Отец Василий или сельский пейзаж с видом на разворошенный стог

 

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня».

 

Он стоял спиной к алтарю. Стоял, покачиваясь: неуклюжий рыжий мужик в кирзовых

сапогах и саккосе, сшитом из мешковины. Вокруг ладоней, крепко прижатых к животу,

темным, почти черным пятном расплывалась кровь.

Он упал на колени, с трудом оторвал окровавленные руки от распоротого живота, словно

желая более внимательно рассмотреть ладони, поднес их к лицу и тут же завалился набок,

жалобно по-щенячьи поскуливая. Безнадежно попытался приподняться, неловко и

безуспешно отталкиваясь длинными ногами от кирпича пилястры, потом вздохнул, громко

и как-то уж очень обыденно и затих. Совсем. Навсегда.

 

Он лежал на каменном полу, на спине, аккурат в перекрещенье двух ярко-желтых

продолговатых пятен света, падающих из высоких стрельчатых окон.

 

Распростертые, окровавленные руки его, в этом ярком перекрестье, казалось, повторяли

безжизненный изгиб рук распятого Иисуса, умиротворенно и устало взирающего на

умирающего чудака в окровавленной мешковине. Взирающего из-под самого купола, из

прокопченного полумрака блеклых фресок, сквозь пыльные обрывки паутины. Как только

угас последний шорох, тотчас же гулкая звенящая комарьем тишина заполнила собой

церковь, и только откуда-то из далека, из- за заросшей кустами реки доносился тоскливый

бабий голос, фальшивый и нудный.

 

«Отчего ты печалишься в вечер,

 

Отчего тихой грусти полна?

 

Может ждешь ещё с кем-нибудь встречи,

 

Или прошлым далеким больна»?

 

1.

 

…Федора Заломова, дворового мужика, худосочную, никчемную собственность

мелкопоместного дворянина Ивана Ивановича Голенищева, вытошнило. Вытошнило

желчью на пол в церкви, буквально за пять минут до крестного хода в честь Успения

Божьей Матери. Кто знает, чем, какой причиной был вызван подобный конфуз? Может быть,

дьякон перестарался, и в усердии своем запалил излишне ладана, а может быть Успенский

пост подорвал здоровье и без того особо не жирующего, тщедушного, чахоточного мужика.

 

Протопоп Иоанн Веретенников, настоятель новенькой, недавно отстроенной в их селе

церкви, выгнал Федора прочь из храма, проклиная и суля Заломову и всем его наследникам,

всяческих неприятностей за осквернение святой, православной реликвии.

 

Можно верить, можно не верить в проклятья протопопа Иоанна, однако как объяснить, что

все прямые наследники Федора Заломова в жизни своей претерпевали множества неудач и

лишений, да и в мир иной уходили по большей мере в нищете, мучениях и много раньше

срока…

 

Вот и с Василием Васильевичем, последним из семени Заломовых, судьба также обошлась

довольно неласково…

 

…С войны, в свою родную деревню Новые Голенища, Василий Васильевич Заломов

вернулся с удостоверением зоотехника в кармане, с длинным розовым шрамом через всю

щеку и нетвердой походкой запойного алкоголика.

Впрочем, как знать, может быть, и не был он запойным, а походка его лишь следствие

тяжелой контузии, полученной Василием в своем самом первом бою, в сорок втором, под

Ржевом. Когда восемнадцатилетним пацаном, одуревшим от грохота орудий,

душераздирающего воя тяжелых авиационных бомб, сухого треска немецких автоматов и

бесконечного мата, он по команде « воздух», вместо того, что бы вжаться, втереться в

мерзлый, утоптанный снег, встал во весь рост и, сдернув шапку с головы, замахал ею,

словно угрожая черной стае немецких бомбардировщиков.

 

На правах наследника, заняв избу своих родителей, тихо ушедших (царствие им небесное)

еще в сороковом, он как полагается с недельку отдохнул и расслабился, пропив большую

часть денег, полученных по аттестату в райвоенкомате.

 

Через какое-то время, обнаружив в своем вещмешке лишь пыльный, полупустой кисет с

махоркой, а вскрытые консервные банки развороченными сапожным ножом, зияли на столе

и полу плесневелой пустотой, он отправился в правление колхоза устраиваться на работу.

