Пригласил меня как-то сосед на сомовую рыбалку на Лесном озере. До кордона добирались на соседской «Ниве». После дождей дорога размокла, труженица «Нива» с трудом пробиралась по лесной дороге. Так что добрались мы на место только к вечеру порядком уставшие, потому что пару раз пришлось машину из ям вытаскивать. Хозяин кордона, лесник, встретил нас радушно, отправил в подготовленную баню. Как же здорово попариться с устатку! А какой запах стоит в парилке от хвойного веничка! Душа отдыхает. Когда вернулись в дом после баньки, нас встретил накрытый стол. Просто глаза разбежались от разнообразия – тут и брусника моченая, и грибочки разные, и картошечка вареная, и капустка квашеная с клюквой, и огурки с помидорками. А царем на столе был сомовик - пирог с сомом. На отдельном блюде лежали куски обжаренного сома. На углу стола пыхтел самовар, на вершине которого стоял заварник, источавший ягодный аромат. - Садитесь, гости дорогие, повечеряем, - пригласил нас хозяин и позвал, повернувшись к печи, - отец, айда к столу. Раздалось кряхтение, покашливание, а вслед за ними из-за шторки появился старик. Росточку невысокого, в самотканой, вышитой голубыми цветами, рубахе, подпоясанный бечевой. Вызвали у нас улыбку вполне современные спортивные штаны. Из-под видавшей виды ушанки выбивались белые как снег волосы, небольшая аккуратная бородка была чуть темнее волос, с пепельным отливом. На ногах у старичка латаные валеночки. Поразили его глаза, смотрят внимательно, но горит в них искорка-смешинка. Дед уселся на лавку возле самовара, нацедил заварки, наполняя горницу запахом леса. Сын добавил в кружку кипяток, и подал на тарелке кусок пирога. Трапезничали молча. А я стараясь незаметно разглядывал дедову рубашку. Таких сине-голубых рисунков в русской вышивке я и не встречал раньше. На белом поле вилась голубая веточка, а от нее отходили ниточки, увенчанные крупными цветами - колокольчиками. А по всей рубашке разбросаны маленькие цветочки, похожие на яблоневый цвет. После ужина все вышли на широкое крыльцо. Дед сел на верхнюю ступеньку, достал трубку, забил в нее щепоть табака из вышитого синими цветами кисета. Прикурил от сыновой зажигалки. Пыхнул пару раз и повернулся ко мне: - Глянулась тебе моя рубашка? Я смущенно кивнул, не найдя, что ответить. - А что скажешь, если ей почти сто лет, - старик серьезно смотрел на меня, и я даже подумал, что он шутит. Дед попыхтел трубкой, потом стукнул пару раз об перила, выбивая пепел, и проговорил: - Рубашка эта подарена была еще деду моему. Наутро после свадьбы лежала на лавке возле кровати. - А кто подарил? – поторопился я спросить. Лесник помог деду подняться и сказал, - а пойдемте-ка в дом, комарье не даст поговорить. В горнице старик попросил у сына чаю, сам залез на печь, и рея руки об бока горячей кружки сказал: - Такие подарки хорошим людям делала Бирюсинка, бирюзовая девка. - Расскажи, отец, людям интересно будет, - проговорил лесник, усаживаясь рядом с нами на лавку. - А что ж не рассказать, слухайте. Давно это было… Жили на хуторе, что за селом Елизарьевским, старичок да старушка, не старые еще, но уже в возрасте, Евдоким да Меланьюшка. Они, как сын их на шахте погиб, в странствие из родных мест ушли, вот на хуторе задержались на зиму, там и прижились. Хозяин хуторской добрый был, пожалел горемычных, флигелек им выделил, Евдокима на пасеку поставил, а Меланьюшка стала хозяйке с детками малыми помогать, а их-то ни много, ни мало, а аж семеро в том хуторе было. Согрелись душою старички наши, горе полегчало, улыбками лица осветились. Всякий, кто на тоем хуторе бывал ли, работал ли на хозяина, бывало, вечерок коротал во флигеле у Евдокима с Меланьей. Сам-то трубкой попыхивал да были-бывальщины рассказывал, детишек радовал - игрушки из березы вырезал, а женка евойная напечет лепешек на меду да гостей потчует теми лепехами с ягодным взваром. А потом сядет в уголке, вышивку в руки возьмет, и под разговор вышивает. Влеготку жили. А как повырастали дети хозяйские, кто взамуж в село уехал, кто на рудник робить подался, погрустнели Евдоким с Меланьюшкой. Вроде и забот-хлопот меньше стало, а грусть-кручинушка заневолила, душу замутила. В то время