвалась наружу, хотелось выть и стенать, плакать и смеяться! Его заметили и кто! Богиня! Царица! Дева Мария! Кровь ударила в голову. Чувства переполняли его, не находя исхода. Она ушла, а ее взгляд, исполненный любви, доброты и смирения, еще долго стоял перед его глазами. Он не знал материнской любви, да и не мог знать, поскольку мать никогда не видел. Его – безобразную маленькую каракатицу – оставили в роддоме. Принимавший роды акушер, едва не выронил новорожденного, ужаснувшись тем, что низвергло напуганное лоно роженицы. Самое разнузданное воображение не могло представить себе зрелище отвратительней… Жизнь мальчика прошла в спецучреждениях, исключавших нормальное отношение. Он не знал ни добрых слов, ни ласкового взгляда, ни простого человеческого участия, отвечал, соответственно, тем же. Порой ему казалось, что физическое его уродство, проникло в душу, уродуя и ее… Зато безобразная внешность позволяла ему собирать дань гораздо большую, чем другие просители. Завидев его, благодетели швыряли деньги без счету, поскорее отворачиваясь, отмахиваясь, неистово крестясь. Львиную долю, разумеется, отбирали “крышующие”, определившие для него самое доходное место у церкви, но и припрятанное позволяло жить вполне сносно, платить за ночлег и даже откладывать на черный день. Смешно сказать, ведь у него каждый день – черный! Последний год он жил при монастыре, снимая за мизерную плату крохотную келью. Там прятался от чужих глаз, являя себя на свет божий лишь в дни, когда собирались прихожане, что было для него великим испытанием и мукой. Не потому, что ему непросто было добираться до церкви, особенно в непогоду, а оттого, что не мог не видеть, не чувствовать омерзения, вызываемого им у окружающих. Несмотря на внешность, среди соискателей подаяний ему посчастливилось найти себе подружку. Кривую и хромую, правда, да для него и такая – принцесса. Увы, счастье длилось недолго, до любви дело не дошло. Хромоножку, орудуя костылем, отбил одноногий калека. Такого оружия у него не имелось, довелось отступить,.. уступить… А однажды двое колченогих (он со своим подельником) набрались храбрости и понесли свое непотребство и заработанные гроши в дом терпимости, где рассчитывали развенчать свою невинность. Их приняли. Дружек успешно отбыл, а ему не посчастливилось – девица, доставшаяся ему, не смогла превозмочь себя, деньги, впрочем, не вернула, полагая, что натерпелась и без того, да бог с ними – деньгами… Теперь у него появилась отдушина – воскресное счастье. Всего полчаса, правда, да неделя ожидания. Но ведь счастье – не в том, что заполучил, а в ожидании… Он не знал, что такое любовь, но, если его состояние и можно было назвать любовью, то уж никак не чистой, светлой. Он возжелал тяжело по-черному, терзаясь невозможностью обладания… Так бы все и продолжалось, если бы на Троицу он не решился подойти к ней ближе. Стал неподалеку. Отсюда ему хорошо были слышны ее молитвенные призывы: – Господи, прости меня, мою вину, невольный мой грех. Не отвергай того, чей безвременный уход нарушил мой покой, превратил мою жизнь в ад. Научи, как жить с этим? Будь милостив, прими душу его грешную!.. Вдруг вскочила, почувствовав, что тайное единение ее с Господом стало явным. И… столкнулась глазами со взглядом, не успевшим убраться в сторону. Шарахнулась как от черта, выронила сумку. Буря эмоций корежила ее лицо – от ужаса и отвращения до сострадания. Подхватила сумку и спешно покинула храм божий. На полу остался лежать выпавший из сумки сложенный вчетверо лист бумаги. Он поднял, хотел догнать, да где там!.. Воротился домой. До позднего вечера боролся с собой. Не выдержал! Развернул листок и не в силах был уже оторваться. “Миленькая! Так называл я тебя во времена недолгой нашей любви. Теперь уж в последний раз. Если ты читаешь это послание, меня уже нет. Жить отвергнутым пуще смерти. Я бы и не решился, если бы в этом мире существовал хоть кто-нибудь, кому мой уход навредил бы, кто проронил бы по мне слезу. После недавней смерти матери, единственного дорогого мне человека, я свободен в своем выборе. Не бойся, я не оставил никаких следов своей смерти, а значит и жизни – считай, что меня как бы и не было… Не могу, не имею права упрекать тебя в том, что разлюбила, а может и не любила вовсе. Среди твоего окружения я был единственным, кто сопротивлялся твоим чарам, по крайней мере, долго и небезуспешно скрывал истинное отношение. Это тебя задело, ты не могла такое позволить, и проявила все свое умение, чтобы разрушить. Пошла даже на крайние меры – допустила к своему совершенному телу… И… достигла желаемого! Любовь прорвалась. Как взбесившийся поток снесла долго выстраиваемые преграды. Увы, я не выдержал испытания любовью – боготворить женщину и оставаться самим собою. Видимо, слишком любил! Пусть и недолго, но я был самым счастливым существом на земле. Мне казалось, счастлива была и ты. Как и предполагалось, длилось это до той поры, пока ты ни удостоверилась, что никуда уже не денусь. И… потеряла ко мне интерес. Я же, обратившись в раба, готов был целовать следы твоих ног, чтобы вернуть расположение. И натыкался на обман, и обманываться был рад, и чем беззаветней любил, тем вернее порождал нелюбовь: Твоя нелюбовь — несчастье мое... Подстреленной птицей сердце трепещет, и ветер до слез по лицу меня хлещет, сбивая с пути, заметая жилье. Но ты не знала, не могла предвидеть, что уготованная тобою для меня незавидная роль страшнее смерти. Не кори себя, не твоя в том вина. Когда-нибудь и к тебе придет настоящая любовь, и ты познаешь все радости ее и… издержки: и боль, и муку, и невыносимость быть отвергнутым. Прощай… P. S. Помолись за меня, за мой сладостный грех, за упоение – уйти, любя, за мою душу отныне вечную скиталицу…” Пришла она на следующий (будний) день сама не своя. Ходила по храму, заглядывая в уголки. Он ждал ее, подошел и молча протянул сложенный лист. – Прочитали? Кивнул головой. Взяла письмо и, ни слова не говоря, направилась к выходу. Вдруг остановилась, вернулась, протянула сложенные в свиток деньги, молвила скорбно: – Я жила лишь одной собой, своими победами, своими чувствами без оглядки на тех, кого приручила, за кого в ответе. Все до поры. Нет мне прощения. Да что уж теперь. Поздно. Помолитесь… за него… за меня. За нас. Пообещайте. – Обещаю, – денег не взял. Ушла, опустив плечи, ссутулившись, как старушка. Смотрел ей во след, понимая, что видит в последний раз... Теперь по выходным и православным праздникам его часто можно видеть стоящим на коленях в том месте, где преклоняла колени она. Губы его беззвучно шептали: – Господибожетымой, будь милостив к грешникам. Ты всегда призывал к любви. Любовь и грех ходят в одной упряжке. Не суди любящих, поставивших любовь выше жизни, выше смерти, выше тебя, Господи. Прими душу их грешную… | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