 

Удостоверение военного зоотехника, подписанное подполковником Давыдовым,

командиром артиллерийского полка, в обозе которого служил два последних года Василий,

малограмотного председателя колхоза удовлетворило вполне и уже с понедельника, Заломов

на черном, вихлястом велосипеде, отправился на ферму, знакомиться со своими

подопечными: коровами, лошадьми и прочей живностью.

 

Плох был Василий как зоотехник или хорош, одному Богу известно, однако малейшую

хворь, или, положим, начало течки у коров и телок, он замечал на раз, даже зимой. Да и в

подготовке коров к спариванию, подбору бычков и прочим крестьянским хитростям, кои у

простых селян проявляются обычно к старости, у Заломова было какое-то внутреннее

чутье, или чуйка, как он сам себе говаривал.

 

Как бы то ни было, за несколько послевоенных лет, поголовье колхозного стада

увеличилось почти вдвое, да и частники были не в обиде: все чаще и чаще за их небольшим

стадом коров, на тонких дрожащих ножках ковыляли пестро окрашенные, ушастые телята.

 

Колхоз поднялся из нищеты. Выровнялся.

 

Заломов же, от скуки ради, освоил кинопроектор К-25 Гекорд, купленный колхозом еще до

войны, и крутил кино по вечерам в заброшенной церкви. Деньги за это он с правления

требовать не стал и колхоз, из благодарности, два раза в год привозил на двор Василию по

паре возов березовых дров.

 

В одном из порушенных церковных приделов, Заломов соорудил небольшую дощатую

кинобудку с окошком для проектора и широкой скрипучей тахтой для себя лично.

 

После войны с мужиками по деревням было совсем худо, и оголодавшие по мужской ласке

вдовые солдатки, а то и просто девицы, все чаще и чаще заглядывали к рыжеволосому,

любвеобильному киномеханику в его кинобудку. Кинопроектор нагревался как черт, в

кинобудке от жары даже мухи дохли, и бабы похоже, сами того не замечая, скоренько

раздевались до исподнего.

 

По причине своей безотказности, зоотехник Заломов поистаскался, спал с лица и похудел,

словно заяц-русак по весне.

А про его тахту, ту самую, что в кинобудке, бабы сложили похабные частушки, заслышав

которые, кто-то застенчиво краснел, а кто-то, напротив, завистливо бледнел.

 

Однако те, кто знал Василия еще до войны, сызмальства, нет-нет, да и посматривали на

мужика озабоченно, с сомнением. Уж как-то слишком часто глаза его туманились

немужицкими мыслями, а в словах обнаруживалась непонятная крестьянам тоска и

бессмыслица. Впрочем, что селянам до Заломовских сомнений? Дело свое

животноводческое знает, по выходным кино показывает, а то, что иной раз как бы и

заговаривается, так что ж с того?

 

Так бы и жил себе, в своих Голенищах Василий Васильевич Заломов, зоотехник и

киномеханик – любитель, лечил бы скотину, спал с вдовами, а по выходным, показывал бы

кино в разоренной церкви, но случилось как-то под самый медовый Спас с мужиком

непонятное…

 

В то утро проснулся Василий в разворошенном, волглом от росы стожке сена. С кем пил, в

каком дворе гулеванил, Заломов забыл напрочь, но сквозь приступы одуряющей тошноты,

как сквозь рваные облака, до сознания его доходили странные обрывки ночного сновиденья.

 

Женщина ему привиделась. Вроде бы и красивая она была необычайно, но, однако же, в чем

особенность ее красоты Заломов не помнил. Вроде бы вся в белом, аж в голубизну отдает, и

лицом смуглая, на жидовочку или на хохлушку похожа, но как знать, так ли это? Но точно

помнил Василий, что положила она на лоб его, руку свою прохладную, и говорила с ним о

чем-то долго-долго, устало и грустно.

 

Словно зверь какой, крутился и катался в разворошенном, пропахшем мышами и пыльным

летом стожке Василий, пытаясь припомнить столь значимый для него сон, но нет, не

получалось. И, наверное, стоило бы уже давно от греха подальше домой уйти, прочь, прочь

отсюда (иной хозяин за свое сено и за вилы возьмется), но что-то крепко, словно незримая

пуповина держала его. Да так цепко и до тех пор, что домой он вернулся лишь в полной

убежденности, что это к нему Божья Матерь приходила, никак не меньше.