хозяин-от пасеку-то на дальние луга перевез, Евдоким без дела остался. Сядут бывалочь вместе на лавочку у флигеля, на закат смотрят немигаючи, а из глаз слёзоньки ручейками так и катятся. Лето уже на излете было, когда пошли старички в лес по грибы. Хорошо набрали, и на засолку, и на посушку. Идут по лесной тропинке неторопко, пташек лесных слушают. Случилось им на взгорок подняться. Пологой тропка была, для старичков нетрудной. Стоят Евдоким с Меланьей на вершине, любуются. Сосновые кроны ковром кружевным стелются до самого солнца, местами светлые листики березок в тот ковер вплетаются, а кое-где проплешины видны, там, видать, еланки лесные, заповедные спрятаны. А над ними гонит бродяга-ветер облака, и большие, и поменьше. Подлетело к старикам большое облако, на птицу похожее, и к самым ногам легло, словно приглашает, мол, ступайте на меня. Переглянулись Евдоким с женой, поставили свои корзинки наземь, за руки взялись и ступили на облако, а оно их подняло над землей легонько, да к подножию горушки мяконько опустило. Незнакомое место оказалось. Лес негустой, солнышком просвеченный насквозь. Подбежала к ним белочка, засвиркала и в кусты, что у самой горушки росли, прыгнула. Евдоким раздвинул ветви, а там, в горе - глядельце. С две ладошки размером. Смотрят старики, а им из глядельца девчушка в синем сарафане да косыночке синей улыбается и рукой куда-то вниз показывает. Присел Евдоким к самым корням куста, а там на листе лежит горстка синих камушков, да не гладко синих, а в прожилочках. Стали старики эти камушки разглядывать и дивятся – на одном будто лицо нарисовано. Поднял Евдоким камушки вместе с листиком с земли и в глядельце посмотрел. А девчонка засмеялась, головой закивала и показывает, мол, в карман положи. Как убрал старик камушки в карман, так сразу глядельце-то с девчушкой и пропало. А тут снова белочка прежняя выскочила, застрекотала-засвиркала и по тропке в лес побежала. Да не просто совсем убежала, а отбежит недалече, пострекочет и ждет, пока Евдоким с Меланьей до нее дойдут. Так довела их белочка до еланки небольшой, со всех сторон густым лесом окруженной. А в самой серединке ее избушка стояла, рядом с избушкой колодец, в ведре вода, ну прям неба кусочек. А позадь избушки - огородик на три грядочки да яблоня с вишней. Присели старики на лавочку у колодца, глядь, а возле уже их корзинки с грибами стоят. Достала Меланья тряпицу, в коей хлеб с собой брали, расстелила на лавке, а Евдоким на тряпицу камушки из кармана положил. Солнышко на синеве отражается, словно улыбается. Решил Евдоким умыться водой колодезной, зачерпнул ладонью, глаза омыл. А несколько капелек на те камушки упали. Снова белочка появилась, стала стариков в избушку звать, отбежит, пострекочет, отбежит, пострекочет. Пошли Евдоким с супружницей за нею, а камушки на лавке остались. А в избушке все убранство то синее, то голубое! Шторки на окошках - голубая кисея, скатерть на столе – синий лен, кровать синим одеялом накрыта, печка голубыми да синими цветами разрисована, на полке посуда тож с синими да голубыми цветами. Стоят наши старик посредь избы, оглядываются, любуются. А думка на двоих одна – чья же это избушка посреди леса. Вдруг слышат, на крылечке легкие шаги раздались, и входит в горницу девчушка в синем сарафане, ну точь в точь, что из глядельца им смеялась. Как вошла, в пояс поклонилась и говорит: - Гости дорогие, я Бирюсинка, одна тут живу, оставайтесь у меня. Станьте мне батюшкой да матушкой. Обрадовались старики, обняли Бирюсинку и доченькой назвали. Стали они втроем жить. Евдоким из березы зверушек вырезал да глазки им из бирюсы делал, а Меланья полотенца да скатерти сине-голубыми цветами вышивала. А по вечерам сядут втроем на крылечке, а то на лавочку у колодца да песни поют задушевные. Зверушки лесные да птички собирались на еланке их слушать. И никогда на той еланке дождя или снега не бывало. Все время – лето на излете. А с тех пор, говорят, появлялись в избах, где дети есть, игрушки с синими глазами да скатерти иль полотенца вышитые сине-голубыми нитками. Кто их приносил, неведомо. Одно удивительно было – ни продать, ни поменять те вещи никак нельзя было. Заговоренные оне были. |