 

Вот с той ночи, с того росного стожка и случился в жизни мужика надлом какой-то. Словно

в механизме годами отлаженном, шестеренка ржавая с зубцами гнутыми да стертыми

объявилась и неверный, скособоченный ход этой шестерни и повлек за собой изменения в

характере животновода, да настолько резкие, что в Новых Голенищах не заметили их ну

разве что подопечные Василия, коровы да овцы…

 

Впрочем, самому Заломову, было, похоже, абсолютно наплевать на пересуды односельчан да

бабьи сплетни.

 

В субботу после бани, как был в кальсонах и белой застиранной рубахе и калошах на босу

ногу, он похоже, что неожиданно для самого себя, ломанулся в церковь, прихватив старый,

спадающий с топорища топор.

 

В минуту, чуть слышно матерясь, Василий в щепу разгромил свою кинобудку вместе с

тахтой. Кинопроектор же, от греха подальше скоренько отволок в правление, где сдал его

под роспись учетчице Клавке, шестнадцатилетней соплячке, глаз не сводившей с белых,

солдатских кальсон зоотехника.

 

После чего вернулся домой, переоделся в чистое и пропал.

 

2.

 

- Эй, Васильевич. Открывай свою богадельню. Ишь, пролетариат пришел. Хочет значит

прикоснуться к важнейшему из искусств, как всем нам завещал наш незабвенный товарищ

Ленин…

 

Бригада строителей, выписанная из города на строительство новой силосной башни, весело

рассмеялась шутке своего бригадира: огромного мужика с лохматой грудью и шишковатой

головой. Позади городских виднелись и местные, деревенские, пришедшие как обычно на

вечерний, единственный по воскресеньям сеанс.

 

Большие кованные ворота церкви распахнулись и на пороге появился Заломов, босой, в

чем-то похожем на рясу.

 

Василий поднял руку вверх и дождавшись относительной тишины проговорил спокойно и

безбоязненно.

 

- Сегодня кино не будет. Кино вообще больше в нашей церкви показываться не будет…

 

Он прошелся перед оторопевшей толпой и заговорил снова, также тихо и убежденно.

 

- Церкви нашей триста лет…Вы поймите мужики, триста! Еще никакой такой Америки,

наверное, и в помине не было, а здесь, на этом холме уже стояла наша церковь. Не

деревянная какая-нибудь, а кирпичная, на белом фундаменте…

 

Вы знаете мужики, как она у нас раньше называлась? Нет? То-то.…Утоли моя печали…

Красиво, правда? Красиво.…Утоли моя…

 

- Я тебе блядь, сейчас точно все печали утолю! А ну пусти!

 

Бригадир оттолкнул Заломова и вошел в церковь. Толпа поспешила за ним.

 

- Ой, мамочки, что делается? Церковь-то церковь.…И не узнать!

 

Чей-то бабий голос вдруг нарушил плотную, недоуменную тишину.

 

И вот здесь-то, наверно только сейчас все разглядели, насколько изменилась их, казалось

навек разоренная церковь.

 

Кирпичные стены храма Василий жирно выбелил известью с синькой, и сейчас еще кое-где

непросохшие куски стен и арок темнели синевой словно кляксы. Пол, некогда выложенный

из метровых, белокаменных плит старательно выскоблен и подметен, а на стенах , над

самодельными деревянными подсвечниками, висели копеечные, бумажные иконки.

 

На том месте, где раньше находились царские Врата, сейчас висел небольшой транспарант:

белой краской на кумаче.

 

«Благословен Господь, ибо Он услышал голос молений моих».

 

Мужики, особенно те, что из местных, вдруг, как будто вспомнив нечто вечное, впитанное с

молоком матери, потянулись к кепкам, сдирая их с голов как перед покойником, бабы

закрестились, неумело и не смело. И лишь строители зашумели оправившись.

 

- Ты мужик нас лучше не зли. Мы свои кубы кирпича честно выложили. Включай кино,

сука!

 

- Не будет кино. Я же сказал, что не будет…

 

Заломов стоял перед бригадиром, худой, рыжий и контуженый мужик, и задрав шею

втолковывал ему, здоровому и, похоже, что туповатому.

 

- Давайте я вам лучше про Бога расскажу. Откуда все началось и как всем нам сейчас…

 

- Ну ты паря и мудак…

 

Бригадир с сожалением глянул на Василия, сплюнул, и вдруг неожиданно, как-то совсем не

по-деревенски, по- подлому, заехал ему коленом в пах.

 

Заломов охнул и, зажавшись, кулем рухнул на пол.

 

…Бабы к так называемому отцу Василию, привыкли довольно быстро. Даже те, кто совсем

недавно, по-сельски незамысловато ласкали этого рыжего простоватого незлобивого

мужика, и те приходили к нему в церковь. Приходили запросто поговорить о том о сем: о

пьющих и бьющих мужиках, о Сталине, чей портрет наивный Заломов повесил рядом с

иконкой «Усекновение головы Иоанна Крестителя". Ну и конечно, о Боге, невидимом, но

добром. Мужики, посмеиваясь в прокуренные усы, приносили Василию изогнутые доски

древних икон, «случайно» обнаруженные на чердаках, старые подсвечники, лампадки и

прочую церковную утварь, столь чуждую стране, упорно отстраивающей светлое,

социалистическое будущее.

 

Председатель колхоза, поразмыслив чуток, писать никуда не стал, провел с Василием

Заломовым политически выдержанную беседу, и, оформив священнослужителя –

самозванца, как заведующего сельским клубом, удалился, оговорив однако, что

обязанности зоотехника верой в Бога не отменяются, хотя оплачиваться и не будут..

 

Василий, улыбаясь, соглашался, с легкостью пуская любую появившуюся копейку на

восстановление храма.

 

Весной 1953 года, ровно через месяц после смерти усатого Вождя Всех Народов, Нюрка

Решетникова, жившая на самой окраине Новых Голенищ, разрешилась младенцем,

крикливым пацаном с огненно рыжим пушком на голове.

 

Семен, Нюркин муж, чернявый словно цыган мужик, укоризненно посмотрел на спящую,

отдыхающую после родов супружницу, также черноволосую и чернобровую красавицу, и

уложив в сапог длинный, как бритва отточенный немецкий штык-нож, направился к церкви.

 

3.

 

Отец Василий стоял спиной к алтарю. Стоял, покачиваясь: неуклюжий рыжий мужик в

кирзовых сапогах и саккосе, сшитом из мешковины. Словно сквозь мутное стекло, блекло,

видел он уходящего прочь Семена Решетникова.

 

- Так вот чей это был стожок…

 

-Так вот в чьем доме я куролесил в ту самую ночь…

 

Василий больно улыбнулся и пытаясь хотя бы со спины перекрестить уходящего

Решетникова, через силу, с трудом оторвал окровавленные руки от распоротого живота, но

тут же завалился набок, жалобно, по-щенячьи поскуливая. Безнадежно попытался

приподняться, неловко и безуспешно отталкиваясь длинными ногами от кирпича

пилястры, потом вздохнул, громко и как-то уж очень обыденно и затих. Совсем. Навсегда.

Последнее, что полунамеком, почти абрисом мелькнуло, протиснулось в его голове сквозь

приступ жуткой, нечеловеческой боли, был небольшой, разворошенный стожок

подопревшего сена, чернеющий на фоне розового, чуть заметного рассвета.

 

Он лежал на каменном полу, на спине, аккурат в перекрещенье двух ярко-желтых

продолговатых пятен света, падающих из высоких стрельчатых окон.

 

Распростертые, окровавленные руки его, в этом ярком перекрестье, казалось, повторяли

безжизненный изгиб рук распятого Иисуса, умиротворенно и устало взирающего на

умирающего чудака в окровавленной мешковине. Взирающего из-под самого купола, из

прокопченного полумрака блеклых фресок, сквозь пыльные обрывки паутины. Как только

угас последний шорох тотчас же, гулкая, звенящая комарьем тишина, заполнила собой

церковь, и только откуда-то из далека, из- за заросшей кустами реки, доносился тоскливый,

бабий голос, фальшивый и нудный.

 

«Отчего ты печалишься в вечер,

 

Отчего тихой грусти полна?

 

Может ждешь ещё с кем-нибудь встречи,

 

Или прошлым далеким больна?

 

Может ветви поникшей березы,

 

Навевают на сердце печаль?

 

Пробуждая далекие грёзы,

 

И чего-то становится жаль.

 

Может быть, понимаешь что время,

 

Верит лишь в неизбежность свою.

 

И ты где-то стоишь уже с теми

 

Кто стоит у судьбы на краю»….

 

(Строчки из песни Е.Борисовой).